Пейзаж с наводнением (1/2)

Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,

себя отличить не в силах, треща в хряще.

И в форточку с шумом врывается воздух с моря

— оттуда, где нет ничего вообще.

Иосиф Бродский, 1993</p>

1702 год, Порт-Ройал

— О, прекрасная жизнь, — выдыхает Арсений мученически.

Эта песня скоро станет его гимном, девизом и кредо в разной степени убитости — в прямом и переносном смысле. В камзоле тесно, в жабо — жарко, а туфли ему на размер меньше, но он всё равно улыбается; правда, совершенно неискренне и в желании смести этот крошечный городок на Ямайке. Или в желании смерти — кто знает.

Но с желаниями осторожнее надо быть, конечно — особенно, когда еда отдаёт металлом который день этой бесконечно долгой недели, когда Арсений понял, что параллельные миры настолько параллельные, что он прожёг штору сразу, стоило ему подняться с постели. А дело вот в чём: когда живёшь в своём совершенно нормальном мире, как-то не ожидаешь, что от одного неловкого движения сметёшь половину убранства неосторожной молнией; а ведь он всего лишь поскользнулся на скользких скрипучих половицах. А потом этой молнией звезданёшь в воде и ощутишь всю прелесть электрофореза.

В общем, всё отлично, если так посмотреть; к концу недели Арсений научился держать свои руки в узде, во всех смыслах (его члену нужна разрядка, а не зарядка от прямого источника тока) да и колдовство — это, конечно, очень весело и полезно. Узкие улочки будто бодрее с ним, и светящиеся эфемерные птички посланниками Барона Субботы вьются между деревянных табличек, и коты треплются по-человечески о мирском, и проблем в целом нет, до тех пор, пока Арсений не приходит к мысли, что он буквально не имеет понятий, куда ему дальше идти.

Порт-Ройал крошечный городок, британская колония, и делать здесь нечего так же, как и в любом маленьком городе; особенно в восемнадцатом веке и будучи кем-то подправительственным. Неделя из положенных ему пяти проходит безынтересно — он шляется по каменным дорогам и выискивает «Часовщик», в надежде на везение, завтракает, обедает и ужинает в замке, будучи важным хер-пойми-кем в колготках, и немного тоскует по Антону. Потому что без его едких шуток, на которые можно так же кислотно отвечать, уже совсем не так — он вообще, оказывается, и раньше доставлял своим выпендрежом какое-то мазохистское удовольствие. Да и в целом, за тот месяц бок о бок Арсений к нему немного притёрся, и теперь делать становится совсем нечего. Только искать — но это он поручает судьбе, раз она думает, что самая умная из всех.

Просыпается он вообще, наконец, без удивления и, выпустив наружу страждущее «блять», идёт узнавать, что, где и когда. Смирение приходит незаметно, а воспоминания о недавнем прибиваются почти сразу — Арсений знал, что мозг его лучший друг. И кровь не помнится так ярко, и холод; тем более, на Ямайке царит приятное тепло и лазурное море радует глаз. Арсений ходит в порт и трогает воду, вместо травы, не решаясь окунуться, и рябь гладит его ладонь. И всё идёт отлично, он какое-то подобие министра внешней политики, у него есть еда и хорошая постель; ещё правда, крысы, но те не бесят его так сильно, а приходят и по-человечески просят прикормить их со всеми «пожалуйста» и «Ваше Благородие»

Признаться честно, вот как раз в тот момент Арсению кажется, что кукушкой он всё-таки едет; а потом смеётся, что даже крысы вежливее Шастуна — но тот старался исправиться.

Арсений стоит на каком-то очередном собрании, пока ветер ласкает локоны его парика, и колокол нервно пошатывается сзади, и улыбается немного печально, думая, где же Антон сейчас. Арсений давно находит в часах запёкшиеся чернила, глупый смайлик, нарисованый Антоном незадолго, видимо, до его прошлой кончины, подтрунивающий над ним с насмешкой, и это даже приятно.

Всё-таки в его простоте и непосредственности было что-то по-человечески ценное, чего не было в Арсении, и каким он не умел быть. Он смиряется со своей участью и становится молчаливым и отстранённым свидетелем событий, но это всё-таки не то же самое, что чувствовать каждый миг и наслаждаться возможностью — что странно видеть в Антоне, который историю совсем не жалует, но находит в этом для себя какое-то развлечение.

Наверное, думает про приставку.

В камзоле душно и тяжело дышать, и Арсений смутно представляет, как дамы в жутких, тугих корсетах вообще живут. На солнцепёке голову морит, и ветер слишком тёплый, чтобы приносить облегчение, и ноги затекли стоять с важным видом так долго. Он даже не вникает в суть его работы и бросает на своём современном английском короткие общие фразы, а чаще и вовсе молчит — колония слишком маленькая, и серьёзных решений он всё равно не примет. Он пошатывается едва, потому что перед глазами всё плывёт; и думает на мгновение, что будет забавно, если он упадёт куда-то вниз, в море к скалистым камням подводным и, наконец, попробует воду. Всё равно не сдохнет — куда ему.

А потом и правда падает, когда держать себя на ногах от жары становится невозможным — возможно, ему разобьет голову о скалы и эта жизнь кончится быстрее, пока он будет валяться в госпитале. Да и ветер такой приятный в полёте, что адреналин даже не думает вырабатываться — серотонин гордо поправляет корону, а Арсений теряет сознание.

А потом того сталкивают с трона, потому что Арсения рывком выдёргивают из бессознательного и подхватывают под грудь, не дав достигнуть прохладных вод Карибского моря. И вот тогда испуг настигает Арсения мгновенно и приводит в себя. Правда, слишком поздно — они с его спасителем (и сукой, которая отняла у него море) валятся на каменную кладку крепости; Арсений бьётся локтём в самом чувствительном месте и шипит — хуже только водный электрофорез. Но ему не дают даже вздохнуть, и на глазах всех встревоженных канцлеров, министров и других зевак, к шее прикладывают холодное лезвие сабли. Он, конечно, не наследник местного губернатора, или кто у них тут правит, к большому счастью, но все почему-то вздёргиваются сразу, и стража уже спешит к нему и его потенциальному убийце, который всем телом прижимается к нему со спины.

Руки невозможно разъединить, хотя они ничем не связаны, но Арсений совершенно не удивляется — магия такая штука, и, может, этот придурок умеет управлять биологическими процессами. В голову лезут неуместные шутки про стояк, и Арсений тихо хрустит смехом; сабля его не пугает тоже.

Даже удивительно, насколько в сравнении с первой жизнью смерть перестала его волновать хоть как-то; у него к ней временный иммунитет, антитела (и антидуши) к смерти до времени её непременного наступления, и он оглядывается назад с некоторой снисходительностью к себе прошлому, который боялся, что обглоданный бедняк убьёт его в подворотне. Так и хочется протянуть сочувствующее «мой ты хороший» и бровки домиком выгнуть. И Арсения бы напугало хотя бы его безразличие, если бы ему не было так всё равно. Поэтому он хмыкает и, изобразив крайнюю степень страха для встревоженных стражей, бросает тихонько, ощущая, как чей-то пах и твёрдая грудь жмутся к нему сзади:

— С Саньком.

— Не геи, — отвечают ему негромко голосом Шастуна.

Вот тебе и ихтиандры.

Арсений оглядывается и буквально сталкивается взглядом с Антоном, который ухмыляется нахально, и внутри взрывается слишком сильная радость на одного Шастуна — Арсений едва ли держится от улыбки.

— Совсем не геи, — подтверждает он и всё-таки проваливается в своих попытках не давить лыбу.

Антон улыбается ему в ответ мягко, но через мгновение уже свою напыщенность возвращает — у него на голове косынка ободком, как было модно в «Тиктоке», и звенит он как групповые соревнования по танцу живота, если такие есть, и башка рыбы на верёвочке болтается на шее. Пират из него получается отменный, прямо правильный, потому что, наверное, когда выпендрёж у тебя в крови не нужно даже стараться быть индюком — хотя Антон скорее индюшенька<span class="footnote" id="fn_28388836_0"></span>. До Арсения доходит, что он пират, и это объясняет брезгливость на лицах стражи и министров, что стоят в нескольких шагах уже, и темнеющий на горизонте драными парусами корабль — что-то внутри Арсения замирает в предвкушении, как у ребёнка, в детстве бегающего с пластиковой сабелькой. Время пиратов какое-то особенное, ощущающееся иначе почти на физическом уровне; пускай окажется, на самом деле в нём нет того очарования, что ему рисуют.

Но Арсений намерен увидеть своими глазами и продолжить традицию сбегать с Антоном — потому что этот городок слишком тоскливый. Его внутренний отличник должен сейчас читать измученным голосом «Проснись! Что с тобой стало?», но старого мира и стабильности больше нет, и нет будильников, чтобы будить его ровно в семь тридцать и семь тридцать пять, и нету дел, куда стоило бы спешить, а на дрочку есть больше, чем две сорок. Правда, нету дрочки, но это уже другой вопрос совершенно для джентльмена несовершенство.

А сзади мальчик рябой рукой едва тянет его на себя за талию — и хочет убить саблей.

На них направлено с десяток ружей — видимо, Арсений опять какой-то важный и нужный, раз все за него так радеют.

— Отпустите мистера Притчера, немедленно! — немного трусовато выдаёт один из министров.

— Кого?..

Антон смеётся, и Арсению самому хочется тоже, потому что это выглядит попыткой мышки сожрать километровую змею. У Антона на руке выжжен пиратский знак, и это не скрывается, конечно же, от глаз стражи. Их лица кривятся в превосходстве такого размера, что смогло бы загородить собой от солнца весь остров.

— Бля, это прямо как в «Пиратах Карибского моря», — шепчет Антон ему на ухо, и Арсений тихо хихикает от щекотки. — Прямо один в один.

— Я не смотрел.

Антон ахает так возмущённо, что на секунду лица всех присутствующих подёргивает смятение.

— Ты не смотрел «Пиратов Карибского моря»? Да чем ты вообще занимался в детстве? Бля, ладно, не отвечай, потом ответишь, — шипит он, а потом назад свою хамоватую улыбку цепляет и говорит вальяжно: — Господа…

Но его перебивают, и Арсений усмехается; он готов вонять — и тут эта его вонь за любую невоспитанность в его сторону могла бы сыграть на руку; но он должен изображать жертву. Хотя получается, честно говоря, хреново, и он скорее выглядит котом, что уже знает, что скоро ему дадут сметану в виде относительного веселья.

Видимо, и веселья вместе с любовью ему недодали в детстве; и теперь, стоит ему уйти из-под опеки родителей и самого себя, руки чешутся страдать каким-нибудь бредом. Да и делать больше нечего, с другой стороны. В Урании нет возможности ни учиться, ни работать — поэтому принцессы веселья хотят (а Арсений хочет пересмотреть мультики Барби — как любой суровый русский мужик; они забавные).

— С какого вы судна? — спрашивает командор.

Антон так шумно сглатывает, что Арсений слышит это — и просит тихо:

— Переведи мне, у меня английский из говна и палок, из мочи и снега.

— Спрашивает, с какого ты судна.

— Понял. Пойдёшь со мной? — спрашивает Антон тут же, не уделяя ни секунды времени чужому вопросу.

Лица стражи, расслабившейся и чуть опустив оружие в замешательстве, выражают крайнюю степень непонимания, и Арсений осознаёт, что пора всё это кончать.

— Пойду с тобой.

Не привлекать внимание, конечно. Удивительно, что какой-нибудь стрелок не пустил в Антона пулю сверху.

— С «Мести царя Гвидона», — отвечает Антон на отвали, русским языком и без того опешившим людям. — А теперь простите, господа, сори, джентельменс. Вам запомнится этот день, когда чуть не был пленён… Антуан Шастун, короче, с днём тефлоновой сковороды, доброй ночи, славяне.

— Подожди! — истерично срывается с губ Арсения вместе с несдерживаемым смехом. — А как?..

— Каком к верху. Ты же не думаешь, что я тебя поймал просто так, пока ты летел в воду по глухой стороне стены?

Ему не до смеха становится, и никаких ночей и сковород — в моменте каждая его клеточка сжимается до крохотной частицы; он не понимает, что происходит, но его тело всё горит и сводится судорогой, сильной и приносящей много боли, а для крика ему не хватает сил. Глаза слепнут белой пеленой, из них катятся непрошеные слёзы — он перестаёт чувствовать Антона позади себя, и становится совсем худо.

А потом его вдруг ослепляет солнце; а перед глазами простирается только бескрайнее море и боль заканчивается мгновенно, будто не существующая никогда.

Он не ослеп — это отличные новости; он не ощущает земли под ногами — это плохие. На воду он, конечно, падает жопой, которая горит даже в прохладной на глубине воде, и его дёргает паникой пару первых секунд и вспыхивает страх снова утонуть во льдах. Но вода приятная, ближе к поверхности очень тёплая, и головушка даёт ему добро. Но зато слизистые с лёгкой руки объявляют ему войну: Он надеется, что за такие выкидоны Антон упал брюшком вверх. Арсений выныривает и пытается резь в глазах унять, и высморкаться, и у него случается классное промывание носа. Хотел же на море, чтобы подлечить разваливающуюся тушку, так получай — Арсений потом, если когда-нибудь будет ближе к реальной жизни, чем в миллионах световых лет от неё, напечатает на футболке надпись огромными буквами:

Бойтесь своих желаний.

Он отфыркивается от воды, и вдруг солнце перестаёт жарить ему и без того поплывшую на фоне всех этих странствий голову — как Марти Макфлай с ума не сошёл теперь только непонятнее. Арсений поджимает губы обозлённо и собирается уже уничтожить всех своим взглядом — кто отключил, мать их, солнце? — ну или молниями, которые уже ощутимо собираются у пальцев, а в планы не входит устроить массовый рыбный геноцид. Но, обернувшись, он замечает перед собой огромный корабль, упирающийся в небо мачтой, жадный и мрачный, с полыми, бездонными глазами пушечных портов и острым, саблезубым носом; зоркий взгляд сирены на нём наблюдает пристально. Арсений смотрит на огромный галеон с восхищением — умели же раньше делать такие махины, что на солнце переливаются своей витиеватой резьбой и лаком и внушают ужас, если не знать, что тебя здесь ждут.

А Арсения явно ждут — он слышит трёхэтажный мат Шастуна, плюющегося водой, и всё его мление перед кораблём сменяется возмущением.

— На кой хрен ты это сделал?! — кипит Арсений, и тоска по Шастуну вмиг проходит.

Он забыл, что помимо понимания и заботы, в Антоне есть неряшливость и тупость. Ну да.

— Хотел посмотреть, насколько ты будешь похож на водоросль, — язвит Антон. — Ну извините, блять, я колдую неделю!

— Я тоже, и поэтому, если мы сейчас же не будем наверху, ты всплывёшь пузом вверх вопреки всякому моему желанию! — истерит Арсений, двигаясь к нему лягушкой.

Вот чего он не умеет делать достойно — это плавать, и за это он уже успел себя погрызть в детстве, когда бассейн в школе не увенчался успехом, а какой-то придурок из их класса сдёрнул с него плавки — и Арсений бы рад сказать, что это был день, когда у него был жаркий первый секс в бассейне, но это было в третьем классе и на глазах у всей параллели, поэтому ни о какой эротике речи не шло, конечно.

Но говно не тонет — и Арсений тоже.

Антон свистит, пихнув палец в рот, и Арсений надеется, что соль хотя бы убила все микробы на нём — потому что самым чистым человеком на свете его не назовёшь. Но пиратство на то и пиратство, а душ ещё не придумали. Арсений ставит себе целью найти местный «Часовщик» и спросить, нет ли у них там душевых.

Но свист у него не получается и напоминает по звуку задыхающегося хорька — зато Арсений замечает сверкающие даже в тени золотые зубы, и это почему-то очень веселит.

— Пиратишка ты.

— А ты «Растишка», — фыркает Антон и кричит уже громче и без понтов: — Эй! Гив стэйрс, сакерс!

От корявого английского у Арсения вянут уши, но он решает не вставлять свои пять копеек — Антон всё-таки забрал его с этого душного, до раздражения маленького городка. Он улыбается, чуть унимаясь, и говорит в ответ:

— Нет, «Растишка» тоже ты.

Антон оглядывается, и морщинка между его бровей разглаживается. Он усмехается, а потом забавно дёргается, когда верёвочная лестница гремит о борт.

— Добро пожаловать! — говорит Антон, пропуская Арсения вперёд.

Тот начинает понимать всю тяжесть жизни медуз, потому что чувствует себя такой же кучей слизи — одежда вся мокрая и липнет к телу второй кожей, и к Арсению действительно цепляется водоросль — он мученически вздыхает и ступает на корабль.

А потом чуть не летит вниз, когда жуткие туфли поскальзываются на мокрых досках.

Он слышит громкий ржач других членов команды, а потом кучу сальных шуток, отрывками английского звучащими отовсюду.

Зато у них с Антоном есть наконец какое-то таинство разговора; никто не поймёт их язык, и можно не говорить загадками о том, что его волнует в этом времени.

Миг, когда он начинает вообще хотеть с ним говорить и делиться, Арсений пропускает — но от этой простоты становится как-то легче, будто бы его бесконечное раздражение делало хуже в первую очередь ему самому.

Антон, кряхтя, заползает на корабль следом, и стоят они, две мокрых крысы, перед заинтересованными взглядами команды из грязных, оборванных пиратов. Арсений едва кривится от их вида, но взгляд отводит, а то мало ли.

— И что теперь? Шмотки у вас тут есть какие-нибудь? — спрашивает Арсений, и Антон фыркает.

— А этому шмотки сразу. Прости, обоссанного тай-дая нет.

— Годы идут, а ты всё о том же, — вздыхает Арсений. — Ты вообще кто? Трюмная крыса? Откуда корабль?

— А что, я не могу быть капитаном, по-твоему?

— Пока любишь точить лясы, не будешь, — раздаётся с капитанского мостика знакомым украинским говором, и Арсений оглядывается.

На палубу выходит Эд, каблуками сапог стуча по дереву, поправляет треуголку и берётся за штурвал. На корабле начинается суета, и все разбегаются сразу по местам, стоит ему крутануть баранку.

— Поднять флаг! — рявкает он, сверкнув на солнце привычно-золотыми зубами. — Наполнить паруса! Враг по правому борту! Держать курс на север!

Арсений дёргает головой и замечает на фоне залитой полуденным солнцем крепости ещё один корабль, стремительно нагоняющий их.

— Есть, капитан! — отвечает он и улыбается Эду всего секунду, за которую тот успевает одарить его своим привычно безумным оскалом, а потом Арсений срывается с места и бежит помогать остальным, ухватив за собой Антона.

Последнее, чего он хочет — это возвращаться на Ямайку и смотреть, как их головы болтаются на виселице. Правда, немного переоценивает себя и кубарем катится сразу к борту от качки, но никто уже не смеётся — всем не до него. Антон протягивает ему руку, стоящий ровно на ходящем ходуном судне.

— Привыкнете, Ваше Сиятельство, — у него глаза блестят задором, и Арсений сокрушённо головой качает.

Хотя это, получается, что-то вроде их фишки.

Но Антон почему-то не хватается за такелаж, а стоит позади, руку выпраснув вверх с крайне сосредоточенным видом; но тянуть за верёвку становится легче. Он сцепляет зубы, и колени у него дрожат под тяготой собственного колдовства, но это помогает.

Поднять паруса — но не оторваться.

— Готовьте пушки! — командует Эд, и от его английского уши не вянут так, хотя Антону приходится, конечно, всё переводить.

Выграновский смотрит на горизонт пустым, потерянным взглядом, будто не видящим ничего перед собой, но он знает, что делать, настолько чётко, что у Арсения возникают вопросы. Задаст он их позже — потому что сейчас будет бойня, и Арсений чувствует это нутром; сбрасывает жуткий камзол, хватает шпагу, которой управлять не умеет совершенно, но беспорядочно тыкать ей во всех не-своих — тоже план. Абордаж не был объявлен, но будет — королевское судно идёт за ними по пятам так, будто Арсений — редкий золотой самородок или особенное, единственное в своём роде магическое сокровище.

— Интересно, это они поняли уже, что я эти кольца ебливые спиздил или ты такой важный хуй? — спрашивает Антон буднично.

— А что за кольца?..

— Да это какие-то ведьминские приколы, которые мою магию короче апают. Они, вроде, единственные в своём роде, их создательницу там сожгли уже лет двести как, — хмыкает он, и Арсений нервно смеётся.

Ну или так, думает он, натягивая трос.

А потом их вдруг сносит волной огромного массива.

Арсения сбивает с ног, и галеон накреняется так сильно, что пучина утягивает многих; и Арсений летит туда же, но сетка такелажа спасает его — он до рези в пальцах вцепляется в канаты, пока корабль не восстанавливает равновесие. Эд стоит на мостике всё так же, словно к нему приросший, а команда ведёт себя так, словно ничего не случилось совершенно — отплёвывается от воды и встаёт на службу. Море любит их, пускай не любит никто другой, и это их дом — не впервой, видимо; но для Арсения впервые.

Он откидывает чёлку и собирается рваться в бой, но Эд тянет с абордажем, только кричит прибавить ходу и заряжать пушки, готовиться держать оборону, с леденящим спокойствием, стоя за штурвалом; судно так шарахает, что Арсений едва стоит, а тот держится и правда как влитой, тощими руками проворачивая огромное колесо штурвала. Волны подбивают их со всех сторон, потому что не одни они такие умники-колдуны; но бесполезная шпага тонет где-то в глубинах моря, и Арсений вспоминает, что главный умник, вообще-то, тут он.

Королевский фрегат совсем рядом, ближе, чем на пушечный выстрел, но больше это не страшит — Арсений торопится к капитанскому мостику, пытаясь собрать в руках всю свою магию. Он, конечно, не мог оставить её без внимания всю эту неделю — Арсений не из тех, кто просто имеет что-то и решает этим тотально не пользоваться, в отличие от Антона с его сообразительностью. Он, после четырёх пар сгоревших до пепла штор, всё-таки разбирается, как колдовство должно работать — хотя концентрации ему всё ещё не хватает. Но хватает задора и бурлящей в крови решительности, какого-то неожиданного оголтелого бесстрашия, чтобы под вопли Эда и оглушающий треск волн метнуть в белые паруса молнию такой силы, что мачта начинает моментально гореть, давая им фору.

А потом ещё одну хочет, в шпиль носа, но осекается; даёт фору королевскому флоту спастись — он всё-таки не убийца. По крайней мере, пока — добавляет он к этой мысли, глядя на Эда, который со взглядом гордящегося отца смотрит на него и, наконец, отлипает от штурвала. Они плывут куда-то в бескрайние горизонты наблюдая за тем, как рыжим пламенем горит корабль, что всё дальше и дальше от их глаз.

Эд подходит к нему и хлопает его по плечу так же отцовски.

— Втянулся, — тянет он довольно. — Добро пожаловать на борт.

***</p>

Арсений ржёт как сука, открывая дверь каюты, заботливо выделенной для них с Антоном Эдом; точнее сказать, Эдом Воробьём, потому что «ну а что, это же несуществующий чел, так пусть тут будет существующий, хули». Лучше не придумаешь — назваться персонажем из кино, чтобы попонтоваться — но Эд, как они с Антоном решают консенсусом, всё-таки Выдра.

Эд Выдра — не прозаично, зато правдиво. Но с «Чёрной жемчужиной» не сочетается жаль, и с чёрным флагом «Весёлого Роджера», что развевается на флагштоке — потому что «ну и что, корабля-то тоже в теории не существовало, так пусть будет, не душни». И Арсений не душнит, потому что «Чёрная Жемчужина» — это клёво звучит, хоть он и не смотрел фильмы.

Каюта крохотная и с одной кроватью, и Арсений почти ужасается прежде, чем осознаёт прелесть их положения. Это, наверное, лучше, чем спать в трюме среди крыс или на холодной палубе. А тут и постель с балдахином, и даже кресло, и пара каких-то книг на французском, и огромные Шастунячьи ноги в этом всём — пустяк на фоне их удачи. Эд о них заботится, будто считает это долгом — это заметно. Наверное, он не хочет, чтобы у кого-то ещё, как у него, поехала крыша от этого межвременного безумия.

— Кошмар, Эд Воробей, — продолжает хихикать он. — Принимаю только голубя Геннадия в этом домике. А вообще, я рад видеть его, мы в прошлый раз с ним даже не обнялись. Где Егор нашёл его?

— Я нашёл, в городе на базаре, — говорит Антон как-то отстранённо, и Арсений хмурится.

— Карету с ними ты тоже специально оставил там?

Шастун кивает кротко, глядя в окно.

— Предполагал, что что-то может пойти не так.

— Когда я умер?

— Через несколько часов после нашего последнего разговора. Тебя лихорадило дохуя, быстро сгорел, — отвечает он так же сухо, а потом добавляет: — Как ты?

И в его голосе столько волнения, что Арсений теряет дар речи на мгновение, глядя на него во все глаза.

— Я… в порядке, Шаст, ты чего? — спрашивает он едва слышно.

А потом понимает, что Антон, наверное, тоже успел с ним попрощаться, не верил, что у них есть шанс увидеться ещё. Чужое неравнодушие удивляет и встряхивает как-то, и до Арсения доходит наконец всё происходящее — они в мире, столь далёком от их времени, и тут колдовство, ведьмы, проклятия, и всё вот это, с чем они не могут начать сразу справляться. За неделю Арсений достигает чего-то благодаря безделию, и Антон тоже старается, но это всё — чужое, от лукавого, им не принадлежащее никогда.

А Антон выкрадывает его с Ямайки, чтобы месяцами бороздить моря с шансом остаться без еды, воды, и запивать болезни ромом. Но это уже удивляет не так, скорее просто даёт некую потерянность, что всегда возникает, когда мало что понимаешь. И Арсений не против — с ним лучше, чем без него; Эд всё-таки не от мира сего и думает, как бы вырваться поскорее из его собственного проклятья, да и Егор, может, вообще где-то не здесь.

А Антон рядом, так получается, всегда, и ему не всё равно. Тот опускается на корточки рядом, пока Арсений пялит в пол, запертый в своих мыслях, и тянет его к себе, приобнимает немного неловко, и Арсений, прямо как через сто лет, утыкается подбородком ему в плечо.

— Я правда в порядке, — повторяет он. — Просто бодрое было утро.

А потом обнимает его крепче.

— Никогда не думал, что буду рад видеть твою наглую морду, — Арсений переходит на русский-язвительный, но без всякого желания обидеть.

— Всё меняется, — с улыбкой отвечает Антон. — Перед моим очарованием никто ещё не мог устоять.

Есть в этом доля правды — Антон по-человечески красивый, когда его не портят золотые зубы. И глаза у него светлые, и улыбка; Арсений не замечал раньше, но теперь видит — и родинку на носу, и милую лопоухость.

— А усидеть?

— И усидеть. И, не поверишь, улежать тоже. Вопрос времени, — довольно подхватывает Шаст

— Действительно, не думаю, что в палеолите было много женщин, раз вопрос времени.

— Ну да, поэтому я люблю и мужиков тоже. Жизнь наградила как раз на случай палеолита.

— А по тебе и не скажешь.

— А ты падкий на стереотипы душнила, — хмыкает Антон.

Арсений закатывает глаза показно; почему-то факт, что Антону нравятся парни, приводит в ступор — как будто бы в теории их возможное родство душ вполне реально. Особенно, когда вы вместе которую жизнь трётесь. Арсений не знает, как к этому относиться; Антон не бесит его так, как раньше, но было бы глупо сводить их вместе. Да, соулмейты кроме одного поцелуя ничего друг другу не должны, но раз его здесь мотает так, Арсений заслужил любовь всей жизни, что будет принимать его тараканов, а не просто классного друга, с которым можно бухать и говорить о жизни на кухне. Они с Антоном, всё-таки, слишком разные, чтобы быть вместе, да и перецапаются, как кошки.

Арсений эти мысли стряхивает куда-то на пол, потому что это точно не их сценарий — они презирать друг друга перестали-то совсем недавно, и откладывает это всё куда-то в долгий ящик.

— Так есть, во что переодеться?

— Да, вот, тут на сундуке уже лежит, — Антон берёт в руки стопку и кидает на кровать. — Ну что, будем вместе спать значит? Надеюсь ты не пинаешься во сне.

— Нет, я делал ставки, что пинаешься ты, — говорит Арсений и бросает на него взгляд через плечо и стаскивает наконец холодную, мокрую рубашку.

— А чой-то я сразу? — бухтит Антон, пока Арсений стаскивает штаны.

Он остаётся в одних панталонах, которые призваны в этом веке называться бельем. И свобода — это, безусловно, классно, но Арсений хочет боксеры. Эти панталоны, кстати, тоже вымокшие, и неприятно холодят и пах, и ноги: и в стопке одежды их тоже не оказывается. Арсений мученически вздыхает и разворачивается к Антону.

— А тут нет фена? — стонет он.

Тот усмехается и качает головой.

— Просто толку мне сейчас надевать шмотки на мокрое тело? Пиздец.

— Иди полежи на солнышке, — жмёт плечами Антон, бухнувшись в кресло и изучая перстни на пятерне, массивные и напоминающие бюджетную версию перчатки из финала «Мстителей».

Не смотреть — не значит не знать; а мемов про распыление было не избежать.

— Чтобы я потом заблевал всё от солнечного удара? Я же даже от него не умру, у меня ещё месяц.

— Чё, опять вместе умирать что ль? Бля, — жалуется Антон. — Это значит случится какой-то говнизм снова. Не хочу.

— А как ты умер в прошлый раз?.. — спрашивает Арсений, облокотившись на палку, что держит балдахин.

— Меня твой батя пристрелил, когда я из комнаты вышел после твоей смерти. Типа ссаный предатель, вся хуйня.

Арсений давится воздухом.

— Да всё норм. Я же знал, что умру, — говорит Шастун и поднимает глаза.

И замирает; он скользит по телу Арсения взглядом медленно, пристально смотрит, будто пленённый. И в этом нет никакой оценки, скорее интерес, но Арсению всё равно становится неуютно. А потом Антон всё же поднимается к глазам, губу прикусив, и Арсений отводит взгляд, поёжившись едва.

— Я думал, ты будешь каким-то дохлым мамкиным зубрилой, а ты… ого, — он выдыхает шумно, и Арсений заливается краской. — Красивый очень.

— Значит, ты тоже подверженный стереотипам придурок, — огрызается Арсений. — Лучше бы сказал, что мне делать. Если скажешь «снять с себя бельё», я тебе уебу.

Антон дёргано отворачивает голову, смутившись, а потом предлагает несмело, поднимаясь с кресла:

— Я могу помочь, — говорит, но тут же забавно пугается и руки выбрасывает вперёд, огромными глазами на Арсения глядя. — Это не о том, что ты подумал! Просто я типа мультиведьмы, и я могу тебя огнём своим высушить, если хочешь, — тараторит он. — Никаких жёстких животных сексов, только сушка.

Арсения смешит, до чего он забавный, когда смущённый.

— И баранка. Ладно, давай, — отмахивается Арсений и плечи распрямляет. — Только умоляю, не подожги меня, я ведь не мультиведьма.

— Постараюсь, — чуть нервно усмехается Антон и, дёрнув рукой, озаряет полутёмную комнату жадным рыжим светом.

Арсений чувствует его далёкий жар даже стоя поодаль, и по телу бегут мурашки; ладонь Антона полыхает красивыми языками пламени, и тот сам смотрит на неё с некоторым неверием — странно всё это, дико почти. Он подходит ближе, и Арсений чуть отшатывается механически, но клокочущий в горле испуг унять пытается, потому что пламя — это всё-таки монстр. А они на деревянном корабле и гореть будут первыми. Но Антон со стихией почти ласков, аккуратен, как с крохотным зверьком, и руку Арсения тот берёт в свою, чтобы не нервничал и не натворил бед; а потом приближает огонь к его груди.

Жар приятный лижет кожу, и весь холод уходит куда-то в пятки, пока чужая ладонь водит туда-сюда медленно. Антон сосредоточенно следит за своими движениями, чуть играется пальцами на крупных каплях, не отвлекаясь от процесса, и Арсений млеет от его серьёзности, от тепла, от того, как бережно Антон сушит ему волосы, и те вьются мягкими кудрями; и смотрит.

Огонь кусает его однажды, когда их взгляды встречаются, и мурашки табунами бегут по телу; место жжёт, и у Арсения внизу живота тянет от этой боли — он сам пугается своих реакций. Но Антон ласково держит его запястье и тихий всхлип игнорирует, как и шумное дыхание, когда он спускается к белью. Арсения жарит, он ртом хватает воздух — от возбуждения он мнет пальцы, и член уже чуть привстаёт, но всё пропадает почти мгновенно.

— Всё, — только и говорит Антон, и ощущение мира сразу ударяет по Арсению обухом.

Антон уже сидит в кресле и изображает безразличие, давая ему одеться — но ему неспокойно, он нервно стучит по ручке кресла пальцами в тяжёлых перстнях и взглядом бегает по углам. Между ними виснет ощутимое напряжение, но Арсений свои желания унимает и запихивает подальше, не глядя на Антона больше — у того горят уши. К счастью, не буквально.

— Спасибо, — отвечает Арсений в конце концов.

И думает о том, что если бы Антон зашёл дальше и коснулся его тогда — он бы не отказался, горящий в желании; в этом, на самом деле, почему-то не видится ничего плохого. У него никогда не было времени и сил сближаться с кем-то достаточно, чтобы думать о сексе, но теперь будто есть — и его желания бьют по черепной коробке коварным ударом. Но это всего лишь желания телесной близости, контакта, изучения чужого тела и собственных удовольствий; потому что Арсений не может представить себя в постели с незнакомцем. А для чьего-то внимания он слишком сложный — на этом и заканчивает.

Он бросает на Антона тяжёлый взгляд, и тот губы поджимает ответно. Чувство обмана повисает в воздухе с обеих сторон, потому что Арсений, кажется, сам себе врёт, что он всем безразличен и что ему есть дело только до постели. А Антон, кажется, тоже о чём-то врёт, но Арсения не останавливает.

Тот ступает на палубу и оставляет этот обман при себе.

***</p>

Они достигают Тортуги уже другим составом.

Оказывается, изначальная цель плавания галеона Эда была доплыть именно до неё — где-то здесь находится карибский «Часовщик», в котором Эд оставлял что-то себе на случай возвращения — а вот это уже другая совершенно история, впрочем, очень простая. Как узнаётся, Эд здесь за местное божество, и потому команда собирается так быстро и слушается его так чётко — потому что мёртвые вообще не должны воскресать.

А Эд тут второй раз, и феномен искательства бродит на уровне кабачных баек.

Впрочем, возвращаясь к немеханическим овцам. На пятый день пути они встречаются с королевским судном с Барбадоса и разворачивается бойня — и поначалу он старается если и бить, то хотя бы в селезёнку, а магию вообще упрятать куда подальше; но когда его пытаются бессовестно проткнуть в четвёртый раз, он начинает сомневаться в своих принципах и втягивается в игру. Но не слишком, всё-таки, самим перед собой прослыть убийцей хуже, чем быть им для остальных.

В этот раз они пробуют абордаж, и это оказывается веселее, чем просто лихо проигрывать; и выходят они с победой. Не то чтобы Арсения не беспокоили трупы, которые потом команда скидывает в море. Но не он это начинал, и у этого мира правила такие, и ещё тысячу причин может подойти. Арсений пытается оправдывать жестокость хоть как-то, но равнодушие императора Николая он не забудет никогда, и то, как ядра пушек сносили головы, тоже.

Но среди живых и пленённых на королевском судне находится Егор, которого Эд, почему-то, не слишком рад видеть в этот раз; тот одним выстрелом дробит цепи меж его рук и уходит к себе в каюту, а Булаткин печально смотрит ему вслед. Арсений застаёт это всё, первый обрадованный хорошим новостям, и не понимает, что у них произошло.

Хотя у них с Антоном тоже что-то, и он понимает, как трудно бывает дать ответ.

Но, впрочем, у них всё как всегда; они не обсуждают инцидент с пламенем, они продолжают стебать друг друга за мелочи и на двуспальной кровати засыпают друг к другу спинами. А просыпаются кучей рук и ног, дыша друг другу в грудь или макушку — так просто случается, и Арсений себя ни о чём не спрашивает, а Антон ничего об этом не говорит.

А потом случается вот что.

В вечер после захвата королевского судна они устраивают праздник с кучей заморской еды и хорошего алкоголя; но в обществе пиратов это скорее напоминает самую настоящую, родную вписку. Арсению, правда, всё это было чуждо; но Антон, кажется, наслаждается по полной, танцует под скрипку, на которой Арсений наигрывает тему из «Пиратов Карибского моря» и на язвительные комментарии отвечает, что такой музыки ещё нет, но пусть будет и, может, «станет реальным пиратским гимном». А потом он тоже пьёт, ест какое-то слишком вкусное вяленое мясо, заедая его апельсином, и от всего разнообразия у него воют оргазмом вкусовые сосочки — Арсений даже не знал, что так сильно любит еду, пока не побывал во временах наступившего большевизма.

А потом, прихватив с собой мутные бутылки с ромом, они заваливаются к себе в каюту. Кресло по праву теперь занимает Арсений — для того, чтобы развязать язык, нужно равновесие и концентрация, а последняя у него и так ни к чёрту после какого-то там стакана по счёту.

— Я так сопьюсь, Mon Cher<span class="footnote" id="fn_28388836_1"></span>, — делится он, едва ворочая языком, но при этом умудряясь выпендриваться. — Пиздец, и ведь спился бы, если бы ты не мутил воду. В нашем мире такого не было — пили ром, потому что вода прокисала.

— Хуер, — передразнивает его Антон. — Откуда ты всё это знаешь? — вдруг спрашивает Антон, хмуря брови. Он не садится на постель, заботливо заправленную Арсением, а падает на пол коряво. — Ты ведь даже не интересуешься пиратской хуйнёй этой.

— Когда у меня был какой-то вопрос, отец в детстве отправлял меня искать ответы в энциклопедии. У меня был большо-ой такой многотомник в Омске, — тянет Арсений с тоскующей улыбкой.

— Звучит как пиздец, если честно.

— Это он и был, но я скучаю иногда. Всё было проще, знаешь?

— Знаю, — кивает Антон и хлебает из склянки. — Но ты на самом деле не скучаешь, Арс.

— Я Арсений.

— Да переставай, — усмехается Антон, глядя куда-то в темноту ночного моря. — Ты не скучаешь по времени, когда твои родители тебя вынуждали быть самым лучшим, говорили, что если ты не будешь быстрее, выше и сильнее, то ты никому не нужен станешь, когда ты в одиннадцать ровно ложился спать. — На вопросительный взгляд Арсения он добавляет: — Мне Тимур рассказывал, что ты, как заводная игрушка с ключиком, по часам живёшь, по минутам. И ты не скучаешь по этому. Ты просто скучаешь по времени, когда нам не приходилось быть не собой, а кем-то другим, бежать куда-то, драться вечно. Когда тебе всё было понятно, что будет вечером или следующим утром. Так проще, но так уже не будет, Арс. Потому что ты изменился, как минимум.

Арсений поджимает губы — тот в чём-то прав, как раньше не будет и правда; старый он бы бегал здесь в истерике и пытался бы создать иллюзию контроля, но теперь Арсений полагается только на других людей. Тоже глупо, но временами эффективно — а ему самому страшно.

В побеге за ответственностью всю свою жизнь он отрекается от неё теперь, лишь бы его не трогали. И это — тоже глупо, но он когда-нибудь обязательно соберётся. Не сейчас.

— Всё-то ты знаешь, — отвечает Арсений ядовито. — Зачем ты узнавал про меня у Тимура?

— Потому что хотел понять, ты правда такой конченый, каким казался, или прикидываешься.