вопросы доверия (1/2)

Эймонд не доверяет людям. Не только Люку, конечно, просто в целом, своему брату, своей матери, даже своему дракону, кажется, не доверяет. Иначе объяснить его «натянутость» просто нельзя. Люцерис точно не помнит, когда у него вошло в привычку наблюдать за дядей, может быть ещё с детства, когда он до ужаса его боялся и всегда старался быть настороже. Ему часто снилось тогда, как Эймонд приходит ночью в его спальню с острым кинжалом и молча вонзает его прямо Люку в глазницу. Самым страшным в этом сне был даже не кинжал, а то, с какой неотвратимостью действовал дядя, он не сомневался, не сожалел и не злился, он просто молча лишал племянника глаза и казался поразительно равнодушным при этом, словно неживым.

Люк отлично помнил, что в детстве дядя всегда казался ему воплощением зла, и он часто прятался за Джейса и со страхом наблюдал за врагом, чтобы быть готовым убежать в случае чего. Однажды Эймонд поймал его взгляд и после этого Люк ещё неделю боялся на него смотреть, боясь столкнуться взглядами снова. Он почему-то в тот раз отлично запомнил, что у дяди драконий глаз, неподвижный, как у ящерицы и слишком светлый и с той поры это отложилось в голове, хотя потом выяснилось, что всё это ему показалось. Только во взрослом возрасте он смог понять, что именно пугало его в дяде всё детство. «Натянутость». Он придумал это название целому комплексу внутренних человеческих качеств, которые так или иначе мог наблюдать в людях, похожих на Эймонда Таргариена.

Отстранённость от окружающих.

Постоянная готовность отразить возможное нападение.

Настороженность и неспособность расслабиться.

Именно в таком порядке всё это проявлялось в Эймонде и делало его «натянутым», словно стрела, которая вот-вот должна вылететь из лука и поразить мишень. И именно эта исходящая от дяди опасность так пугала его в детстве, дети такие вещи остро ощущают, а за неумением анализировать причины, по которым человек мог быть «натянутым», дети просто боятся и стараются держаться от «бабайки» подальше.

В детстве Люку всегда казалось, что его дядя до ужаса самовлюблён, высокомерен и считает, что все вокруг ничтожества. Во взрослом возрасте Люк понял, что на самом деле ничтожеством Эймонд вероятнее всего считает себя самого.

Он понял, насколько завышенными у дяди были требования по отношению к себе самому, когда Эймонд повредил второй глаз. Это случилось во время охоты, они как всегда соревновались, кто круче и кто первый загонит оленя, продираясь через густые заросли и ехидно перекидываясь обзывательствами. В этот момент олень рванул из-за кустов и толстая ветка неосторожно и весьма неудачно прилетела Эймонду в лицо. Так сильно, что он аж на землю сел, схватился за здоровый глаз рукой и завыл, чем поверг Люцериса в панику.

— Эймонд, ты как?! Ты видишь что-нибудь?! Сильно ударил?! Глаз на месте?!

— Уходи! Вали отсюда, урод!

— Дай посмотрю!

Эймонд зажался клубком на земле и закрыл глаз рукой. Люк не сразу понял, что дядя прогоняет его, он сначала подумал, что может быть Эймонд имел ввиду и так уже сбежавшего оленя. Он присел рядом и схватил пострадавшего за плечо, чтобы оценить степень тяжести травмы, однако сделать этого ему не удалось, так как дядин кулак прилетел прямо в нос. По подбородку побежала тёплая струйка. Люк от неожиданности завалился на спину, потом вскочил и закричал:

— Ты совсем спятил?!

— Я тебе сказал отвали от меня, тупорылый ты щенок!

— Дядя! Это вообще-то я! Твой самый нелюбимый племянник! Ты меня не узнаёшь?!

Эймонд молчал. Он сжался в ещё более тугой клубок, продолжая закрывать лицо руками. Люк продолжал паниковать и не понимать, что происходит. Реакция дяди была ему совершенно непонятна. Нужно было срочно осмотреть глаз, отправиться к мейстеру и в общем-то хотя бы перестать лежать на холодной земле. Но у Эймонда как-будто припадок случился. Он схватился второй рукой за кинжал, вынул его из-за пояса и замер, всё ещё не вставая с земли. Люк стоял, не решаясь подойти ближе.

— Надо глаз осмотреть, дядя, — Люк пытается сделать голос спокойным и даже ласковым, разговаривая с ним, как с умалишённым. — Ты можешь убрать руку?

— Я тебя могу прирезать, если ты сейчас же не уйдёшь.

— Уйду и брошу тебя по среди леса? Ты, конечно, всего лишь мой второй дядя, и далеко не самый любимый…

— Или ты уйдёшь, или уйду я и брошу тебя посреди леса, но уже безнадёжно мёртвого.

Он вот так прямо и сказал «безнадёжно мёртвого», при чём таким будничным и спокойным тоном что Люк понял: дядя в своём уме и сейчас уже даже спокоен. По крайней мере внешне. Поза его, впрочем, выдавала совсем другие эмоции. Люк впервые не нашёлся, что ему ответить, он решил не тратить время, не препираться и просто отправиться за помощью.

***</p>

Поздно ночью, когда вся паника уже улеглась и мейстер сказал, что глаз остался целым и вполне себе рабочим, за исключением временного помутнения зрения, которое должно пройти через пару-тройку дней, Люк лежал у себя в комнате и думал. Пытался понять что произошло. Он ведь ничего плохого Эймонду не сделал, просто пытался помочь, так как они остались вдвоём посреди леса. Было обидно, почему-то, настолько обидно, что даже не спалось. Разбитый нос болел, к тому же. Когда твою искреннюю помощь так грубо отталкивают, всегда обидно, особенно, когда это делает человек, которого ты как бы уже «приручил», с которым ты, не смотря на былую враждебность, вроде бы как сумел найти общий язык оскорблений и подколов. Люку не спится и он решает с дядей поговорить. Встаёт и ночью крадётся по дворцу, в «логово одноглазого дракона». Но на полпути разворачивается и трусливо идёт обратно в свою спальню. Потому что неожиданно понимает причину, оказавшуюся совершенно на поверхности: Эймонд вёл себя так агрессивно потому, что сам паниковал в тот момент. Он боялся, что окончательно и бесповоротно ослеп, не знал, насколько серьёзной могла быть травма и от этого боялся отнять руку от лица, чтобы не увидеть перед собой слепые пятна. И ещё он боялся, что Люк сейчас может сделать с ним что-нибудь нехорошее, пока он не в состоянии себя защитить.

Это было иррационально: они хоть и были раньше врагами, но во-первых они всё же были родственниками, а во-вторых это было давно. И Люк почему-то думал, что за всё это время они успели почти подружиться. И именно поэтому и ему было так обидно от реакции Эймонда. У него в голове не укладывалось, как можно было настолько сильно не доверять единственному человеку, с которым ты проводишь свой досуг, ведь кроме Люка Эймонд так много времени не проводил ни с кем. Этот факт почему-то заставлял Люцериса считать, что он занимал в жизни дяди особенное место. А сегодня он вдруг понял, что это не так. Он почему-то был уверен, что окажись на его месте Эйгон, Эймонд бы подпустил к себе брата и не вёл бы себя так. От этого умозаключения становится обидно уже настолько, что Люк высовывается в окно и орёт в темноту:

«Ну ты и сволочь!»

Где-то вдали, услышав его крик, начинает выть собака.

***</p>

Люк обижался весь следующий день, однако обида его быстро прошла, когда он поздним вечером пришёл на оружейный двор, и увидел там Эймонда. Он стоял перед соломенным манекеном в полном одиночестве и вслепую лупил его мечом. Это было абсолютным идиотизмом: ушибленный глаз следовало держать под повязкой, промывать каким-то хитрым составом и не напрягать, чтобы зрение скорее прояснилось. Однако Эймонд пришёл во двор, дождавшись, пока в нём никого не останется, наплевав на все рекомендации мейстера. Люцерис наблюдал, наверное, час. Завороженно стоял и смотрел на то, как слепой дракон пытается взлететь. Иногда меч попадал мимо манекена и тогда Эймонд ругался на себя сквозь сжатые зубы. Обида тогда прошла. Потому что Люк понял, что Эймонд Таргариен ненавидит не только какого-то там Люцериса Велариона, но и себя тоже он ненавидит, и проклинает за неспособность сражаться вслепую и совсем не жалеет свой единственный глаз, который следовало бы оберегать, как зеницу ока. Это была самоненависть. Настолько высоко задранная планка, что допрыгнуть до неё было нельзя, а следовательно невозможно было гордиться собой и хвалить себя. Только требовать и ругать.

— Так же нельзя, ты бы его поберёг.

Эймонд вздрагивает и замирает, занеся меч над манекеном. Поза его напряженная и сильно напоминает ту, что была вчера утром, когда он сидел на земле.

— Не спится, милорд Стронг?

Поразительно спокойный и холодный голос. Люк невольно вспоминает, как боялся его в детстве.

— Энергия бурлит, знаешь ли, не тренировался сегодня вот и уснуть не могу теперь, — Люк вздыхает.

— Каждый день прогула для тебя — это минус шанс победить меня, — Эймонд хмыкает, но Люку кажется, что голос у него почему-то стал добрее, — тебе меня никогда не догнать, а ты прогуливаешь.

— Я думал тебя подождать, — честно признаётся Люк.

Эймонд молчит.

— А ты оказывается втихушку тут решил манекен отдубасить, пока я жду.

— Если тебе от этого полегчает, то я представляю тебя на его месте.

— О, я польщён!

— Не льсти себе, бастард, манекен и то сражается лучше!

Люк вздыхает. Эймонд продолжает стоять к нему спиной.