Этюды (чуть слышно шёпотом во тьме) (2/2)
Синяя птица спокойствия присаживается порой на облетевшие ветви протянутых вверх рук, но печально ненадолго. В остальное время их перочинным ножом царапает злой мальчишка ветер, вырезая поверх старых шрамов от птичьих коготков бессмысленные ругательства. Щепки падают в иссушенную траву; накатывает внеплановое желание собрать их и разжечь костёр. Костёр до самого неба, чтобы полыхало всё – эта измождённая жарой трава, эти телеграфные столбы с оборванными проводами, эти серые пыльные воробьи, чурающиеся тонких рук-ветвей, как чумных.
Весь мир, сверху вниз наискосок. Дотла. В пепел.
-…закурить? – вздрагиваешь, роняя руки на щербатый подоконник, и смотришь в пустоту.
Потом тихо:
-Я больше не… - и надо бы сказать «Не курю», но произносится почему-то, - …больше не существую.
На миг тень спугнутой птицы падает на бледное полотно лица. Промельк зимней синевы оперения – и её снова нет, унеслась куда-то. К другим деревьям, наверное. Тем, на которых цветут цветы, покачиваются спелые яркие яблоки или сочные задумчивые груши. К тем, на которых так приятно отдыхать и чистить перья.
-Не живёте – да, вижу. Но всё-таки существуете. Стены помнят все тени, что текли по ним. Их память – гвозди для здешних душ, пришпиленных к кафелю за крылья. Триумфальная анфилада трофеев. Но Вы не всегда были мертвы. Память не только тенёта, в ней есть и спасение. Возможность вернуться…
-Да?.. – вполоборота, не веруя, но тоже нет.
Дождь начинается внутри и продолжается снаружи.
-Конешно, - это плюшевое слово вшёптывается прямо под кожу в унисон с шуршанием кремня старой зажигалки. – И не нужно пожара. Держите…
В исцарапанных пальцах оказывается беззащитно-тонкая сигарета, заранее прикуренная от зажигалки.
Растерянное «Спасибо…» тонет в ароматном дыму. Удаляющие шаги рикошетят по коридорам…
…а на неуверенно протянутой вослед ветви-руке распускается первый за никогда красный цветок с солёными лепестками. И бесстрашно садятся на сутулые плечи анчара синие птицы, внебрачные дети неба и зимы.
Metamorphosis
...встать на цыпочки и прижаться губами к прохладной колбе одинокой лампочки - вбирая древнюю пыль, отдавая дыхание. Едва уловимое биение жизни за таким хрупким стеклом. Тонкие руки еле различимой тени... тусклые отпечатки памяти на побеленных стенах, затянутых пустым паутинчатым забвением. Гулкий прохладный колодец лестничной клетки; ломкие прутья перил и ломтики площадок с куда-то дверями. Вневременье в гранитной скорлупе. Где-то в горле растут пушистые серые цветы; где-то под невидимым потолком подъезда гнездится дыхание. Округлые клубки из чёрных проводов – обиталища сниц и сласточек – гроздьями свисают то тут, то там, и крапчатый каменный пол под ними усеян коаксиальной шелухой и вылущенными белёсыми изоляторами. Некоторые лампочки колодца не спят, несмотря на февральский оттепельный словносвет, анемичной сукровицей сочащийся по стенам с верхних уровней. Они вполглаза наблюдают за своей остывшей сестрой, которую сейчас ласково целуют узкие губы с тёмной родинкой на верхней.
Гораздо позднее, когда по венам Антинеля растечётся сладкий черничный сок сумерек, уже другие губы оставят на её стекле свой отпечаток, напоминающий изгиб сомкнутых век... И невидимый счётчик в недрах подъезда будет с тихим шелестом прилежно наматывать мимо неё уже ненужные киловатт-часы. И сласточки будут, чуть потрескивая и рассыпая искры с острых крыльев, проноситься мимо неё в уже не опасном стремлении выдернуть и тут же проглотить раскалённую вольфрамовую нитку. И старый сердитый выключатель, которого никто не видел, но все боялись, будет замыкать цепь - мимо неё... А когда пройдёт три полнолуния, она легко откроет свой ясный глаз, просыпаясь, и из стеклянного кокона выберется наружу маленький мотылёк. Один из тех, что приносят сюда сны о...