Сердце и Командор (2/2)
-Подозреваю, что Мёбиуса... с одной стороной, - неожиданно фыркает Садерьер, встряхивая волосами. - Пойдёмте, господин директор Антинеля. У нас сегодня много дел. Кстати, Вы хотя бы чуть-чуть поспали сегодня, или как обычно?..
Я недовольно повожу плечами, промолчав, и по-цапельи вышагиваю к крыльцу административного корпуса. И почему Садерьера вечно интересуют такие совершенно неинтересные вещи, как пятна на пальто и моё времяпрепровождение? Столько вопросов мы задаём друг другу, а толку – чуть...
-...вот сделаю из чёрного шёлка бормотунчика, назову его Нордом, и он мне всё расскажет, - ворчит за правым плечом Дьен, пробираясь по сугробам. Я задумчиво закусываю угол воротника пальто: а что... это мысль. Надо попробовать. Когда вопросам ответов нет.
Marasca
Облака хочется брать руками и есть, словно сахарную вату. Которую ты терпеть не можешь, потому что от неё трудно дышать. И пахнет она нелепой сладкой смертью. Я это знаю... знаю точно так же, как и твою манеру прикусывать угол губ, когда у тебя перед лицом в очередной раз захлопывается дверь с моим неименем на табличке. Я это просто знаю.
Там и раньше, когда траурная лента дороги тлела по краю рваным, кровавым закатом, а нашим обоюдоострым упрямством можно было резать броню. Гордость, бессмысленная и беспощадная. Здесь и сейчас, когда я забытой марионеткой сижу на перилах лестницы и качаю ногой, глядя в прозрачные глаза ламп. Смерть ради смерти.
Отказ от курения делает все ваши ожидания куда более опустошёнными. Эту надпись стоило бы печатать на сигаретных пачках вместо хардкорных цитат из справочника туберкулёзника.
Второй день лета. Вишни отцвели; небо опрокинуто на нас светлым блюдцем с розовой каймой.
Мы живём под ним, словно под фарфоровым зонтиком, учась читать по губам и не веря отражениям. Я потихоньку постигаю кошачье искусство смотреть вглубь людей. И сейчас я смотрю в тебя; в вишнёвых глазах дрейфуют зефирные запятые медлительных облаков. Если бы не твоя откровенная антипатия к сахарной вате, тебе бы ничего не стоило протянуть руку. И отщипнуть кусочек этой небесной сласти, протянув за ним длинные белые нити, похожие на инверсионный след истребителя, или на связывающий нас мицелий, или на летучие паутинки памяти, или ни на что не похожие.
Это так странно, на самом деле, что я никогда тебя не благодарил...
Лучше мы прольём свою кровь, нежели слёзы?..
Нет... всего лишь по бокалу вишнёвого сока – на брудершафт.
Стёкла
Этот хрупкий, болезненный мир, созданный в обморочный час сумерек – рисунок пальцем на заплаканном стекле. Этот мир, в котором я пребываю вечно...
Белые листья клёнов, мёртвое небо. Алая соль последнего заката, пропитавшая насквозь грязную облачную вату. Две стальные нити молчаливых рельс. Давленая рябина на тротуаре. И пустая остановка, на которой я ожидаю красного трамвая, подняв воротник и привалившись плечом к обезглавленному фонарному столбу. Северный ветер терзает тело, словно скрипичный смычок – последнюю уцелевшую струну минора... Бескровная рана рта перетянута ржавым золотом молчания, пальцы покорно мёрзнут в дырявых карманах. А внутри с механической безжалостностью щёлкает обратный отсчёт – до того момента, когда что-то непоправимо сломается, и я с криком отчаяния разобью заплаканное стекло, на котором нарисован мой мир. Так, чтобы эти белые клёны и алое небо осыпались ливнем осколков в сладостную пустоту... Жаль только, что стёкла в Антинеле сплошь пуленепробиваемые.
...появившийся сразу вслед за стуком в дверь Садерьер вспарывает полумрак кабинета скальпелем белого света из приёмной. Я страдальчески морщусь, пряча лицо за вскинутой к глазам ладонью. По окнам продолжает равнодушно шелестеть неслучившийся ещё сентябрь. Внутри до сих пор дрожит что-то, грозя оборваться – наверное, натянутая над пропастью во ржи колючая проволока, по которой я с бесстрастной обречённостью иду уже который год…
-...горячего чая, - говорит где-то извне Дьен, и рядом с рукой обнаруживается дымящаяся, как дуло револьвера после стрельбы, чёрная чашка с белым лотосом. Я перевожу взгляд с неё на лицо Садерьера и обратно. Пальцы сквозняка еле шевелят кончики прядок на моих плечах и бесцеремонно залезают под блузу, заставляя вздрагивать от озноба. От мысли о том, чтобы покинуть подоконник и добровольно шагнуть в водовороты света и голосов, меня тошнит.
-Мигрень?.. - негромко спрашивает Садерьер, не приближаясь и не удаляясь. Я сплетаю пальцы вокруг кружки в нелепой надежде на то, что раскалённая глина сотрёт своим жаром изломанные линии судьбы на моих ладонях. Бесполезно: я есть лишь то, что я есть. И слёзы мои, умей я плакать, застыли бы чёрным янтарём на фарфоровых щеках, или скатились бы в подставленные ладони нестерпимо горькой клюквой... но я не умею плакать. Как и улыбаться, собственно.
Мне совершенно нечего сказать Садерьеру, совершенно нечего. Я беззвучно выдыхаю нечто неопределённое и отпиваю горячего зелёного чая. Не могу внятно объяснить даже самому себе странную алхимию моего тела, которое теперь старательно отворачивается от сакрального кофе и пренебрегает даже крепким чёрным чаем. Но факт есть факт: весь август Садерьер исправно таскает мне горячую, травянисто-терпкую сенчу. Когда я пью этот чай мелкими птичьими глотками, устало опустив ресницы, несколько листьев белого стеклянного клёна слегка зеленеют, словно с них сдувают меловую пыль...
-Мне необходима информация по готовящимся к процедуре банкротства предприятиям ближайших Сопределий, - сообщаю я в свою чашку. - Скажите там Шарлю, чтобы подготовил. И займитесь с генералом ла Пьерром той немногочисленной дебиторкой, что у нас сейчас имеется. Лето нужно уже закрывать...
Дьен, соглашаясь, легонько пошевелил пальцами на эту мою фразу, и задумчиво изрёк куда-то в пространство:
-Закрывать... лето. Как Вы это сейчас сказали. Словно лето – это очередная проходная дверь в длинном-предлинном коридоре времени...
Я подозрительно, искоса смотрю на своего вишнёвокрылого кардинала: раньше я не обнаруживал у Дьена никакой склонности к темпоральной философии.
-Подумалось вдруг, - смутился он внезапно и потёр уголок губ. Некоторое время мы молчим; потом я бережно ставлю у левой ладони пустую кружку.
-Спасибо, Дьен, - негромко говорю я, глядя, как прозрачными змейками ползут вниз по стеклу серые слёзы ангелов. На подложке из лохматых облаков и угрюмых сосен дрожаще отражаются мои глаза и овал лица – две печальные капли смолы на белоснежном бесстрастном мраморе.
-Что?! Что?.. - Дьен отшатнулся так резко, словно я выстрелил ему в сердце. Смуглые пальцы сжались в кулак, сминая ткань на груди. Он смотрел на меня в невероятном неверии, в трепещущей оторопи, часто дыша, и в зрачках его вибрировала далёкая боль, о которой даже мне не было ведомо...
Молча я соскальзываю с подоконника, отбросив в сторону креповую гардину, и приближаюсь на шаг, и бесстрашно заглядываю внутрь командора войны Дьена Садерьера. В эти тёмно-вишнёвые стены неприступной крепости из чувства долга, силы воли и преданности давно мёртвому милорду...
-Спасибо, - повторяю я, и стёкла идут длинными продольными трещинами, крошатся и с хрустом вырываются из рам. - Спасибо, несмотря на то, что моё бледное небо истекает алой солью, а ветер играет на моих рёбрах и венах реквием по мечте. Спасибо, несмотря на еловые ветви, по которым ты привёл меня обратно из смерти. Привёл, потеряв по дороге моё дырявое сердце, бритвой Оккама перекроив мою рваную душу. Спасибо... не знаю, за что. За... надежду?
-...за надежду? - глухо повторил за мной Дьен истерзанными, искусанными губами. Мои слова раскалёнными гвоздями насквозь пробивали его запястья, распиная на кресте истины о том, что я чувствую, пока с молчаливой обречённостью день за днём шагаю по колючей проволоке Антинельской нежизни – над кукушкиным гнездом, над пропастью во ржи. Жестокая, но справедливая благодарность искалеченной марионетки, подобранной из разверстой могилы командором войны.
-Чай сенча... - я вздыхаю еле слышно, не договорив. Прячу озябшие пальцы в рукавах чёрного свитера, охватив ими молчащие уже десять лет запястья. Чуть подумав, продолжаю с лёгкой прохладцей, проходя вглубь кабинета к столу, погребённому, как всегда, под грудами рабочих бумаг:
-И не говорите сейчас ничего, Дьен Садерьер, мне совершенно не до этого. Лучше принесите ещё сенчи. Это единственное, чего мне сейчас действительно хочется... чашечку горячего зелёного чая. Не больше и не меньше. Вы... меня понимаете?
Дьен молча склоняет голову. Тенью выскальзывает из кабинета. От мягкого удара двери о косяк вздрагивает и падает на подоконник последний кусочек расколотого, обращённого в хрустальный хаос стекла... пуленепробиваемого. Как и все остальные стёкла в Антинеле.