буду с тобой в радости и в минуты слабости (1/2)

Это была самая долгая и тяжёлая поездка в Катиной жизни. Она провела в одном купе с Александром всего лишь восемь часов, но вышла на перрон в Москве с таким пронизывающим ощущением усталости, словно приехала не из Петербурга, а из Владивостока.

Половину пути Воропаев скоротал, нацепив маску светского равнодушия и уткнувшись в биографию Бродского, купленную на Московском вокзале. Катя не сомневалась, что о жизни великого поэта Александр знал больше иных литературоведов, но не стала вмешиваться в его сольное представление под названием «Я страшно погружён в книгу». Она, в свою очередь, попросила проводницу принести последний номер «Ведомостей» и прочитала его целиком.

Тяжёлую тишину нарушали лишь звяканье ложек о стенки стаканов и шелест перелистываемых страниц. Посторонний человек мог бы счесть их молчание уютным, но внутри него было тревожно и холодно. Оттаял Александр лишь тогда, когда Катя вышла из такси в тихом переулке возле офиса Виноградовой.

— Катя… — окликнул он её.

Она обернулась у стеклянной двери, через которую была видна проходная. Охранник уже сидел на своём посту и приветственно ей кивнул.

Александр подошёл к ней и со вздохом сказал:

— Я молчал, потому что перестраивался. Не из вредности или желания воспитать.

— Понятно.

— Мир, дружба, жвачка?

Он распахнул свои объятия, и Катя обняла его с грустной улыбкой. Совершенно по-дружески, но успев коснуться щекой его шеи. Никакого аромата парфюма — он не пользовался им из уважения к замкнутому пространству поезда. Катя вдохнула чистый запах его кожи и поняла, что дела её совсем плохи.

Восемь часов льда и секунда пламени. Но она собралась и сумела скрыть бушующий внутри шторм. Все свои эмоции она осмыслит после и наверняка придёт к выводу, что это временное помутнение и без того мечущегося рассудка. Следствие всех перемен в её жизни и потери прежней себя. И не более.

«И не более, Пушкарёва».

— Держи меня в курсе ситуации с «Фонтаной», хорошо? — обеспокоенно попросила Катя, отстраняясь.

— Разумеется. Удачной недели.

— И тебе.

Он уехал, и её мир стал настолько же спокойнее, насколько тусклее.

Александру же было не до рефлексии. С самого утра в его кабинете заседал Андрей с лицом нежного салатового оттенка после всех возлияний выходных. Неважное самочувствие не отразилось на его рабочем пыле — он радостно докладывал, что Полянский пришлёт мастеров для настройки станков уже через неделю, что работники производства с сегодняшнего дня начинают проходить курсы по переподготовке, что уведомления о ночных сменах и повышении зарплат расклеены по всему зималеттовскому подземелью… Звучало всё это прекрасно, но Воропаева терзало дурное предчувствие. Пока он пытался найти источник своей тревоги в глубинах разума, Жданов неожиданно сменил тему.

— Саша, я могу задать тебе вопрос личного характера?

— Попробуй, — Александр даже обрадовался возможности отвлечься от муторных мыслей и расслабленно откинулся в кресле.

— Вы с Катей… — Андрей вскочил со стула и принялся расхаживать по президентскому кабинету. Потом резко остановился и посмотрел в глаза Воропаеву, вцепившись в спинку стула до побелевших костяшек. — Вы с Катей вместе?

— Нет, — покачал головой Александр.

Была в его спокойствии странная нарочитость, и Андрею это не понравилось.

— Тогда почему поздно вечером я звонил Кате, а трубку взял ты? И почему она в этот момент спала?

— Лучше подумай о том, почему ты звонишь Пушкарёвой поздно вечером, хотя вы, насколько мне известно, расстались, — подмигнул ему Воропаев. — Трубку я взял, потому что она спала. А спала она, потому что устала. У тебя всё?..

— Ты действительно считаешь это достаточным объяснением? — нервно рассмеялся Андрей.

— А с какой такой радости я вообще должен тебе что-то объяснять? — лениво спросил Александр. — И какого чёрта ты так озабочен личной жизнью своей бывшей?

От внимания Андрея не укрылось, что Воропаев намеренно не называл Катю Катей: «бывшая», «Пушкарёва»… Жданов не сомневался, что это было неспроста. Они хорошо знали друг друга, и Александр порой об этом забывал.

— Я беспокоюсь о Кате, — объяснил Андрей. — Не думаю, что начать отношения с тобой на следующий день после нашего разрыва — это хорошая идея.

— Жданов, сколько раз я должен повторить, что никто ничего не начинал? — Александр начинал выходить из себя. — Чтобы унять твоё беспокойство. Или оно ну никак не проходит? Запишись к неврологу, что ли. Или к психологу.

— Хорошо, — с удовлетворением замечая его нервозность, кивнул Жданов. — Хорошо, пусть так. Пусть между вами ничего нет. Но я же вижу, как ты на неё смотришь.

— Как? — с самым бесстрастным видом осведомился Воропаев. — Давай, позабавь меня, наш штатный Фройд, — фамилию знаменитого австрийца он произнёс по-немецки.

— Как будто хочешь её сожрать и вместе с тем защитить… от всех и самого себя в частности.

Пожалуй, он попал в точку, и с этим нужно было что-то делать.

— Ты посмотри, как на тебя влияет работа на производстве! — Александр издевательски поаплодировал бывшему другу. — А может, не работа, а безделье, а, Андрюша?.. Я вижу, у тебя масса свободного времени, которое ты тратишь на изучение трудов по психологии. Только вот, по всей видимости, до глав про такую вещь, как проекция, ты ещё не дошёл. Ты во мне ищешь то, что до сих пор есть в тебе. А у меня нет ни времени, ни тем паче желания как-то по-особенному смотреть на твою бывшую. Общаемся ли мы? Да. Интересно ли нам вдвоём? Да, ведь мы довольно неглупые люди. Есть ли между нами хотя бы намёк на что-то большее? Нет. В выходные мы были в Петербурге. Жили в разных номерах. Пушкарёва предавалась тоске, а я переспал с хорошенькой горничной. Всё? Отчёт исчерпывающий?

— Вполне, — Андрей улыбнулся так насмешливо, будто заглянул в самое нутро Александра и всё про него понял, и это доводило до белого каления.

— Тогда иди отсюда подобру-поздорову, производство тебя заждалось.

— Есть, господин президент, — Жданов взял под козырёк и удалился.

Воропаев так разозлился, что вышел вслед за ним и некоторое время бесцельно бродил по компании, придираясь ко всем подчинённым, попавшим под горячую руку. Спустя полчаса своих брожений он наткнулся на Клочкову.

— Виктория, — ухмыльнулся Александр. — Почему ты снова шатаешься на этаже, где больше не работаешь?

К его удивлению, Клочкова не стала кричать или оправдываться. Скромно потупив взор, она подошла к нему и убрала несуществующие пылинки с ворота его пиджака.

— Я ненадолго зашла к Кире, Александр Юрьевич. Разве это запрещено?.. — она измученно вздохнула и прикусила губу. — Вас кто-то огорчил?

Её приёмы были до ужаса примитивными, но он позволил им сработать. Затащил её в ближайший пустующий кабинет, прижал к стене, грубым движением ладони стёр с её губ липкий блеск и поцеловал, шаря руками по изящному телу.

— Защита… у меня… с собой… — проговорила Вика, пока он впивался зубами в нежную шею и торопливо поднимал её обтягивающую юбку.

— Браво, Виктория, — он оторвался от неё и взглянул ей прямо в глаза. — Ни на минуту не забываешь о своей единственной настоящей обязанности.

Это прозвучало так мерзко и обесценивающе, что он сам это понял. Да и увидел тоже — в тени болезненной уязвимости, пробежавшей по её лицу. Он никогда не считал её равной себе и тем более не пёкся о её эмоциях, убеждённый, что все её потребности сводились к деньгам и сексу. Но жалеть Клочкову он не собирался. Не сейчас.

Странное дело: он возбудился быстро и сильно, а теперь совершенно ничего не испытывал и потому никак не мог закончить начатое. Перед глазами мелькали самые разные образы, хотя обычно в такие моменты мыслительный процесс останавливался; тем они и были ценны в первую очередь, и только во вторую — физическим удовольствием.

«Я — каждая встреченная тобой собака на дороге. И птица, которая заглядывает тебе в окна. Так что если я умру первая, ты всё равно мной будешь окружён…»

Проклятый монолог Лары — и Веры.

«Мы можем и должны быть друзьями… Ты человек логики и расчёта и согласишься с моими доводами, так ведь?..»

Авторский монолог Пушкарёвой.

«…хочешь её сожрать и вместе с тем защитить».

Наблюдения Жданова, освоившего дедукцию.

— Всё, — выдохнул Александр. — Ничего не выйдет.

Он остановился, быстро снял пустой презерватив и вручил его удивлённой Вике.

— Дарю как сувенир в память о дне, когда Воропаев не кончил. Больше ко мне не лезь, не сработает, — предупредил он, застёгивая ширинку. — И знаешь, что… — он задумался и всё-таки переступил через себя. — Извини. С тобой я был отборным козлом. Возможно, это научит тебя не позволять другим поступать с тобой так же.

После этого идиотского эпизода пришло время обеда, но аппетита не было. Он отправился на Тверскую, чтобы принять душ и переодеться. Хотелось смыть с себя Клочкову, липкое ощущение гадливости и вереницу туманных образов и фраз, всё ещё мелькавших в его голове. Получилось. После контрастного душа пришла чистота сознания; осталось лишь то самое дурное предчувствие насчёт реформ, затеянных Ждановым. Вернувшись в «Башню-2000», он велел Марине никого к нему не пускать и работал до позднего вечера.

Катя тоже засиделась в офисе и приехала домой в одиннадцатом часу. Ей привычно влетело от отца, заодно решившего расспросить её о питерской командировке, и она не стала огрызаться. Наврала родителям с три короба, вяло поковырялась в макаронах по-флотски и ушла в свою комнату.

Перед сном к ней постучалась мама. Присела на край дивана и внимательно присмотрелась к дочери.

— Катенька, у тебя всё в порядке?

— Да, мамочка.

— Ты в последнее время странная какая-то… Грустная. Вы с Андреем… расстались, да?

Катя вздохнула.

— Да, мама. Но я не грущу, просто устала. К тому же всю эту неделю мне предстоит работать за себя и за Юлиану, потому что ей пришлось уехать в Самару… — она выразительно зевнула.

— Тогда ложись, доченька.

Мама крепко её обняла, погасила свет и ушла. Катя же подождала, пока родители заснут, включила настольную лампу и достала из сумки большой блокнот в тёмном кожаном переплёте, который купила в обеденный перерыв. Раскрыла его и начала писать.

14.03.2006, поздняя ночь</p>

Не думала, что буду снова вести дневник. Но выслушать меня некому, а бумага, как говорится, всё стерпит… Сегодня я работала почти как в старые-добрые времена в «Зималетто», не поднимая головы. Только в голову эту всё равно лезли непрошеные мысли. Мысли, о которых даже писать страшно.

Я не понимаю, почему так боюсь. Не понимаю, почему меня почти парализует, когда я думаю о нём. И даже написать его имя страшно. Признавать всё, что я чувствую в эту самую секунду, просто сидя в своей комнате в одиночестве, страшно. Всё страшно… Хотя что может быть нового и пугающего в этом чувстве? Я уже влюблялась, и не раз…

Правда, оба раза всё заканчивалось печально. Рухнувшими иллюзиями и пустотой. Вот этого я, наверное, и боюсь. Хотя ему я парадоксально верю. И боюсь я не только всего, что может произойти… и хорошего, и плохого… Я боюсь его самого. Потому что всё, что было до, несравнимо с этим. Я не понимаю, в кого превращаюсь рядом с ним. Становлюсь ли собой или вообще какой-то другой Катей? С того самого вечера в казино всё пошло кувырком. Да, конечно, я свернула не туда гораздо раньше, когда согласилась на его дурацкое предложение. Но по-настоящему прочувствовала степень опасности я именно тогда. Когда обнимала и прижималась губами к его шее, когда мы ругались в его машине, когда после в ресторане он впервые со мной флиртовал… Может, и для него всё началось тогда же?

А что «всё»? Да, ему интересно со мной. Мы даже, наверное, успели стать друзьями. Но не стоит надеяться, что он испытывает ко мне что-то кроме человеческого интереса. Да я и не надеюсь, потому что любое его чувство не принесёт ни ему, ни мне ничего, кроме разочарования. Я стараюсь верить в то, что всё это преходящее. Что на меня просто нашло затмение. Потому что… Как там пелось? «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно. Ни толку, ни проку, не в лад, невпопад совершенно».

А сердце цепляется только за «волшебно». Где-то глубоко внутри упрямо живёт понимание: если бы мы шагнули навстречу друг другу, это было бы именно так — волшебно. Если бы мы встретились в других обстоятельствах, не обязанные думать о компании, не скованные страхами, оставшимися от прошлых отношений, всё было бы иначе. Всё началось бы сразу, в тот же миг, потому что нам действительно хорошо вместе.