Вовне (2/2)
Взгляд Дьена вонзился точно в невысокую фигурку, ссутулившуюся у перил веранды дощатого дома – затрепетало на морозном ветру вишнёвое оперение стрелы. Садерьер сам не помнил, как под возмущённый взвизг перекошенной калитки ворвался во двор, зачёрпывая ботинками глубокий крупитчатый снег. Как добрался до веранды, задыхаясь возможностью страшной ошибки… и как горло на полувздохе разодрало едкой горечью. Не только и не столько от сигаретного дыма, что распускался в неподвижном воздухе серыми орхидеями, сколько от страха и сострадания. Похудевший до полупрозрачности, зацелованный зимой до замороженной безжизненности, на покосившейся веранде какого-то старого барака безразлично курил «Честерфилд» когда-то господин директор Антинеля, Норд. Норд, в старом сером свитере грубой вязки, с инеем на полуопущенных ресницах и пеплом на скулах – потерянное сердце, вечное наказание Дьена и вечная же, наверное, горькая самоотверженная жертва. И Садерьер обмер, пришпиленный страшным пониманием: он не в силах спасти Норда, не в силах согреть его сведённых в судороге ледяных рук. Он абсолютно бессилен, Дьен Садерьер, командор давно проигранной войны. Виском к резному столбу балюстрады: молчи, о, молчи, моё преступное сердце кардинала… Садерьер стиснул зубы; помедлил.
-Норд, я… умоляю Вас. Вернитесь в Антинель. Вас по нитке растащат здешние птицы и тишина… я Вас прошу. Не уничтожайте то немногое, что мне так отчаянно хочется сохранить. Пусть не пламя… пусть лишь угли. Но моя надежда ещё жива… и я теперь знаю изнанку мира. Я теперь одну каплю крови Норд.
Он выдохнул дым, остролицый пасынок декаданса, и закинул голову. На шее под воротником свитера старые шрамы, в глазах отражаются светляки ламп гирлянды, висящей на дереве у веранды.
-Свари мне кофе, и я буду верен тебе, - сказал он, в конце концов – и вновь утонул в молчании.
Тубероза
-Тубероза - это как пассифлора, только у неё усики щёточками, пушистые такие... - пальцы легко соскальзывают с прозрачного стакана с яблочным соком на выстланный старыми газетами стол, и так замирают. Вокруг керосинки под потолком веранды вьются бестелесные сородичи тубероз и пассифлоры; они бестолково мельтешат полупрозрачной молярной массой ментального мотыля, издавая какой-то особенный не.звук. От соприкосновения с горячим стеклом лампочной реальности эти дети недомыслия вспыхивают на миг - и безмолвным пеплом осыпаются на старые газеты, в стакан сока, на безвольные пальцы.
Собственное сознание тоже чуть подёргивается и потрескивает статическими разрядами атмосферных помех, как картинка в старом телевизоре: геометрия веранды и торчащие на заднем плане, у забора, растопыренные воробьиные кусты то делаются вдруг пугающе чётко прочерченными сурьмой по сумеркам, то размазываются и словно бы стекают в сухую траву. На губах - привычная горечь, и поэтому ключицы томительно ломит в подсознательно-неодолимом желании солёного, стекающего куда-то глубоко внутрь, на устланое хрупкими трупиками тубероз и пассифлор далёкое дно давно уже опустевшего колодца.
Голос, долетающий откуда-то с той стороны неяркого апреля, не сразу пробирается через слои слежавшейся за зиму ватной тишины; голос сладкий, словно шоколад, но надломанный, словно старое стекло на летней кухне - то, с отколотым треугольным углом. К нему ещё приятно прижимать подушечку пальца, глядя, как на ней набухает калиново-красная холодная капелька... Голос звучал уже здесь - в сердцевине морозов, в свете гирлянд на ветвях деревьев возле перил веранды. Голос... и горячие руки, и пар клубами в выстуженной косостенной ванной на втором этаже, и поломанные тени от голой пыльной лампочки на дощетчатом потолке, и выжигающий внутренности глинтвейн. Столь же угловато-скособоченное чувство (неверности ситуации? ноля Ом на внутреннем резисторе?) - словами не выразить, лишь дешёвой и крепкой сигаретой, которую выкуриваешь в морозную форточку, пока мокрые пряди обрастают инеем. Как медные провода в ледяной бездне неба... (закрыть глаза и запрокинуть голову, чтобы на ресницы падал мыслепепел, перекрашивая их в цвет пустоты).
-...понимаю, но совершенно не способен принять. Каждый раз - мучительный комок в горле при одной только мысли о Вас, - это голос, и он говорит с тобой.
Оттуда, с того почти позабытого берега, на котором мифические создания, именующие себя люди, разговаривают друг с другом о всяких странных вещах (исключающих всё действительно интересное - вроде тубероз или вольфрамовых иероглифов в молчаливых лампах пустых домов). Иногда, когда залив на время схватывается леденцовым льдом со вкусом мёртвых фиалок, получается перебраться на ту загадочную землю за сигаретами и другой едой; тогда движения делаются чуть более осторожными, а углы узких губ сводит в попытках улыбки-как-у-людей, чтобы не слишком отличаться, хотя бы внешне... Возле железнодорожной станции в маленьком магазине - кирпичной коробочке, жарко натопленной колченогой буржуйкой в углу - продаётся лёдно-белое, как собственное тело, молоко в высоких голубоватых картонных пачках, почему-то с колосками. Хотя куда логичнее был бы бледно-розовый клевер. Ещё там есть круглые консервы в жестяных банках - завораживающие, но ненужные. Несколько штук было всё же куплено, и теперь они тускло взблёскивают с верхней полки кухонного шкафчика, когда открываешь дверцу, тянясь за одышливой электрической кофемолкой. И сигареты, естественно. Названия, словно льющаяся вода, и такая невероятная крепость, что будь в груди сердце - давно бы проломило рёбра и улетело истошно кукарекать на забор. Или куковать на осину. Как знать, что взбредёт сердцу, которого у тебя всё равно нет внутри - только в слегка пыльноватой анкерной банке, где-то там, за туманами...
-Милорд?.. - свет керосинки заслоняет невысокая тень, и ей навстречу чуть изумлённо приподнимаются припорошенные мотыльковым пеплом ресницы.
-М-м?.. - сомневаясь не только в собственном праве отзываться на это обращение, но и в принципе сомневаясь в необходимости хоть как-то отзываться. Мгновение; взгляд вдруг обретает остроту скальпеля, легко входит в тело тени - до перекрученных отчаянием лёгких - и замирает возле пульсирующего, тёпло-алого комка слева. Следом за взглядом тянутся пальцы - уже без прежних нитей необходимостей и nobless oblige, но со шрамами от этих нитей. И...
-Ты вновь вернулся, командор. Вернулся, потому что твоей человеческой части... до дрожи жутко даже просто думать обо мне, день за днём умирающем в добровольном изгнании из... как сказать... - прищёлкнуть пальцами, пытаясь поймать на язык вёрткое и скользкое, словно намыленный угорь, словцо, что в ходу у всех теплокровных, - ...привычности? Вместимой в разум реальности, где всё прибито гвоздями, квадратное и не валяется, зато покрашено суриком.
-Да... да, милорд. Я помню, что Вы не придаёте никакого значения материям, но... где гнездиться идеям, если материя истлеет?.. - ломкие млечно-белые пальцы почти пропадают в обнявших их пальцах смуглых. Это прикосновение - эхо, бесплотная пуля, вновь начавшая свой рикошетящий полёт по пустым лестничным колодцам и коридорам с отслаивающимися от стен обоями. Властью, данной ему собственной кровью, командор зовёт... и вытаскивает из...
-Перестань, Дьен... - полустон-полувыдох; нервно дёрнувшийся подбородок; взвывшие ветром вены, которых уже не видно даже под полупрозрачной кожей.
-Вы же сами всё знаете... - масляно текущие по лезвию открытой бритвы блики керосинового света. Мельчайшие частички пепла оседают на белоснежных манжетах.
Горло предательски перехватывает, а ногти оставляют на полуистлевших газетах глубокие борозды с рваным краем, когда он выплёскивает из стакана яблочный сок - куда-то в сад, на застылую землю. И ведёт - аккуратно, но сильно, закусив угол заметно подрагивающей губы, словно смычком из стали и собственной силы воли, выдирая из пустой груди низкий виолончельный стон. Нет, нельзя... недопустимо.
Встать из-за стола, заставив керосинку качнуться и уничтожить округлый уют - пускай, и так всё обратилось в чёрно-белый ворох хаоса, хрустящего под ногами... Невидяще выйти в сад, где когда-то рос снег, а теперь растёт ничего, но запнуться на нижней ступеньке и удержаться только ценой нескольких заноз в левой ладони - от покосившихся перил. Не услышать печального ”...не делайте хотя бы эту мою искреннюю жертву Вам напрасной, милорд, прошу - выпейте” из-за правого плеча - но услышать собак, завивающихся воем вокруг невидимой за тучами луны, услышать идущий вдоль горизонта товарняк с лунной линзой в лобовой лампе локомотива и шелест сладкого ледяного дождя по шиферным крышам другого города, где никогда не был, да и не будешь...
А потом закрыть глаза и упасть на дно колодца, к милым гладкокрылым пассифлорам и туберозам с пушистыми усиками, так и не разомкнув узких губ.