Дитя цивилизации (1/2)

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве

все подозрительно: подпись, бумага, числа.

Даже ребенку скучно в такие цацки;

лучше уж в куклы. Вот я и разучился.

Иосиф Бродский, 1987</p>

1891 год, Париж

Арсений вздрагивает на мягкой кушетке и не успевает проснуться даже, как встречает пол плечом. Тело прошибает шоком, и слёзы текут сами по щекам, по конечностям бьёт жар, что пестрит фантомной болью выстрела. Сердце грохочет заполошно, иссупленно, почти глотку перекрывает, и Арсений лежит на полу, глядя в низкий потолок, пытается свои вдохи и выдохи перехватить сам безуспешно.

— Il ne faut pas faire de bruit,<span class="footnote" id="fn_28388853_0"></span>, — отвечает ему ровный женский голос, что режет ухо акцентом русским.

Это сбивает с толку так, что истерика отходит на второй план, и Арсений делает жадный вдох, наконец отпуская ужас прошлой смерти. Тело ещё потряхивает, но постепенно судороги сходят и расползаются усталостью по ватным ногам. Он отрывается от пола и садится, приваливается к бархатной софе, что среди небогатого убранства комнаты выглядит чужеродно; повсюду столы с косметикой, воздух мутный от пыли и лампочки торчат из стен. Последние радуют особенно, и он прикрывает глаза, будто греясь от электрического света, как от фальшивого солнца. Арсений влажные волосы откидывает от лица, зарывшись в них пальцами; он скучал по своим кудрям.

— Tu es trop lent, lève-toi, nous avons un discours,<span class="footnote" id="fn_28388853_1"></span>, — продолжает болтать дама, и Арсений хмурится. — Mourier va venir, et tu seras giflé encore une fois pour ta négligence.<span class="footnote" id="fn_28388853_2"></span>

Арсений переводит взгляд на потрёпанный плакат, что на стене держится разве что молитвами; там тоже всё на французском, и Арсений доходит до понимания, что он действительно не в России; но так-то не впервой, в самом деле. Но во Франции, даже, может, не самой современной, у него шансов быть понятым намного больше, чем где-то ещё. Он оглядывается и даже знать не хочет, кто такой этот Мурье; вместо этого он смотрит на хрупкие оголённые плечи девушки, что говорит с ним. Та сидит к нему спиной, и пудра пыльным осадком ложится на её скуластое лицо. Арсений, сидя на полу, не видит её отражения в зеркале, но в её жестах уверенность и спокойствие.

— Аttends un peu, je faire le de la plan de sans tout de leur<span class="footnote" id="fn_28388853_3"></span>, — отвечает ей Арсений размякшим языком, и горло сипит измученно.

Он роняет голову на сгиб локтя, покоящегося на кушетке и прикрывает глаза — узнавать что-то большее о мире, в котором он оказался, нет совершенно никакого смысла, хоть Эд и убеждал его, что так правильно, и так безопаснее; но, кажется, Урания эгоцентрична и не даёт никому убивать их раньше, чем она сама захочет.

— Ты сам-то понял, что сказал? — отвечает дама на чистейшем русском; Арсений улыбается уголком губ и тянется к часам, что лежат в штанах.

А там всего три дня красуется, и Арсений усмехается смешливо — забавно это. Нельзя долго бегать, когда знаешь правду — или хотя бы догадываешься о ней; а они с Антоном упёртые и очень старательные бараны. И Арсений планирует побегать ещё.

— Наверное, — отвечает он коротко.

— Attends un peu, je fais des plans sans eux tous, — говорит она и поворачивается, локтями упирается в колени, что мелькают меж складок шёлкового халата. — Вот так правильно.

Её короткие русые волосы приглажены и залакированы, а губы искусно подведены красной помадой; глаза пестрят тушью и подводкой, что при каждом хлопке ресниц оседает на веки, и Арсений засматривается, а та будто и не обращает на это внимания. Смотрит на него только спокойно и свои часы, зажатые между пальцев, показывает.

— Я-то думаю, что ты тут валяешься. Я уходила вчера и тебя не было. Но после того, как ты тут развалился, всё понятно стало, кто ещё будет сидеть в прострации пятнадцать минут?

Арсений улыбается — ей бы, да к Павлу Алексеевичу с его догадливостью.

— Какой сейчас год?

— Нет, дружок, давай сначала познакомимся нормально, а потом уже будешь вопросы свои задавать. Меня Ляйсан зовут, — она протягивает свою аккуратную, худую ладонь. — Ляся, если хочешь.

— Арсений, — Арсений всё ещё будто ёжик в тумане, до которого любые мысли доходят с трудом.

Впрочем, под легенду мультика он подходит тоже; по сути каждый новый мир для него загробный, и он этот путь до него же проходит постоянно.

— Приятно.

— Мне тоже, — отвечает Арсений тихо.

— Вставай давай, правда, тебе сейчас Мурье надаёт за то, что ты валяешься, — по-матерински говорит она и чуть поторапливает его, похлопывая по спине.

— Кто…

— Всё по порядку, — прерывает его Ляся и давит на плечи, чтобы он сел за стул перед пыльным зеркалом.

Волосы убирает заколками в сторону, оголяет лоб, и Арсений под лампочками замечает, как плохо он выглядит; если Антон влюбился в него, когда он выглядел так же, то это правда за душу.

— Сейчас тысяча восемьсот девяносто первый, — продолжает Ляйсан и, глядя на него в отражение, берётся за какие-то коробочки и склянки. — Мы в Париже, и мы танцоры «Фоли Бержер»<span class="footnote" id="fn_28388853_4"></span>.

Арсений оглядывается на неё растерянно, но та поворачивает его голову к зеркалу резким движением, и у него простреливает шею.

— И… я тоже? — спрашивает он и чихает, когда пудра ложится на его серое лицо.

— Будь здоров. Да, Урания наплела мне, что ты без денег и исхудавший припёрся к нашему директору и выпросил у него работу. Но должности официантов и барменов уже заняты, и он взял тебя из-за женственной фигуры. А то, что нельзя поправить ей, правит макияж, — она берёт в руки сурьму и чуть оттягивает ему нижнее веко, чернит его, а потом и верхнее подводит неторопливо.

Арсений не понимает, о какой женственной фигуре она говорит, потому что он всегда был худым, но всё-таки черты у него не женственные — просто дряхлые; но он ведёт ладонями по своему телу и замирает, когда ладони скользят по выразительному изгибу талии. Арсений вздрагивает, и Ляйсан делает осечку, оставляя чёрный штрих, как у грустного мима, на его скуле — ругается, но сейчас ругань его не волнует.

Арсений поднимается со стула, смотрит в зеркало и не может поверить; он действительно, если не смотреть на лицо и бёдра, выглядит как девушка. И если принять золотые зубы Антона на Ямайке и собственный стриженый ёжик на войне получается как-то просто, то заметное отсутствие нескольких рёбер в этой жизни — с каким-то жутким скрипом, который будто из головы не денется никуда, пока это всё не кончится.

— Ты рассказывал, что ты с рождения такой, — жмёт плечами она.

Арсений усмехается немного безумно, отрешённо — до чего же эта система напоминает ему кривое зеркало, что строится на лжи и искажении всего, что может быть искажено. Только враньё и злорадство, жестокость нечеловечная совсем, а они — всего лишь игрушки. Но если всё для действительно благой цели, и ему суждено прожить с Антоном всю жизнь, то он сможет это простить, но если нет — что он вообще здесь делает?

Если кто-то скажет ему, что получает уроки, жизненный опыт, он ударит этого человека в челюсть.

— В своём веке и других я был нормальным, — говорит он. — Обыкновенным парнем, в смысле.

— Надолго ты здесь? — спрашивает Ляся, подходя ближе и всё-таки продолжая рисовать ему глаза, что пестрят на фоне чернющей подводки, почти ледяные, безжизненные.

— На три дня.

— Ну так и успокойся, будешь ты снова обыкновенным парнем, — говорит она утешающе.

Арсения не то чтобы слишком беспокоит изменившееся тело, но это просто странно как ощущать — это не зависит от него, просто воля чего-то над ним; этого глупого мира. Он садится назад и старается расслабиться под заботливыми руками Ляйсан.

— А танцевать я как буду? — спрашивает он так безразлично, будто это последнее, что его волнует.

Но всё не так: на войне за зенитной установкой стояли люди, которые знали, что делать и понимали его положение; во времена декабристов помогли уроки Антона по верховой езде, на корабле Эд учил его орудовать мечом. А теперь Арсений понимает, что он должен будет выступать перед сотнями человек частью отработанной, безукоризненной системы, а объяснять всей труппе, что он искатель и вообще знать не знает, что тут делается, сложнее, чем просто удрать куда-то.

— Мурье курит у чёрного выхода, ты не сможешь уйти, — говорит Ляся.

— Да кто такой этот Мурье? — спрашивает Арсений сердито.

— Директор наш.

Его бесит собственная беспомощность в каждой из жизней; все вокруг что-то знают, а он, оказывается, при всей своей хвалёной эрудиции не имеет понятия ни о чём совершенно. Потому что знания, они ничего не значат, если для них нет должного применения, если это просто сборник фактов в голове — они никак не помогут ему, оказывается. И все эти слова, что педагоги говорили в школе с какой-то особой гордыней, мол, вам это всё пригодится непременно, не нойте, на самом деле тоже враньё. Мир вообще построен на лжи — в Урании или где-то ещё. Пригождается Арсению только знание французского, что он учил с репетиторами по наставлению мамы.

И вог, которому он учился сам уже после выпуска, когда вырвался из Омска и чрезмерного родительского надзора — для души. Поставил его себе очередной задачкой, которая требует совершенного решения, безукоризненного выполнения, но хотя бы сколько-то взятой из собственного желания.

— Хорошо, — говорит Ляся. — Я поговорю с девочками, выйдешь с чем можешь. Как ты сказал? Вог?

— Да, а вы не знаете?

— Нет, наверное, не застала. Я семидесятого года рождения, а в двадцать первом веке если и была, то не помню ничего.

— Странно, наверное, видеть, как цифры на часах уменьшаются, а ты не имеешь понятия, что делал все эти жизни, да?

— Ужасно, Арсень. А ты помнишь, что? — спрашивает она едва ли удивлённо.

— Да, — кивает Арсений и даёт ей мазать себе губы помадой.

— Повезло, — хмыкает она.

— Или нет, — жмёт плечами Арсений, стараясь не думать о том, сколько крови он успел увидеть и что испытать.

— Или нет, — соглашается она.

Эд едет крышей, потому что память это не подарок, а мучение; это травмы взамен на сомнительный контроль — ты не теряешься во времени, в пространстве, люди, которых ты знаешь, иногда оказываются рядом. Но ещё ты помнишь как ты умирал и как страдали люди вокруг тебя. Арсений тоже уже совсем не тот, каким он в Уранию попал — прошлые жизни кусают его за пятки. Он потерян и сбит с толку, и всё, что ему остаётся — это умирать и надеяться, что они с Антоном найдут друг друга как можно быстрее.

С ним хорошо — больше, чем хорошо; Арсений чувствует себя под защитой и защитником. Он держится за него, потому что у них вместе есть меньше шансов потерять себя — рядом всегда есть кто-то, кто видит и знает о тебе порой больше, чем ты сам, и может напомнить. Эд встретил Егора уже когда он был не в порядке, когда у него за плечами было двадцать пять одиноких, мрачных жизней; Арсению везёт, и он видит Антона в каждой — заботливым, добрым и смешным.

И каким-то теперь особенно близким.

Он мысли отбрасывает, пока нутро не начало скулить от страха не найтись и поднимает взгляд на зеркало; чтобы себя не узнать. На него смотрит другой человек, с кожей выбеленной и губами алыми на контрасте, и глазами-впадинами в чёрной краске, ресницами неестественно длинными. Но с румянами его лицо действительно обретает девичьи черты, сужается немного, и его можно выдать за женщину на сцене.

— Я точно не могу не идти туда? — спрашивает Арсений, потому что его пробирает страх показать малейший огрех в его поведении, жесте, движении; чтобы все точно поняли, что он — это обманка.

— Тебя здесь любят.

Потому что Арсений и правда, кажется, обманка, что всю жизнь и себя, и других водит вокруг пальца: становится не собой, учит не то, что хотелось, не любит то, что на самом деле его не волнует, даже сокращение собственного имени. Потому что «Арсением я тебя не для того называла, чтобы тебя все путали с Семёном. Это гордое имя, родной, нельзя его сокращать», — так говорила мама. Антоново «Арс» это буквально самое гордое, что Арсений слышал в свою сторону, и самое нежное тоже.

Господи, думает, насколько же он недолюбленный на самом деле; даже страшно.

Но страшно — не повод и не оправдание; и он чувствует, что должен, просто обязан пойти туда — внутри грудь щекочет шестое чувство. И вся недолюбленность, может, со временем станет не такой заметной, не столь зияющей, как сейчас. Главное не бояться её тоже.

— Не можешь, — отвечает Ляйсан.

— Не могу, — вторит он и тянется за париком.

***</p>

Арсений стоит в ногу со своими коллегами, которые пошло и жеманно заигрывают с залом, что шумит далеко; ищут подработку на вечер, это заметно, но Арсений не осуждает, хоть самого и передёргивает от мысли о том, что какой-то толстосум сейчас облизывается на него. Однако у него самооценка не такая высокая, чтобы думать, что худой пацан с искуственной вшитой в платье грудью может кого-то возбудить. Он едва держит спину ровной — та уже болит, насколько она устала ходить в строю, изображать статность, богатство; и раздражают эти заискивающие смешки девиц рядом — одна напыщеннее другой. Одна Ляся стоит гордая, осанистая, смотрит куда-то между утерянных голов — им со сцены никого не видно.

Перед глазами темнота, и Арсений в платье с бахромой чувствует себя неуютно, оно облепляет его тело, будто использованный презерватив, а в парике жарко, он лезет в нос; но Арсений стоит на каблуках, к счастью, невысоких и просто надеется, что это скоро кончится.

И его танец, конечно, не получается таким, каким Арсений себе его представлял; музыка слишком джазовая, а он и не танцор вовсе — он самоучка, который не успел довести хотя бы базу до совершенства, чтобы без сучка да без задоринки. Но он старается перестать думать, что любой результат кроме идеального не подходит, что надо всегда и сразу — лучше всех; и даже почти гордится собой, что выходит удачно из неточных падений. Никто в жизни не заметит огрехов — вог ещё не придумали, а из зала слышны хлопки и вздохи, значит, он делает всё правильно.

Падает в дроп<span class="footnote" id="fn_28388853_5"></span> и бьётся бедром о сцену, но слышит овации — и пытается убедить себя, что только учится и людям всё равно на техники и углы. Он кланяется, поднявшись с пола — в ногу глухо стреляет. Ляйсан по пути к закулисью мягко гладит его по плечу — он своё отработал, говорит, отработал прекрасно. Люди ждали, чтобы посмотреть на такую красивую куклу с мужским лицом и необыкновенно девичьим телом. Он чувствует себя зверушкой в красивой клетке, на которую глазеют сотни пар глаз, и липкое, вязкое ощущение сальных взглядов не уходит в момент, когда он шагает в темноту коридора.

И собственного несовершенства, и усталости — он не уверен, спал ли он вообще после их с Антоном попытки в разведку. Смерть и воскрешение не считаются за отдых — Арсений умирал в муках. И всё это пылью липнет к коже, чужое, жадное внимание; Арсений трёт лицо и понимает, почему его так всегда тянуло в театр — там оно другое, это внимание. Там зритель ищет историю, восторгается, увлекается сюжетом и игрой, а не формами, вызывающими взглядами и длинами юбок. Там ищут искусство, а не возбуждение, и Арсений вваливается в гримёрку уставшим мешком. Он остро реагирует так отчасти поэтому — ему нужно поспать. Девушки там заканчивают представление, а Арсений лежит под мягким, понимающим взглядом Ляйсан, на кушетке, стягивает жаркий парик, водит бессознательно по бахроме платья, цепляет рюши пальцами.

А потом встаёт; конечно, встаёт.

Он тяжело вздыхает и упирается ладонями в спинку стула, а после тянется дверь закрыть, что почти пригласительно распахнута настежь — комната крошечная, до всего рукой подать. Но он вздрагивает от удара по ней, когда почти прячет их с Лясей за этой мнимой, тонкой защитой, и от громкого, торопящегося голоса:

— Подождите, стойте, блять!

И Арсений отпускает дверь обессилено, смотрит на Антона, у которого взгляд суетно бегает по комнате; тот дышит часто, будто бежал, и смотрит, смотрит потом так, что Арсений не в силах совсем ничего сказать, глазами огромными и блестящими какой-то эмоцией лихорадочной. Арсений смотрит в ответ так жалко, что самому противно, но ничего не может с собой поделать.

А потом его обнимают.

Арсений лицом прижимается к хорошему твиду, что пахнет душистым чем-то и хорошей шерстью, руки складывает у груди и становится ещё меньше, чем он в этом мире есть. Помада и подводка оставляют следы, наверное, на пиджаке, но этот пиджак будет никому не нужен совсем скоро — он хочет верить, что у Антона тоже три дня. Тот мягко водит по спине ему своей ладонью, как тогда, в лесу, и Арсений расслабляется под его мягким натиском; и чувствует невесомый поцелуй в висок.

От этой ласки у него в груди ноет, и он дыхание задерживает, чтобы перестало — но не перестаёт. Он чувствует себя ценным почти, и ощущение бьёт куда-то вне конкретной точки, а в целом — а Антон такой искренний, робкий, что не получается не придавать тому значения.

— Всё время лезешь, куда не просят, — усмехается Арсений лукаво, оторвав наконец голову от его плеча и глядя в глаза снизу вверх.

— Сказал самый дотошный человек планеты. Ты педант от слова «педик», Арс.

— А ты задира от слова «зад», — Арсений никогда не уступит ему ключи от каламбурошной.

Шастун смеётся, и Ляся вместе с ним — Арсений успел забыть, что кроме них в комнате кто-то есть; но та смотрит на них с теплотой и какой-то скупой тоской — прямо как Паша. И Арсений думает, что Урания будет последней тварью, если хоть когда-то не сведёт их двоих вместе.

— Задира. Тоже мне вспомнил. Ты скажи еще «забияка», — парирует Антон.

— Скажу, если потребуется, и никто меня не остановит, — гордо отвечает Арсений.

И улыбается.

***</p>

Арсений отмокает в горячей воде, пока она не становится почти неприятной прохлады — кожа на пальцах сморщивается, водянистая и шершавая, а он всё сидит. Смотрит в стену, на стыки обоев цветочного рисунка; от жёлтых цветочков зябко, безысходность скребёт немного, но синие на их фоне как-то пободрее. И цветочки становятся значимыми, и любая мелочь — ароматные масла на массивном деревянном комоде и пустая холодность пространства; Арсений вздыхает и по остывшей воде идёт рябь.

У Антона оказывается хорошая квартира в центре Парижа, но за домами напротив не видно Эйфелевой башни, что открыли, кажется, совсем недавно. Арсений перестаёт удерживать в голове даты, когда смотрит на шестёрку под крышкой часов — много ему не пригодится. Он каждый раз боится, что ближе к своему веку он уже не будет, и каждый раз это ожидание не оправдывается к счастью — но этого недостаточно.

Арсений вернулся из кабаре измученным и пообещал Лясе вернуться в последний свой день; Антон отправил слугу, хрупкую девчонку в переднике, набрать ванну и принести мыла — Арсений смотрит сейчас, как чёрные дорожки сурьмы остаются на щеках. Он выглядит, так, будто сбежал из блядского цирка<span class="footnote" id="fn_28388853_6"></span> с клоунами-дегенератами, где фокусы — просто пиздец.

— И уёбищные представления, — заканчивает Шастун, открыв дверь, но тут же осекается и дёргает ручку на себя. — Прости.

Арсений стоит полностью нагой и упирается ладонями в умывальник; но на коже будто бы нет того слоя грязи больше — щёки чуть румяные под каплями сурьмы, и тело ощущается мягким, плюшевым. Перед толпой людей в зале он и в одежде казался себе голым; а сейчас, в тишине ванной, отсутствие даже полотенца на бёдрах не пугает его совсем. Антон ведь свой — Антон союзник, Антон друг и не видит в нём предмет. Антон — любовник, раз на то пошло, и чего он там не видел.

Стеснение его не сковывает совершенно — должно бы, наверное, но нет. Да и стесняться нечего, кроме своих странных форм в этом времени, но их Антон увидел ещё в кабаре; Арсений дохлый, но его тело всё же выглядит хорошо. Лицо сейчас — не очень с чёрными пятнами под глазами и растёртой алой помадой. Но он нагибается над раковиной и берётся за мыло, бросив короткое:

— Да ладно, заходи.

Арсений чувствует его взгляд на себе из дверного проёма, пока он смывает с себя красоту. С третьего раза всё-таки получается, и он раскрасневшимся лицом поворачивается к нему. С чёлки капает на грудь — по коже бегут мурашки.

— Откуда они? — продолжает он их шутливый разговор.

— Хуй его знает, — усмехается Антон и подходит ближе.

Становится за его спиной, но коснуться не решается; ставит ладони по две стороны Арсения, рядом с его ладонями, и лишь едва цепляет большим пальцем косточку на его кисти.

— Вы пожалеете о потраченном времени и средствах.

В этом есть доля иронии — Антон смотрит на Арсения в зеркало, а потом со всей нежностью мира целует затылок. Арсений вздрагивает, и Шастун не продолжает. Он, наверное, пожалеет о потраченном времени и средствах на всё это — они совсем разные, и Антону просто станет скучно. Но тот выглядит искренним в своих побуждениях и, наверное, не подведёт его. По крайней мере, Антон не выглядит, как школьный квотербэк, который перетрахал всех чирлидерш; просто придурок обыкновенный. Цвет бежевый, модель нахальная. Размер — по росту самое то; а про член Арсений не помнит. Факир был пьян и фокус не удался.

Из него вообще отвратительный циркач; ни один из его номеров не получил оваций. Он хотел держаться от Антона подальше, начать с чистого листа, не попадать в Уранию, не находить Шастуна в ней, а сам влюбился в карты, которые заставлял исчезать парой ловких движений. Потому что профессия фокусника просто не его — он много в чём плох, оказывается, но именно это, как говорит Антон, делает его человеком.

— Не пожалею, — твёрдо говорит тот и добавляет тихо на ухо: — Давай быть вместе.

Арсений замирает ошеломлённо, почти испуганно — сначала думает, что послышалось, правда. Антон решается первый, и у него в голове чёрт ногу сломит разгадывать, почему именно сейчас, и тем более — почему. Арсений и сам не знает почему — существующих причин будто бы недостаточно, чтобы быть с ним.

— Мы и так вместе, — говорит Арсений в ответ с напускной халатностью, глядя на то, как капля ползёт по раковине вниз. — То тут, то там, везде рядом трёмся, не надоело?

Конечно, он хочет, но страх больше и сильнее. И ему нужно время, чтобы переступить его, чтобы броню свою расслабить хотя бы, обнажить плечи; пускай на них сейчас буквально ничего нет, а Антон воротом рубашки щекочет спину. Для него чувства — это не просто, но он, наверное, никогда не был настолько близок к этому «вместе». Он просто хочет верить, что оно стоит того — прекратить защищаться так рьяно.

— Нет, — качает головой Антон с испугом забавным. — Будешь моим парнем?

— Свой в доску типа? Так мы уже.

Антон смеётся тихо — а Арсения не отпускает сарказм.

— Встречаться хочу с тобой, дурак, — шепчет Антон щекой прижавшись к его виску.

— Хочешь прям?

— Хочу.

— И что, у тебя прям любовь?

— Ну не прям любовь пока, но это же приходящее.

Арсений согласен, любовь — дело времени. Большего, чем они вместе прошли. И ему тут уже нечего сказать — ничего неправдивого или шуточного.

— Не боишься, что со мной скучно будет? Я же зубрила. Заучка.

Он гордится своей эрудицией, но другим она кажется позёрством и занудством; и Антон как раз из таких.

— Ну, то что ты заучка, не значит, что ты скучный, ты специфи…

— Не говори специфический, — резко обрывает его Арсений.

Это слово преследует его всю жизнь — мол, вот, все не для всех, но он совсем не для всех, слишком чудной; и ничего в нём нет нейтрального, в этом слове, что там ни говорят. Это звучит приговором — никто тебя не будет любить, кроме редких каких самородков, которых попробуй найди. Но Антон тот ещё бриллиант, конечно, спору нет.

— Уникальный, Арс, — поправляется Антон и даже не смотрит на него, как на дурака; у Арсения сердце не на месте. — Ты охуительный зануда, зануды вперед. У меня были столетия, чтобы узнать.

— Пару месяцев.

— Не душни, — кривится Антон, и Арсений вдруг смеётся.

— Вот об этом я и говорю, — он оборачивается к Антону с улыбкой.

— Нет в тебе романтики, — усмехается тот.

— Видишь, сколько минусов?

— Зато сколько плюсов, — отвечает Антон тем самым влюблённым своим тоном, от которого у Арсения сердце ёкает.

— Каких плюсов? — вдруг сердится Арсений. — Не ебу тебе мозги каждые пять минут, ебу каждые десять?

— Нет, ты просто не видишь себя моими глазами, — усмехается Антон. — Но если не хочешь, я не настаиваю, конечно, — он руки отрывает от раковины, но Арсений хватает его запястье.

— Хочу.

Антон тихо смеётся себе под нос, но руки на раковину не возвращает, потому что обнимает ими Арсения и целует в висок ещё раз.

— Ты тоже не думал, что всё так получится? — спрашивает Арсений, глядя на них в зеркало.

Они выглядят друг с другом, как влитые — красивыми.

— Даже не представлял, — отвечает ему Антон тихо, находя его взгляд в отражении.