2. (1/2)

Естественно, она забывает принять противозачаточные.

Когда Лелуш уходит, Ширли идет в ванную, смывает с тела свою кровь и его сперму, смывает с лица дождевые капли и его поцелуи, смывает с волос его прикосновения и запутавшийся в них запах его одеколона. Снова плачет, только не под дождем, а под душем — под горячим душем приятнее плакать, чем под холодным дождем. Вспоминает про папу — в конце концов, это гораздо хуже, чем несчастливые отношения с парнем. Завтра похороны, мама будет вне себя от горя, Ширли должна поддерживать ее.

Даже если бы она вспомнила — у нее нет таблеток. В аптеке — есть, но в аптеку надо идти, а ливень на улице усиливается, утихая лишь к утру.

***</p>

Ширли вспоминает про таблетки через две недели, когда ее тошнит по утрам так, что дважды приходится выбежать из класса во время занятий, извергая завтрак в унитаз. Учитель истории брезгливо морщит нос, а учительница математики на следующий день предлагает таблетки от тошноты — Ширли берет, благодарит, и в голове всплывают собственные слова: у меня есть таблетки, последствий не будет…

Черт.

— Отравилась чем-то? — сочувственно спрашивает Милли. В кабинете студсовета одни девушки — Милли, Ширли и Нина в своем уголке за компьютером. Хорошо, что только девушки, будь тут Ривалз, Ширли не смогла бы откровенничать. Тем более, если бы тут был Лелуш.

— Наверное, — Ширли садится за стол, припоминая, что она ела в последние дни. Вроде бы все было свежим, но вдруг она излишне драматизирует и это следствие отравления?

— От чего бывает тошнота по утрам, — бормочет себе под нос Нина, вбивая запрос в поисковик. Читает результаты вслух, — Употребление тяжелой пищи, психогенные нарушения пищевого поведения, такие, как анорексия и булимия, гастрит, колит, язвенная болезнь, энтерит, похмелье, низкий уровень сахара в крови, беременность…

Ширли вскрикивает, зажимая рот ладонью.

Неужели?

***</p>

Милли хранит все секреты, которые ей известны, и секрет Ширли тоже никому не расскажет, поэтому Ширли признается президенту (почти) во всем, и Милли помогает ей купить тест, а после дежурит под кабинкой туалета, где Ширли делает необходимые манипуляции.

Если она беременна… Если она носит в себе ребенка от Лелуша… Что ей делать? Ей семнадцать, ей рано рожать. Ее спортивная карьера будет перечеркнута, и она будет матерью-одиночкой — обещала же Лелушу, что не доставит ему неприятностей, и не доставит.

Он любит другую. Что ему ребенок Ширли?

Может, все дело в абрикосовом йогурте, чей срок годности закончился в тот день, когда Ширли его съела?

Пожалуйста, пусть это будет йогурт…

У Ширли подрагивают руки. Если бы не ее семнадцать лет, если бы не учеба, если бы не плавание, если бы не и без того уничтоженная горем мать, если бы не недостаток денег из-за смерти отца, который был главным добытчиком и кормильцем их маленькой семьи… она бы родила этого ребенка, несмотря ни на что. Родила бы, потому что он — часть Лелуша. Может, он был бы копией ее принца.

Или это все-таки йогурт.

Ширли смотрит на тест — нет, не йогурт. Две полоски, и на втором тесте — тоже. И на третьем — Милли авторитетно заявила, что лучше взять несколько разных тестов. Откуда у президента такой опыт, Ширли предпочла бы не знать… хотя, скорее всего, она читала или смотрела что-то такое, или у нее есть знающая родственница. Милли красивая девушка, многие в Академии хотели бы переспать с ней, но вряд ли Милли неразборчива в связях. Ее девичество, вдобавок ко всему, нужно ей для выгодного брака ради возвращения дворянского титула семье Эшфордов.

— Ну как? — спрашивает Милли.

Ширли всхлипывает. Милли могла хранить невинность не пойми для кого, а она… а она разрушила целых три жизни.

— Я… не могу поверить, что я…

— Ох, Ширли, — Милли крепко обнимает вышедшую к ней подругу. — Кто он, скажешь? Хотя можешь не говорить. Лелуш?

Милли знает, Милли видит, Милли давно все поняла, но даже Милли не могла подумать, что все зайдет настолько далеко. Ширли кивает, заливая слезами ее блузку, и благодарна президенту за то, что та молчит.

***</p>

Она делает огромную ошибку, когда приходит сюда. Ей нужно пойти в больницу, в настоящую клинику, где есть качественный инструментарий и необходимые медикаменты, где все стерильно и конфиденциально, вот только конфиденциальность не предполагает сокрытие информации от родителей, а Ширли — несовершеннолетняя. Всего год до совершеннолетия, если бы она захотела — могла бы пойти в армию гораздо раньше, но армия это одно, а беременность — совсем другое. И, так как она британка, могут появиться вопросы: не в результате ли насилия был зачат ребенок? Милли недавно со смехом рассказывала, как на приеме у гинеколога ее расспрашивали по поводу сущих мелочей, да и Ширли на таких приемах слышала много вопросов.

Японок — одиннадцатых — не спрашивают. Здесь, в гетто Кавагучи, есть место, о котором Ширли узнала от Каллен. Случайно, еще до того, как в нем появилась необходимость: они болтали о какой-то беременной звезде, потерявшей ребенка, речь зашла об абортах, и Каллен обмолвилась, что в Кавагучи напротив отеля делают их подпольно.

Почему-то Ширли это запомнила. Сейчас — пригодилось.

Она здесь — белая ворона. Британка, хорошо одетая, на фоне уставших японок выделяющаяся ярким пятном. В очереди есть девушки ее возраста, есть и младше. Ширли садится на скамейку, прислушивается и ужасается: пятнадцатилетняя девочка, всего на год старше Нанналли, рассказывает, что ее практически изнасиловал клиент, что она говорила ему: нужно надеть презерватив, но он не стал слушать, и… и вот она здесь. А противозачаточные — забыла…

Не только Ширли здесь забыла о контрацепции.

Неосознанно она прикрывает живот ладонью, чего не делала раньше — но раньше в животе никого не было, а теперь там… жизнь? Маленький эмбрион, пока еще не человек, убрать его на раннем сроке можно даже без оперативного вмешательства. Выпить таблетку и все. Ничего не было. Никто не узнает, кроме Милли.

Это убийство или нет?

Ширли дрожит то ли от страха, то ли от холода, и чтобы отвлечься, думает о хорошем. В сознании всплывает лицо Лелуша, его улыбка, тот их первый, единственный и последний раз — у нее нет ненависти к нему. Он не насиловал ее, она сама хотела, она хотела его больше всего на свете, он был ей необходим, она бы умерла, если бы не он. Она тонула в дожде и захлебывалась в камнях, и выплыла — благодаря Лелушу. Он хотел прекратить, но если бы он прекратил, Ширли бы разлетелась на куски.

Сейчас она тоже разлетается на куски.

***</p>

В кабинете врача ее принимает женщина лет пятидесяти. Японка, конечно же, но бейджа на халате у нее нет. Она улыбается натянуто, без доброжелательности.

Только что в коридоре эта женщина обнимала девочку-проститутку, гладя ее по голове и утешая, как родную дочь. С Ширли такого не будет. Ширли — британка.

— Отец ребенка в курсе? — спрашивает врач. — Не сочтите за дерзость, мисс, но я позволю себе сделать предположение: он — японец?

— Почему японец? — Ширли облизывает губы.

— Ну, потому что… в британских клиниках стыдно делать аборты от одиннадцатых, — усмехается врач. — Это почти как скотоложство для вас, не так ли?

— Н-нет… — Ширли вспоминает Сузаку — больше у нее нет знакомых японцев. Она не задумывалась о том, как британцы относятся к ним — видела на улице студентов элитных школ, избивающих торговцев и курьеров, но не сопоставляла это с расой. Но «одиннадцатыми» их назвали, потому что захватили… вряд ли они сами хотели так себя звать.