Люди и нелюди (иные нити) II (1/2)
Bella Stella
Тонкая балеринка, бледное пламя, по полнолуниям танцует среди возрождённых зеркал, отражаясь в их ртутных озёрах и в провалах огромных незанавешенных окон; за ними молчат замершие в абсолютном безветрии, облитые лунным молоком берёзьи ветви. И длинный коридор с привычными, как сигарета у губ, коричневыми дверями и круглыми тряпичными ковриками, и холодная лестница, и весь Антинель пронизаны неподвижными лунными жилами насквозь. Всё замерло, только тонкая балеринка танцует и танцует в старой умывальне среди кафеля и зеркал. Хрупкая, полупрозрачная фигурка в белом тюле, с серебряным ключиком между острых лопаток, с веночком из восковых цветов на горделиво вздёрнутой голове. Фарфоровые руки неостановимо плетут невидимое кружево; гибкий, словно ивовый прут, стан гнётся в пируэтах и арабесках. Тени и отражения балеринки кружат вокруг неё кордебалетом мёртвых мотыльков, а луна поёт им формалиновые колыбельные. В провалах тёмных глаз на мертвенном лице нет ничего, кроме блаженства – безудержного, безграничного, безумного и незамутнённого блаженства.
…а когда-то в этой умывальне разбитые зеркала безжалостно кромсали плоть, и решётчатые стоки на полу захлёбывались горячей, горькой от неистовой ненависти к себе кровью. И с каждым её ударом, с каждым глухим, звериным рыком страдания и утробной ярости она становилась ближе к… идеалу?..
«Она была очень, очень талантливым химиком…» - «Да. Но она хотела быть талантливой балериной».
Гадкий утёнок, превратившийся со временем в неуклюжую утку, решил сам сотворить из себя лебедя. И пусть всё, что он успеет сделать в этом до дрожи желанном обличье, заживо срезав осколком зеркала с себя всё лишнее – до блаженно тонких костей! – так это только умереть от кровопотери, но всё же… Но всё же. Всё же, мы с Антинелем не понимали, зачем. И нам надо было узнать совершенно наверняка.
Флигель реанимации с его неповторимым очарованием – мелкая бело-коричневая керамическая плитка пола, высокие окна в частых переплётах, традесканция в округлых горшочках, что свешивает длинные любопытные плети с каждого шкафа и подоконника. Дверь с тихим приветственным скрипом впускает в угловую комнату, где вьются по белёным стенам и потолку аккуратные косички наружной проводки. Где за матерчатой ширмой всё ещё дышит то, что ещё вчера вечером было руководителем лаборатории в седьмом корпусе.
Сейчас это лишь окровавленные лохмотья, оставшиеся кое-где мышцы, ободранные до кости бритвенно-острые скулы, и полные боли вперемешку с торжеством тёмные глаза на полумесяце лица. Шаг, и волны белых халатов послушно расходятся в стороны, словно имя мне Моисей. Мы смотрим друг в друга, молча. Говорить ей не под силу, но мы никогда и не доверяли фольговому серебру слов… замыкание взглядов и вольтова дуга сгорающей памяти. Проваливаюсь; пальцы непроизвольно впиваются в края кровати, и (я – она).
…по стене сползает провод, обвивает моё молчаливое запястье, и я в знак благодарности прижимаю к щеке холодную ладонь. Мне хватило минуты; ей пришлось терпеть гораздо дольше. И будь я слеплен из того же несчастного теста, что и мои марципановые марионетки, кто-то где-то недосчитался бы зеркал и талантливого химика гораздо, гораздо раньше.
За спиной почтительно молчат. Безотносительный взгляд скользит по знакомому скромному уюту, по крахмальным шторам и матовым плафонам под потолком, и вдруг брошенным дротиком резко вонзается в календарь. Там какие-то яблоки и пастораль, и ещё луна. Полная луна на сегодняшней дате. После этого произносится только две реплики. Им: «Всем выйти и никого не впускать».
Ей, с всхлипами пьющей свои последние сутки: «Ты должна дожить до полуночи».
Часы молчаливого неподвижного ожидания сидя на плиточном полу и обхватив колени перевитыми руками. Прочно прорастая в этот отрезок пространства, и ни на миг его не покидая, даже мысленно… Меркнет день, догорая за берёзами и тёплым пеплом весенних сумерек осыпаясь на кирпичные корпуса. Антинель неразборчиво мурлычет колыбельные тем, кто ложится спать, и вкрадчиво нашёптывает с левого плеча сладкие, страшные сказки тем, кто только-только просыпается.
Меня уже практически нет – есть только одно ожидание, длящееся и длящееся под рваный ритм хриплого дыхания, единственного здесь. Медленно встаёт безразличная ко мне луна, поднимая за собой своих влюблённых (и) мертвецов. Ритуальный серебряный нож слов с усилием заново взрезает заштопанный долгим молчанием шрам рта. «Ad voco te» - четыре коротких слога, падающих на плиточный пол пустыми гильзами с пороховым налётом на стенках. Всё вокруг вдоль и поперёк прошито чуть подрагивающим лунным мицелием; из него же растут и тела, склонившиеся над постелью – безликие, бледные, как костная мука, с длинными и ломкими пальцами. Лунные хирурги… без единого звука они деловито достают инструменты и принимаются за работу.
Час, два… сколько? бессчётно; деликатное клацанье металла о металл и шорох проходящих сквозь пространство нитей. Когда свершается последний стежок, она уже дрожит от нетерпения, и маленькие перламутровые пёрышки падают на простыни и плиточный пол, на мои волосы и скрещенные руки. Занавес внебытия поднимается под финальный удар сердца. Тонкая балеринка сполохом бледного пламени вырывается из рук хирургов. Вперёд и вверх, на подоконник, в два движения пролавировав между традесканциями и не задев ни единой веточки. В распахнутую раму – на провода под окном второго этажа. Элегантный поклон, взмах рук – и начинается её лунный вальс длиною в абсолют. Покуда будет подниматься над этим миром полная луна, она будет танцевать, тонкая балеринка, последняя посмертная иллюзия лебедя.
Я впервые с прошлого полудня вдыхаю, чтобы не забыть о том, что должен это делать. Тянусь вперёд, растирая затёкшие ноги, собираюсь встать и продлиться дальше по своеобычным ночным делам. А они оборачиваются ко мне, они ко мне оборачиваются, эти плодовые тела лунного мицелия с острой сталью в паучьих пальцах, безликие вивисекторы людских иллюзий, проклятые пасынки зеркал… Ожогом по всей коже – понимание следующих секунд. Хронометраж с покадровой развёрткой: они опрокидывают меня ничком, лицом в плиточный пол, заламывая руки и вспарывая скальпелем из лунного света плоть над лопатками; сизые крылья вырываются на волю, царапая потолок и рождая ветер… «Нет!» - хрипло, с выставленной вперёд ладонью, с отражениями обезличенного ужаса в зеркальных провалах зрачков. «Нет. Не сметь. Не сметь, я сказал! Уходите. Мне не нужно ваше лживое блаженство. Убирайтесь вон!».
…пустота, и только сквозняк из распахнутого окна холодит мне щёки. Встаю; утыкаюсь лбом в стену. Улыбаюсь самыми уголками губ – а потом закуриваю и утекаю прочь. Вдыхать свою прекрасно несовершенную afterlife, выдыхать терпкий дым, думать о гадких утятах, тонких балеринках… и рецепте марципанов.
Hit me with your best shot
Антинель; февральский вечер; мигрень. Страдая от невыносимой скуки, я брожу по коридору на третьем этаже флигеля. Следом за мной скользят тени, и их прохладные пальцы гладят мне плечи – но тщетно. Февраль и мигрень неумолимы. Они грызут тонкие кости у висков, словно голодные корабельные крысы, и даже уютные полукружья потолка и приветливые улыбки матовых плафонов не способны отогнать от меня эту мерзопакость. То самое состояние, когда ощущаешь себя в соответствии с данным тебе здесь за глаза наименованием «Траурная моль». И даже пушистая пряжа ангорского свитера кажется какой-то облезлой, клочкастой, как шкурка Шарика. Впрочем, моего упрямства ещё хватает на бессмысленное сопротивление. Дойдя до двери с номером 22, я опираюсь боком о выступ косяка и достаю портсигар. Закуриваю. Взгляд скользит по узорам на стёртом линолеуме, сознание практически отключается от всего внешнего. Поэтому появление на нулевом километре коридора какого-то генерала делается для меня реальным, лишь когда он здоровается – слегка скомканным от волнения голосом. Я тушу сигарету о каблук и неохотно откликаюсь невнятным «...тэхе». Мне сейчас совсем не до проявлений политеса. Пол слегка ведёт влево; за высокими окнами, отороченными кокетливым кружевом коротких штор, высеивается февральский псевдоснег. Я хочу часами созерцать вечно переменчивую мозаику огней на фасаде шестого корпуса, и я не хочу ни минуты тратить на генерала. Который, кажется, относится к той редкой категории обитателей Антинеля, что искренне мне верны и полагают идеальным лидером и руководителем...
И вот тут, когда я уже отделяюсь от стены, чтобы бесшумно исчезнуть прочь, безымянный генерал с доверчивостью дворняги протягивает мне... румяное яблоко. Ярко-красное, как сок жизни.
-Угощайтесь... я слышал, Вы любите яблоки... - изрекает он. В этот момент я вздёргиваю голову и нанизываю его на свой взгляд. Яблоко вываливается на безотносительно грязный линолеум из его разжавшихся пальцев, блеснув алым боком. Ровно мгновение я задерживаюсь в душе, сотканной изо льна и неба – и как он дослужился только до генерала с такой душой? Потом смежаю ресницы, разжимая цепкие тиски своего ледяного интереса. Мигрень на мгновение впивается в меня до потери дыхания, но ей теперь не одержать полной победы: генерал разбудил моё любопытство. Пока он, склонившись и покраснев из-за осознания собственной неловкости, ловит яблоко, я стою неподвижно, чуть закусив нижнюю губу и легонько поглядывая на носки собственных сапожек.