Конец прекрасной эпохи (1/2)

И за полночь облака, воспитаны высшей школой

расплывчатости или просто задранности голов,

отечески прикрывали рыхлой периной голый

космос от одичавшей суммы прямых углов.

Иосиф Бродский, 1995</p>

1900 год, Санкт-Петербург

Арсений обещает набить на лбу татуировку с надписью «мысли материальны». А его настолько материальны, что он бьётся о них головой. Потому что слова «удивление» недостаточно, когда он просыпается и на его постель запрыгивает без малого робокошка, которая глазом бездонным с часами в железной оправе пытается заглянуть ему в душу. И это немного пугает, но больше — интригует.

Вот тебе и Сызрань, и рыбу выгулять. Дошутился.

Механическая кукушка из часов настенных сообщает о восьми утра, а Арсений продолжает сидеть на постели, потому что если раньше незнание, что ему делать, было вопросом времени и эпохи, неподготовленности к чему угодно, то сейчас это буквально незнание — как реагировать и не хочет ли это создание с маленьким винтиком шестерёнки на сгибе лапы убить его тут же. Но те несчастные отсутствующие рёбра добивают его веру в то, что Урания есть ничто иное, как цирк со всем ему соответствующим — не заканчивать же колдовством в эпоху Колумба и нового времени. Хотя на земли Америки высаживались задолго до него. И Арсений не находит ничего лучше, кроме улыбки безумной в ответ очередному безумному миру.

Кошка совсем по-живому мурчит и тычется ему в руку мокрым носом.

А потом он отодвигает шторы, выбравшись из постели — за окном мглистый Питер, что хлопьями засыпает снег, и мир живёт и дышит, бурлящий, суетной, и машины проезжают по дорогам слякотным вперемешку с каретами под окнами. А на горизонте, где-то вдалеке, туманное зимнее солнце закрывает огромных размеров дирижабль с массивными бронзовыми турбинами, что, кажется, только на силе божественной держится в воздухе. Арсений замирает у окна, обводя взглядом тот же самый мир, в котором не узнать ничего ему родного за трубами заводов. В груди разрастается, клокочет неясная тревога, холодок по коже неприятный идёт, и он дрожит внутренне — так, когда не можешь найти места себе, какую бы позу не принял. Всё вокруг чужеродное, будто в зеркалах, что лгут и смеются смотрящим в лица, и Арсений правда думает, что если сходить с ума, то именно сейчас. Даже кривые вкорчованные в здания водостоки начинают волновать его, не говоря о глазе кошки или гигантских машинах где-то у облаков, что вот-вот, кажется, упадут на них и Петербург сомнут, как бумажку, как прохудившуюся фанеру. Но он знает — это пройдёт, стоит ему примерить на себя очередной костюм; он вольётся в этот мир неотъемлемой деталью, и картинку будет не отличить от той, что была до него.

И он примеряет.

Застёгивает принесённое слугой форменное пальто со стоячим воротником, кожаным наплечником с заклёпками медными перетягивает грудину и зачёсывает волосы назад. Смотрит на себя, такого же инородного, чувствует себя куклой красивой, с резными шестерёнками, что расползаются на тёмной ткани, с кучей деталек, которые пестрят и притягивают взгляд. Но глаза блестят нездорово, почти лихорадочно темнеют в зеркале с ухмылкой роднясь.

Арсений знал с самого начала, что нельзя выйти из Урании в здравом уме; но врал сам себе, что сможет устоять перед соблазном потери рассудка. Удивлялся так по-настоящему магии, рёбрам, чужим ранам, кочующим из мира в мир. Но больше не удивляется, хоть город за окном всё же нагоняет неясное беспокойство. Они — потеха судьбы, не более того. Но Арсений всё равно будет участвовать в этих играх, и он шагает, расправив плечи, пропустив мимо ушей вопрос милой служанки про завтрак.

Воздух на улице вдыхается жгущей лёгкие гарью, тяжёлый и металлический. Люди торопятся куда-то, прячась под шляпами и массивными гогглами<span class="footnote" id="fn_28388856_0"></span>, а снег привычно хрустит под ногами. И это, пожалуй, единственное, что остаётся привычным, не считая Исаакиевского собора вдалеке, что под мутным, туманным солнцем блестит позолоченным куполом. Но Арсению больше не страшно — он нащупывает во внутреннем кармане револьвер и, гордо голову вскинув, ступает по улицам предновогоднего Петербурга, что сопровождается бесконечным, всепоглощающим гулом машин и заводов.

На его часах два дня — они с Антоном вообще самая всратая шутка на свете; наверное что-то вобла сти дурацких<span class="footnote" id="fn_28388856_1"></span>.

***</p>

Арсений бродит по Петербургу; этот мир забавит его. Странными ржавыми роботами из кастрюль и шестерёнок, какой-то дикой, вычурной модой, что повсеместным сумасшествием горит, смеётся, звенит механизмами. Вязью воздуха, оседающей пылью на языке, трудно дышать; она разъедает ноздри, когда Арсений справляется о верности своего пути, наворачивает круги по кварталам, что из простых строгих улиц превращаются в кривые, засорённые бесполезным металлом переулки, грязные, прячущие в дворах колодцах причудливые постройки с множеством труб и кнопок.

Арсений не понимает, для чего это, и про стимпанк знает так мало, что всё это в его глазах какой-то чересчур причудливый и удручающий абсурд. За этими трубами и винтиками прячется общее несчастье и бедность, душевный истерический порыв; и странно видеть, что в одном из миров то, что создавалось как насмешка над кибермиром фантастики, действительно находит место быть. Каждая деталька пространства выхватывается из общего угнетающего массива, и Арсений увлекается разглядыванием мелочей — смотрит на протез руки официантки в ресторане, куда он заходит на завтрак, на экстравагантные шляпы прохожих, на медный шар Зингера, что обращён в глобус и вращается вокруг мирового достояния прошлого столетия — лампочки, светящей среди густых дымных клубов.

Но Арсений уверен, что Антону, который обязательно где-то здесь, нравится всё это бесполезное и пафосное; любит он всякое не от мира сего, бессмысленную чушь — «Доту» свою, ремиксы Оксимирона на всевозможную музыку, пиццу с сыром — по сути, блин, бутерброд. И чувствует что-то к такому же далёкому от мирского Арсению, и предлагает быть вместе тоже ему. Вместе — прямо по-настоящему, как все люди; и они, наверное, тоже что-то бессмысленное изначально, но потом… потом у них ещё впереди.

И они скоро снова встретятся в этом бреду сумасшедшего с красивой, киношной картинкой; не так много у них времени, чтобы не.

Невский шумный, гудящий, сильно громче других улиц; каждый человек в городе — звенящий голосом и одеждой, каждой деталькой меди на платьях и костюмах. По мокрым дорогам ездят трамваи на пару, что воздух делают почти ощутимо сажевым, но город празднично возбуждён — с витрин лавок и ресторанов виднеются еловые ветви и красивые стеклянные и ржавые металлические игрушки, повсюду свечи и гирлянды из массивных ламп, мишура блестит в их свете. И на контрасте с мрачным и чокнутым миром эта праздность бросается в глаза ярким пятном — мимо него проходит дама с коробками подарков, вдалеке базар галдит на реке, и тревога снова берёт над Арсением верх. Необъяснимый испуг от этого мира напоминает ему первый; такой же разваливающийся на части, смеющийся умалишённо ему в лицо, но здесь безумие ещё не достигло пика — оно разрастается медленно и цепляет всё больше.

Арсений так явно чувствует реальность всего — впервые; мир не кажется ему сном в отрывке сознания без прошлого и будущего — потому что всё здесь произошло иначе. Потому что бабочка когда-то там давно устала и решила, что ей летать нахер не надо — если можно сидеть себе в траве и ничего не делать. Похоже на подход Антона, но там будет намного фатальнее, чем догорающий проблемами дедлайн; и при всём этом даже его бездействие удивительно заставило Арсения вспоминать о нём так часто даже во всяких мелочах — типа судьбоносности вселенной, просто будучи собой. А мир — ударить Арсения невидимым ножом между лопаток с пониманием, что всё реально и было реально до. Эта вселенная будет жить после него, и всё не кончится с его очередной смертью буквально; и войну, возможно, в той ветке, где он был, не выиграли к ужасу, и декабристы спустя время добились своего, и люди, которых он там узнал, существуют и дышат, радуются и плачут, они есть и будут. Арсений очень бы хотел пожелать, чтобы они остались счастливы.

И это понимание бьёт его поддых, мир перед глазами мажет, путает в паутине зданий и пятнах наступающего Рождества повсюду; он глупо щупает себя за плечо, обтянутое грубой кожей и холодящее пальцы заклёпками. Но его выбивает из мыслей пробежавший мимо человек, что чуть не сбивает его с ног, но тут же исчезает где-то впереди. Арсений растерянно и сердито оглядывается, потирая задетую чем-то холодным и тяжёлым руку. За ним следует полиция в касках, но пацан бегает быстро, его макушка мелькает уже вдалеке — прямо как Шастун.

Чёрт, Шастун. Вернее, чёрт Шастун.

Арсений подрывается и идёт за ними следом, уворачиваясь от людей, которые толпами шествуют по проспекту; покупают еду к празднику, двигаются к оставшемуся за спиной базару и ругают Арсения вслед, а он извиняется спешно, торопится, боится потерять фигуры полицейских из виду, а вскоре и вовсе бежит за ними. У него нет сомнений, кого он ищет, перекапывая каждый двор на Фонтанке, когда стражи порядка сдаются, потеряв парнишку из вида. Тот смышлёный — сворачивает и зарывается в дворы. Сумерки спускаются на город в три часа дня, и снег с особым усилием начинает засыпать дороги, оставляет снежинки на мундире и волосах Арсения, который, как болезный, обыскивает каждый угол колодцев, уверенный, что его интерес сидит где-то там в тёмном углу, подальше от ветров и холодов улиц и часами пытается отдышаться своими прокуренными лёгкими. Арсений шарахается туда-сюда, заведённый, светящий улыбкой и предвкушающий их встречу. Впервые и с запалом неиссякаемым ищет сам — они не находятся сами или волей Антона. Он цепляется за нити догадок, которые могут разорваться с разочаровывающим хлопком.

Но они нет.

Тощую фигуру Арсений обнаруживает под фонарём в проулке, когда сдаётся бродить по дворам — тот сидит под фонарём, рвано дыша; замерзает, укутавшись в явно тонкое старое пальто, а Арсений всё равно улыбается; его дом тут, неподалёку, и кроме слуг он не видел никого, кто бы напоминал его семью.

— Для табакозавода ты показываешь отличные результаты, — говорит Арсений, шагнув к нему под жёлтый свет, и Антон вскакивает, готовый бежать.

Арсений смеётся, чинно руки за спиной сложив, и смотрит на испуганного Антона, которому сейчас и девочка из «Звонка» покажется супермоделью в сравнении с жандармами. Тот выдыхает шумно и головой качает, говорит обозлённо:

— Сам ты собакозавод. Псина ты, Арс.

— Ты делаешь успехи, может, когда-нибудь я сделаю тебе дубликат ключей от каламбурошной.

— Какая честь, блять, — огрызается он, но ухмылка проскальзывает на его губах. — Нахуя пугать так?

— Ну, может ты сдох? Ты знаешь, например, что голуби просто жрут трупы своих сородичей, а вороны сначала проверяют, живой их друг или уже не очень.

Антона сморщивает, как курагу, и Арсений хохочет опять самозабвенно — радость уже привычно льёт через край; он срастается с миром, что чудит вокруг них, и тревога ускользает в тёмные углы города. Рядом друг с другом им нечего бояться, и умирать не так противно — Арсений попробовал сдохнуть далеко от него, и ему не понравилось.

Но Ляся, значит, выполнила его поручение.

— Как ты? — спрашивает он, успокаиваясь.

Оглядывает испачканное лицо и спутанные волосы, на отрепья смотрит вместо одежды нормальной и на руку, сжатую в кулак, чтобы не было так холодно. А потом Антон поднимает вторую раньше, чем Арсений задаёт вопросы — следит за его взглядом. Шастун поджимает губы, а взгляд его, наверное, блестит интересом — не видно таких мелочей в полутьме, но прекрасно виден его протез — с тонкими узловатыми пальцами, каким-то узором на металлической ладони, сквозь который видно реку леденелую позади.

— Вот тебе и рёбра, — тихо шутит он, и Антон усмехается ему в ответ. — Как ты? — повторяет он вопрос, потому что протез вместо руки к делу никак не относится.

Это временное — всего на пару дней, точно. И Антону, наверное, странно с этой неповоротливой и странной штукой вместо руки, но Арсений не поражён ничем; они — пластилин для старых и трудоёмких мультиков, которые кому-то всё равно приносят радость.

— Охуел, когда Ляйсан полоснула мне по горлу, а потом, когда очухался с этой железкой вместо руки, — он вытягивает её вперёд и сгибает механические пальцы, и хмурится снова, будто не видел. — А так — нормально. Рад видеть тебя.

А как его рад видеть Арсений — знал бы он; каждый раз.

— Пойдём в тепло, — говорит Арсений и берёт в свою ладонь его холодный, негибкий металл.

Антон тянется поцеловать его, но Арсений отпихивается свободной рукой.

— Я тебя, конечно, очень ценю, mon cheri, но ты весь грязный и пованиваешь, так что сначала ванна, а потом твои губы где захочешь, — с усмешкой отвечает он.

Антон цокает, но смеётся коротко.

— Прямо где захочу?

— Прямо где захочешь, кроме губ, — уточняет Арсений на всякий случай.

Антон вдруг становится каким-то слишком серьёзным и вновь — безнадёжным; этот взгляд Арсения печалит из раза в раз, уж слишком редкий он. А если редкий, значит, степень его чувств превышает ту отметку, когда он в состоянии спрятать их от чужих глаз. Но Арсений рад, что тот не прячет, и надеется когда-нибудь избавить его от необходимости играть в эту детскую игру вовсе.

— Тебе тоже тут пиздец как странно, да? — спрашивает он и руку железную вытаскивает из арсеньевской хватки.

Берёт его ладонь живой и настоящей — такой же холодной, но ласковой всё-таки. Смотрит ищуще так, замерев, будто не он тут примерзал к камню тротуара. Арсению-то ещё как странно, но Антону точно больше — просто не чувствовать руки.

— У меня дома робокошка, — бормочет Арсений с подобием улыбки, и ему кажется, что его этой влюблённостью сейчас просто разорвёт.

Настоящесть Антона такая необъятная, сколько бы ненастоящих зубов и рук у него не было; его эмоции, глаза, что и правда зеркало души, лицо в микроэмоциях, меняющихся посекундно. И это не пафосная дрянь и не поговорка в его случае — всё так, Арсений всё видел. Потерянность, отчаяние, радость и добрую насмешку — сколько ещё он не узнал, пока остаётся только гадать. И сейчас он стоит, смотрит на него под ударившей сильнее метелью, такого искреннего — верит каждой его частичке, и сердце у него жмётся к клетке грудины, ищет свободу свою, которой на деле и не хочет. И Арсений подаётся вперёд, самому себе перечит и прижимается губами к щеке прямо у самого уголка губ, аккуратно, щепетильно очень, чтобы не совершить ошибку и не оставить Антона с протезом навсегда, если есть возможность не оставлять — он красивый, этот протез, но не сбитый с толку Антон ему дороже, не лишённый частички себя волей жизни.

Целует мягко, и Антон обнимает его, зарывшись носом в волосы, легчает посекундно; его просто медленно отпускает накатившее подобие истерики, которой Антон себе ни разу не позволял.

— Пойдём в тепло, — повторяет Арсений.

— Я уже в тепле, — отвечает ему Антон.

Арсений тихо скулит ему в грудь, не в силах держать внутри столько чувств к нему одному — и в такие моменты реальность кажется почти игрушечной. Они бредут в квартиру под снегом, и Антон постоянно сжимает пальцы на его плече, чтобы почувствовать — мир шатает и ломает их крыши.

Но они держатся; больше, конечно, друг за друга, и это, наверное, можно было назвать ошибкой — но не теперь.

***</p>

Арсений сидит в одних брюках, упершись в стойку, что держит балдахин тяжёлый над кроватью; когда они возвращаются в дом, он приглядывается к своему пристанищу на ночь. Завтра вечером их тут уже не будет, но это к лучшему — Антон снова выглядит так, будто Урания не бьёт по нему, хоть это и не так совершенно. И от чужой беззаботной улыбки у него внутри всё скрипит и сводит жалобно — но Антону он улыбается так, словно всё в порядке и у него.

Здешние комнаты тёмные и тяжёлые, давят массивом мебели и таким же неуместным металлическим мусором; и, сидя под витиеватой, красивой лепниной с плавными линиями, большие и мудрёные часы с сотней винтиков и шестерёнок Арсению кажутся чужими. Но огромные окна с выходом на широкую улицу и мягкий рельеф цветов на стенах успокаивают, и отсылают к знакомому и родному; Арсений вдыхает вечно спёртый воздух и голову откидывает на стойку тоже — мокрые пряди волос щекочут ему нос.

Антон появляется на пороге смежной с комнатой ванной незаметно, но в гробовой тишине даже падение пыли слышится, и Арсений смотрит на него из-под прикрытых век с усмешкой спокойной, наконец умиротворённой. На комоде около лежит приглашение на праздник к местной знати, на котором они с Антоном будут завтра — и там их убьют. Или после пьяными в подворотне, или ночью, или на них просто свалится какая-нибудь ржавая махина с неба — и будет так.

У них абонемент на смерть — дешевле, чем спортзал.

— А ты как? — возвращает вопрос Антон, заправляя конец полотенца за пояс; стоит, красивый, в свете всего пары свеч в тяжёлых подсвечниках на стене, и капельки, стекающие с его волос на тело, блестят в их огне.

Их близость несколько жизней назад Арсений помнит смазано — он был ужасно пьян; но узнаются и плавные линии пресса, и крепкая сухая грудь. Антон заводной, даже очень, но ещё больше — заводящий. Арсений отрывает голову от стойки и медлит с ответом — не знает, что сказать. Мысли сбиваются с курса волей Антона, что улыбается ему, стоя всё там же.

Эхом вместе с вечной фоновой тревогой звучат его слова о поцелуях — где захочет. «Кроме губ», — зудит ещё, и Арсений поджимает их же; его убивает эта невозможность получить свой первый поцелуй. Нет, конечно, он целовался и раньше, но всё это было без чувств, на эмоциях, на гормонах и нежелании быть серо-буро-малиновой вороной в крапинку среди сверстников, но первый настоящий он хочет с Антоном, который вдруг оказывается рядом.

— О мертвых либо хорошо, либо никак, да? — говорит он и усмехается, но в его ухмылке от веселья ничего нет; делает пару шагов к нему.

Арсений правда смеётся, потому что они действительно уже много раз мёртвые, но всё-таки живые — тёплая кожа под пальцами даёт об этом знать.

— Чтим традиции, — хихикает Арсений. — Да нормально всё.

Антон прыскает и носом мажет по его виску, такой расслабленный и, как всегда, притворно-беззаботный; его протез холодит талию, а ладонь жарит бедро, и от контраста Арсению нехорошо самым лучшим образом. Шастун весь разгорячённый после ванной, и кожа у него после мыла и масел всяких нежная, действительно бархатная; Арсений смотрит на него задумчиво, поглаживая кадык и челюсть. Изучает, касается — у них не хватает времени застыть где-то в межвременьи и побыть так, без бега и их несчастной Паралимпиады, узнать не только внутри, но и снаружи; ощущать, искать чувствительные места и находить их губами и самыми кончиками пальцев.

Но сейчас Арсений ищет — скользит губами по подбородку, сеет поцелуями на щеках и мочках ушей, пока чужие вздохи щекочут кожу; Антон замирает, как вкопанный, и лишь тем отвечает, что сжимает его бёдра чуть сильнее, когда Арсений рисует узоры на его лбу, а потом мазком задевает переносицу. Спускается по носу через родинку и падает в ямочку под ним; и вздрагивает, когда тёплые губы перехватывают палец, лижут его робко, целуют так увлечённо, спускаются на ладонь.

Если бы линии жизни действительно что-то значили для них, то осколками были бы раскиданы по ладони в хаосе и двигались одним мелким движением чужого языка; а за ними и все «судьбоносные» вены на запястьях, которые по мнению «Тик-тока» обязательно покажут вам первую букву имени избранника, пятую бабушку в третьем поколении и дату, когда у вас появится третий глаз и восемь щенков сразу.

Антон целует, чуть наклонив голову, все эти места, и Арсения прошивает этой нежащей слабостью.

А потом он прерывает его, выхватив время между шумными вздохами, и ведёт руками его лоб к своему; их губы так близко, но притом на расстоянии нескольких жизней — которых осталось всего пять, чтобы это расстояние, такое ничтожно малое, превратить в ничто. Он задаётся вопросом, плакал ли кто-то от поцелуя? Но сам же себе отвечает, что у него будут все права.

— Не хочешь? — спрашивает Антон тихо и ласково, его руками обнимая крепче.

— Очень хочу, — не думая ни секунды, отвечает Арсений, руки спуская с его головы, бессильно их бросая вниз.

Цепляет чужое полотенце едва, только чтобы зацепиться хоть за что-то, куда-то ломящиеся руки деть свои, но то не выдерживает удар и падает к ногам, оставляя Антона нагим совсем. Но тот даже не дёргается, Арсений только чувствует чужое возбуждение бедром, но глаза не опускает, прячет взгляд в тёмном углу комнаты, чтобы не сгореть от стыда, хоть обычно его этот факт даже не трогает. Но тут другое, тут от ненависти до любви один шаг, крохотный, но очень заметный, и ему становится неловко, потому что для других людей это, наверное, ненормально. Но его собственные сопли бесят, и сомнения эти глупые — главное, что он сам себе доверяет, и себя не смущается. Он нормальный, хоть и с нюансами, а остальное — дело восприятия.

— Антон, я девственник, — говорит он, глядя на него прямо, открыто, почти зло, потому что не хочет думать, что чужие мнения определяют его.

Но не случается ничего фатального — Шастун лишь улыбается и тихо смеётся, и Арсений впадает в ступор, не имея понятия, как реагировать на эти почти ежиные смешки, тихие такие, искренние. И не рубит с плеча — на этих граблях он уже попрыгал.

— Нет, я конечно допускал, что ты, будучи самым ответственным старостой и будущим красным дипломом, имеешь где-то закрытый БДСМ-клуб, где у вас каждую среду вечер оргий с плётками, но всё-таки не ставил на этот вариант, — говорит Антон, и у Арсения ощущение, что от него отвязали кувалду. — Но ты сказал, что у тебя не было отношений, и я подумал, что отличникам иногда сносит башню, но ты вряд ли бы с кем попало ебаться пошёл.

Арсений выдыхает, заметив, что вообще не дышал эту долгую минуту, а потом снова опускает глаза, но Антон цепляет легонько его подбородок, и снова их губы непозволительно сближает. Арсений боится осечься, глядя на него, такого открытого и хорошего сейчас.

— Я тебя не стыжу. Есть в этом что-то приятное даже, — говорит, и нежность так мягко отдаётся лапками морщинок у глаз. — Если что, я не долбаёб, который сдвинут на девственности, я бы даже стал совладельцем твоего БДСМ-клуба с оргиями. Но всё равно.

— Ага, сейчас я пересплю с главным красавчиком универа, а потом он всем растрепет о нашем сексе и окажется, что это был спор, — фыркает Арсений. — А кто тебе сказал, что тебе дадут им стать?

— Я-то главный красавчик? Это ты главный красавчик. Кто вообще решил, что отличники всегда в уродских очках и в одежде, с бомжа снятой утром? Может, отличник поспорил с другом-гиком, что соблазнит капитана футбольной команды. А что, не будем крутой парочкой с казино и садо-мазо вечеринками?

— А капитан футбольной команды повёлся, — шепчет Арсений, глядя в его глаза, что снова чёрные, как дыра в космосе. — Посмотрим.

— Ещё как повёлся, — отвечает Шастун и целует его в щёку так внезапно, что Арсений в испуге вздрагивает.

А потом сжимается весь, когда чувствует губы, ласково целующие его шею; но Антон гладит его бока так медленно, расслабляет, пускай железки руки иногда царапают кожу, не торопит, облизывая местечко под челюстью.

— Не бойся, — говорит мягко, возвращаясь к скуле. — И говори, если неприятно.

— Я буду ужасен, порно ничему не учит особо. Теория без практики нахуй идёт, — бормочет он, потому что нервы комком стоят между рёбер.

— А мне и не нужно совершенство, — отвечает Антон, останавливаясь и обнимая его. — Это скучно.

Мнёт настоящими пальцами копчик, водит холодным железом по ямочке позвоночника.

— А мы-то ебать шутники, — бурчит Арсений ему в плечо, но его ненавязчивая ласка и правда помогает.

— Я хочу стать комиком, — говорит вдруг Антон, и Арсению очень-очень жаль, что он сейчас не видит его лица.

И он специально отрывается от его тёплой кожи, кладёт руки на шею и смотрит в глаза серьёзно, чтобы не дай бог не выдать искренность за попытку отмахнуться от его мечты сейчас.

— Станешь. Будешь на сцене «Камеди» потом стоять. И «СтэндАпа». И…

Антон тихо смеётся опять и глаза прячет, стесняясь.

— Хорошо, — но в его глазах скользит грусть едва заметная, — если так.

— Ты сомневаешься в моих словах? — Арсений претензионно выгибает бровь.

— Ни в коем случае, Ваше Сиятельство, — говорит Антон, и это обращение отдаёт внутри теплом. — Дайте мне доказать вам верность, — добавляет он, и его губы вновь чувствуются на ямочке за ухом.

У Арсения кожа идёт мурашками, и он цепляется за чужие плечи.

— Не бойся, — повторяет Антон.

И Арсений больше не боится — он встречает его поцелуи, чуть подаваясь вперёд; сам гладит его остывшую кожу, но жжётся, будто горячая, задевает лопатки, шейный позвонок — позволяет себе прекратить бездействовать и начать изучать. Потому что ни одна скрипка не будет освоена, если её не коснуться; и Арсений касается. Антон спускается по его шее ниже, лижет кадык и ключицы, а Арсений как голый нерв вздрагивает от каждого его поцелуя, лихорадочно поглаживая его по рукам и спине. Незаметные обычно мышцы чувствуются очень остро, катаются под пальцами желваками, и от этого как-то тянет всё внутри. Между ними даже сантиметра больше нет, но теперь Арсений трезвый, и это шпарит в осознание трескающимся, словно в камине, огнём. Даёт ему какой-то решительности, желания до того взаимного, что мысли сметает напрочь — Арсений скользит по его животу, дышит в губы жадно.

Но Антон находит тысячу мест, чтобы целоваться, их не касаясь; а Арсений мягко обхватывает его член и касается головки ровно тогда, когда чувствует язык у соска. Антон тихо постанывает, прикусывая кожу вокруг него, и у Арсения ломятся пальцы, он выпускает стояк из ладони, скоблит бедро Шастуна ногтями, подаётся на ласки — просит ещё. Антон голодный, шарит губами до всего, до чего достаёт, ладонями скользит на копчик, сжимает задницу в пальцах и прижимает к себе крепко, грудь к груди, так звеняще пошло.

С губ Арсения срывается шумный вдох и стон тихий, которого он сам от себя не ожидает; его член трётся об Антонову ногу, а Арсений по-прежнему хватается за плечи доверительно, опору себе ищет, которая всегда его держит. Антон так ласково улыбается, что смущение даже не успевает тенью скользнуть где-то в голове — и мягко давит собой на тело, склоняет к постели, кладёт бережно на мягкий матрас.

Они близко, так близко — Антон нависает сверху и улыбается всё ещё, как всегда, дуралей, но замирает вдруг, зависнув над его лицом. Арсений не знает, что он выискивает в его лице бездонными глазами, но лежит, ждёт смиренно и ладонью снова начинает водить по его стояку ненавязчиво и медленно; тёмная головка, как в глупом фокусе, прячется у него в кулаке. Антон тянется пальцами к его родинкам, губы обводит по контуру, взгляда от лица не отрывая, хоть и жмурится так нежно от удовольствия, глотает шумные выдохи.

— Я свихнусь представлять, каково это — целовать тебя, — бормочет он и принимается делать это всё равно, но иначе.

В их мирах всё медленнее, хуже, иначе — они, конечно, не мадагаскарские динозавры, бегают быстро, видят нормально на целых два глаза из четырёх (хотя в Урании зрение Арсения чудесами природы становится лучше) и не кусаются, но это всё равно девиз. Сейчас — точно лучше, совершенно — Антон рядом такой тёплый и жадный до ласк.

Арсений не знает, как ему приятнее, и пробует разное — трёт уздечку, водит двумя пальцами, скользит туда, где хорошо самому, под основание, но Антон отзывается на всё так же едва заметно. Но Арсений знает — ему хорошо, просто его тело вторит его лицу и выдаёт микрореакции микроэмоциям, и вообще между ними какая-то микрохимия, но такой силы результата, что будь она хоть чуточку ближе к дека-<span class="footnote" id="fn_28388856_2"></span>, от них ничего бы не осталось.

Антон опускается ниже, и всё сладко стягивает внизу живота, желание ноет, и Арсений скулит с ним, отчаянно не желая выпускать из рук чужие плечи.

— Тебе когда-нибудь, — говорит Антон, но прерывается, и поцелуй ощущается на солнечном сплетении. Арсений от него поджимает пальцы ног, насколько его цепляет какая-то мелочь, — отсасывали?

Портки ползут вниз предательски чужой волей, и Арсений пытается ухватить их за призрачные шлёвки, но те ускользают быстрее. Ткань дразнит член, и Арсений стонет глухо, несдержанно, закусывая губы бесполезно — кому и когда это помогало, как в книгах? Он перед Антоном снова голый, вообще без одежды, но теперь не только из-за неё.

— Я сам хотел, но, — Арсений вдруг смеётся, потому что впервые эта ситуация кажется хоть и позорной, но всё-таки больше смешной. Антон посмеётся вместе с ним, но не засмеёт — и в этом есть разница. — Меня вывернуло к ногам того счастливчика. Не самая возбуждающая история, да?

Антон прыскает куда-то ему в бедро и трогательно проводит по нему языком, по чувствительной коже внутренней стороны. Арсений смотрит на него и выглядит тоже совсем несекуально, но его тянет взглянуть; Антон увлечённый и возбуждённый, прикрыв веки, целует его ноги, искренний и открытый в своих желаниях. И Арсений не уверен, что кто-то в жизни хоть раз чувствовал к нему столько, чтобы так целовать, даже несмотря на то, что его до этого и не целовали. Как угодно — рвано, быстро, в школьных туалетах, слюняво, чтобы проверить свою ориентацию — по-всякому. Но не тело. Но как будто все его поцелуи весят теперь меньше, чем те, которые оставляет на нём Антон, минуя губы.

Но на мысли его больше не остаётся; Арсений откидывает голову на подушки, выгибается, когда его достоинство накрывают горячие губы.

Он цепляет пальцами спинку кровати, скоблит ногтями неудобные, скользкие от позолоты вензеля, чувствуя, как язык скользит к местечку под членом, как Антон языком вылизывает все венки, а потом посасывает головку нежно, неторопливо так, что Арсений млеет в желании большего. Он стонет негромко, отрывисто, смущение густой краской плещется на щеках, когда он задевает Антона взглядом — тот ловит его, пропуская стояк глубже в горло. И Арсений, расхристанный на постели, ноги раздвигает шире, пальцы поджимает от удовольствия, громче только сорит матами и словами любви. Он находит ладонью чужую вихрастую макушку.

— Мon cœur…<span class="footnote" id="fn_28388856_3"></span> — шепчет сорвано, лицом уткнувшись в сгиб локтя.

И не верит, что возможно так любить его; в голове мелькает прозрачный вопрос, скользит у кромки сознания и исчезает так же быстро — сколько раз он ещё спросит Антона, почему?

Пальцы сжимаются на его голове, но Арсений после отрывает Антона от себя — смотрит осоловело, мутно в его глаза, тянет к себе.

— Я долго не смогу, — шепчет, стоя на коленях, руки на плечи закинув.

Хватает его вдохи, носом трётся о его нос, и внутри почти болезненно щемит невозможностью целовать его каждую секунду. Антон такой красивый в его руках, нежный, обнимает его за талию; Арсений спиной чувствует простыни снова, а челюстью — его губы, а сам гладит волосы, зарывается в кудри.

— Антон, — тихо стонет, лаская пальцами лопатки острые, водит мягко между — тот срывается на стон, такой удивительный, чувствительный в самых неожиданных местах. — Антош… — вторит сам себе, но тот вдруг исчезает из объятий. — Куда? — тихо спрашивает Арсений.

Он смотрит в сторону, где Антон открывает створку печи — пламя во взгляде подслеповатых глаз светом лижет его профиль, тёмными пятнами прячется от Арсения, стесняясь. Шастун железную руку суёт внутрь, и Арсений даже не вздрагивает — тому не больно; держит немного и возвращается, дверцу закрыв покрепче. Арсений улыбается ему, разнеженный, возбуждённый, сам по члену проводит нетерпеливо.

От металлической руки идёт жар, и у Арсения тянет внизу живота, член дёргается и бьётся о живот, и он смотрит на Антона в предвкушении; тот запоминает детали, чутко ловит реакции, медлит, спрашивая молчаливое разрешение — Арсений в Урании искал медь, чтобы избавить себя от проклятия этого; но находит даже не золото, а бриллианты, новый источник нефти, который не будет иссякать годами, что-то недоступное человеческому глазу так просто.

Находит что-то, напоминающее любовь.

Он кивает мягко, и Антон касается горячим металлом его живота; Арсения выгибает от удовольствия дугой, он стонет так громко, что, наверное, все слуги в доме знают, чем таинственный господин и высокородный хозяин занимаются в спальне далеко за полночь. Квартира большая, будущая коммуналка, но и Антон выводит на его коже узоры жгучими касаниями, что оставляют красные полосы на бледной коже. Арсений просит ещё в забытьи, и Антон перебирает пальцами механическими на ключицах с тихим звуком поворота шестерёнок, водит у пупка, скользит по ушкам на бёдрах так ласково, делает лишь приятно больно.

Арсений обнаруживает в себе тягу к горячему; поэтому он в постели с Шастуном — это подкидывает ему мозг, но Антон сметает это всё одним касанием холодной ладони к месту, где только что был металл.

— Пожалуйста! — восклицает Арсений. — Пожалуйста… — выдыхает потом.

Он знает, что стоит ему сделать пару движений рукой, и он кончит — для первого раза и так держится хорошо, но это не то, чего он хочет. Арсений хочет больше — кожи, касаний, близости, чтобы выжать из себя все силы на эмоции, ни частички не оставить себе и прожить ещё несколько жизней в надежде, что когда-нибудь им повезёт. А им должно — Антон путёвый, он точно принесёт им удачу.

Металл стынет, и Антон мягко гладит его бёдра, правда, чуть царапая его железками, но контраст рук всё равно бьёт по нервам удовольствием, и Арсений ёрзает, лопатки о простынь дерёт, а во рту всё сковано, он жадно хватает воздух.

— Где хочешь быть? — спрашивает Антон тихо, целуя его скулу и себе надрачивая слабо; Арсений засматривается.

Он не знает, что отвечать, потому что никогда нигде не был — буквально, метафорически только на хуях и скакал со своим снобизмом. На дрочку у него были те же три минуты, и он никогда не проверял — на это нужно было слишком много времени. Он не знает, но поступает на интуиции, внутреннем чувстве каком-то, тянется к тумбочке и протягивает Антону бутылёк с ароматическим маслом, что тот находит в ванной. Старается расслабиться, раздвигает ноги шире, но взгляд отводит — неловко смотреть. Но Антон и не сосредотачивает внимание на всём, что происходит, когда касается его входа пальцами — он подаётся вперёд и принимается целовать Арсению шею, растягивая его нежно.

Сначала немного больно, но всё-таки больше странно, а потом Арсений втягивается и сам едва-едва подаётся вперёд; именно тут он зажимается, смущается всё равно, хоть пальцы, длинные и тонкие, внутри ощущаются хорошо. Но сам факт — это пугает его на первый раз из-за собственного незнания. И он просто начинает болтать полушёпотом, чтобы отвлечь себя — и Антон согласно слушает с улыбкой, глядит на него иногда.

— Поэтому я не люблю не знать чего-то, — делится он. — Сидишь, лежишь… Сидишь-лежишь как дурак, не знаешь, прав ты или виноват, долбаёб или не очень.

Антон усмехается и разводит пальцы внутри так тягуче, что Арсений тихо всхлипывает.