Зеркало и осколки Эсмеральды (1/2)
(один)
All is well only this is such a lonely feeling
Скрипучий дощатый пол и мёртвые матовые плафоны на побеленном потолке. Первые признаки декаданса. И вторые. И третьи...
Неудивительно, что я обнаружил его именно здесь, в квадратно-гнездовом облезлом холле близ старых лабораторий геммологов. Там, где беззвучно звенит синий свет тусклой дежурной лампы над входом в исследовательский блок. Колодец ночи со стоячими тёмными водами. Больное горло в колючем шерстяном шарфе и припухшие веки за тонированными стёклами очков. Бледные пальцы безостановочно терзают уставшую умолять о пощаде пачку сигарет, рассыпая табачный снег на мили пути из ниоткуда в никуда.
Он шагнул мне навстречу, беззвучно шевельнув губами – невысокий мужчина в залатанной рубашке и грязных джинсах, с засохшей кровью на щеке. Из стылого, какого-то обморочного проёма двери...
Двери?..
Пачка всё-таки безнадёжно всхлипнула целлофаном, когда я понял, что стою напротив зеркала. Высокое, от пола до потолка, впаянное в стену цвета полуночной тоски, оно жадно поглощало дрожащий синий свет и мёртвые тени – и ничего не отражало.
Губы того, что за стеклом, шевельнулись вновь. «Выпусти меня», - прочитал я по ним слепыми глазами античной статуи, стягивая враз онемевшей рукой свитер на груди – словно там ещё было чему биться. Всё вокруг стало не в фокусе – всё, кроме разверстого, но запертого зеркала. Размытые линии, нечёткие формы – неосторожно смазанный рукавом карандашный черновик мира. «Выпусти... меня!» - повторяю я вслух, переставая ощущать – а потом просыпаясь.
Белый потолок. Другой. Мой. Давленая мякоть вишни меж пальцев. Чувство ангины. Желание сладких апельсинов. День режет мне лицо битым стеклом, не давая спросить, а зачем. Если вы никогда не видели совесть отдельно от человека, знакомьтесь – командор Садерьер. Его молчание можно продавать в скляночках с резиновыми пробками как суспензию для особенно закоренелых непокаявшихся. Но у меня тяжёлый случай, я сам себе исповедник.
Поэтому я просто встаю и иду. Работать, что же ещё. Мысли о том, что (было ли) вчера, заперты в прочную железную клетку и обездвижены хлороформом необходимости жить реальным. Жить реальным – всё равно, что стрелять хрустальными пулями. Под каблуками сухо похрустывают мои дохлые слова.
-Даже не вздумайте снова, - глухо стукается об пол фраза Дьена.
-Это здание сводит с ума на раз, как канитель Канта и кровавые грехи Кьеркегора. Один удар в висок, Норд, и в стеклянные глаза довольно смотрятся перегоревшие лампочки, а на дощатый пол медленно вытекает всё то, что есть вы.
-Какой вы всё-таки наивный, Садерьер. Если мне прострелить голову, это будет не что иное, как разгерметизация вакуума…
Я одергиваю манжету, расписывая синюю чернилку на черновике. Пальцы сами выводят «Выпусти меня...», и я тут же густо замазываю эти слова.
-Я вас, конечно, ненавижу, Норд... но не до такой степени, - на выдохе выдаёт Дьен и выходит, со страшной аккуратностью прикрыв дверь. Ну-ну...
Снованочь. Скольжение по иссохшимся руслам коридоров. Приятная, надёжная тяжесть пресс-папье в сплетённых пальцах. Пахнет пылью и талыми снегами прошлой весны. Отключенный лифт. Изломанная линия лестницы - уродливый шов на рассечённых венах высоты. Стены крадут дыхание в себя, консервируют его там, чтобы однажды крикнуть: у нас есть голос, а не только слух! Поэтому я на них не обижаюсь. Даже провожу рукой, собирая на кончики пальцев пыльцу отзвучавших здесь слов – a long long time ago, I can still remember...
В холле всё тот же донный затон. Воздух загустевает в холодец, и вновь делает шаг навстречу тот, другой Норд – с выпачканными в земле, ссаженными пальцами, с бескровной раной тонкого рта.
Он уже ничего не просит. Просто стоит и смотрит на меня, утягивая за горизонт событий взглядом тяжелей, чем чёрная дыра. Вокруг окончательно кончаются звуки и свет, но мне остаётся спасительная кинетика. На миг превратившись в скульптуру дискобола, я бью в центр зеркала тяжёлым пресс-папье... и через терцию меня бросает назад, едва не вывернув кисть неумолимой силой отдачи. На стекле – ни царапины. И едва заметное отрицательное движение склонённой головы там, по ту сторону – нет, это не поможет...
-А что поможет?.. - спрашиваю я, не слыша своего голоса. Пресс-папье валяется у ног, как череп Йорика. Волосы на затылке ерошит ветер из ниоткуда, и озноб сотрясает меня – казнимого на электрическом стуле невинового. Имя, как кофе, только буквы другие... Я невольно смотрю на пол – но нет, он вовсе не зелёный, он как русский художник – Суриков. Я даже знаю, что о нём есть специальное кино. «День Сурикова» называется.
Об этом я и сообщаю тому, другому Норду, потому что он всё так же молчит, только неотрывно следит за мной из-под упавшей на лицо грязной чёлки.
«Да ну?» - поднимает он левую бровь в болезненно-знакомом жесте, и я сглатываю и тру горло под искусавшим меня до бешенства шерстяным шарфом. Мне хочется вытащить себя из этого треклятого зеркала так, что скулы сводит. Откуда оно вообще здесь взялось? Ведь во всём НИИ нет ни одного, ни одного зеркала, я следил за этим лично... На ум идёт сказка про уколотую прялкой королевишну, и эту мысль я тоже высказываю вслух.
-Ты сможешь, - шевелятся губы зазеркального Норда. Я всматриваюсь в собственное лицо до рези в глазах, боясь моргнуть. - Я смогу. Мы сможем.
В этот раз ухожу сам, глядя себе же в затылок. Садерьер бы убил меня, если бы узнал. И если бы я уже не был мёртв.
And nobody knows what's gonna happen tomorrow
Разбитое
…непонятно, как именно. Казалось бы, всегда, уже совершенно бездумно, Эсмеральда отсчитывала туфельками три десятка истёртых ступеней. И ступала в пределы лабораторного блока со слегка пыльной пальмой в углу и с оловянным солдатиком в ёлочно-зелёной форме у дверей. Но сегодня, поднимая голову от пряжек на туфлях, от этих квадратных металлических пряжек, Рейн увидела узкую, словно пенал, лестничную площадку, и с ней случился форменный тупик. Вспомнился тут почему-то старинный фильм без названия, где главная героиня натыкалась в собственном доме на какие-то левые лестницы. А все соседи отрицательно отрицали. Эсмеральда подумала о своих соседях. О белокурой Анне с сизыми глазами и сахарными мыслями, и о безмолвной Фла, которая прятала руки и вечно курила трубку. Эти ничего отрицать не станут, точно. Её овальный ноготь с антрацитовым лаком бессмысленно вывел на пыльной кафельной стене имя «Розмари», и только тогда Эсмеральда вернулась в реальность. Мысленно отвесила себе неслабую оплеуху.
Резко развернулась на каблуках, намереваясь идти обратно. Но не смогла. Лестница пристально на неё смотрела. Пристально и как-то… недружелюбно. Эсмеральде показалось, что она сейчас попросту спятит – от собственной уверенности в том, что на первом же шаге она пошло поскользнётся и сломает себе шею. А в освободившуюся комнату поселят новенькую девушку, и через неделю никто во всём мире не вспомнит её имени. «Эсмеральда Рейн, - приказала она себе самым строгим голосом, который только могла представить, - прекрати эту недостойную истерию! Тебя работа ждёт, между прочим». Придерживаясь правой рукой за стену, она прошла несколько шагов прочь от лестницы.
Кончики пальцев чутко считывали с потускневшего кафеля имена пропавших без вести, призрачные признания и вовсе какие-то странные иероглифы. Эсмеральда смогла бы понять их, если бы задержала дыхание и позволила тишине прошептать в ракушку уха: «Край мира. Студень света. Зона невозврата». Но она не хотела учиться слушать Антинель, и не намеревалась тратить время на этот… сюрреализм.
Близ лестницы, слева, был бездверный проём в пепельный холл флигеля. Табличка «Лаборатории геммологов» подле угасшей навеки длинной лампы… и зеркальные осколки на полу. Эсмеральда замерла в ознобе. Она почуяла электричество и вопросы без ответов. Разбитое зеркало застывало мёртвыми звёздами в крови – вязкой и чёрной, словно гудрон или смола. Крови, разлившейся по дощатому полу в странном очертании, некстати напоминающем мак. Чёрный мак с каплями ртутной росы на приоткрытых лепестках. Это было одновременно гибельно и прекрасно.
Эсмеральда как-то невольно им залюбовалась, улавливая смутное сходство с собственной потаённой природой. Впрочем, спустя пару вздохов здравый рассудок уже успешно придушил первые побеги подсознательного, накрыв их стеклянным колпаком nobless oblige.
Эсмеральда аккуратно попятилась от холла. Сняла туфли – так, на всякий случай – и всё-таки аккуратно начала спускаться, пристально глядя себе под ноги.
На собственные босые ступни, бережно считающие ступеньки – тёмно-серый гранит, на котором темнели круглые капельки. Они казались Эсмеральде глазами мёртвых птиц. Ворон, например. Или маленьких галок с неприметным серым оперением, с повседневностью в каждом движении… что?