Dissociation (1/2)

Хейдзо было холодно. Торопливым шагом в осенней ночи, он пробирался к чужому обветшалому дому, покосившемуся, с проваливающимися ступенями, окнами, зияющими чернотой и редкой серостью трепья, закрывающего дыры в порванной рисовой бумаге. Это был бедный район Инадзумы, окраина острова Наруками — дурная слава бродила об этих краях, но для Хейдзо это место было подобно источнику.

Источнику грязи, что вытекал в ручей Греха, коих великое множество, и, встречаясь, они сливались воедино, образуя реки, после моря, впадающие в безбрежный океан людской ненависти, страданий, горести и отчаяния. Но начало всегда было в подобных местах — могло быть в этом самом доме или на соседней улице, а может в обоих местах сразу.

Жизнь не была щедра к этим людям. Разорившиеся купцы, пахари без земель, голодранцы, изнывающие от болезней и голода. Вот где закон уходит на второй план, а на первый выбивается желание выжить любой ценой.

Ночная тишь не была характерной для этих мест. Но именно из-за Хейдзо она стала таковой, что, казалось бы, должно порадовать измученных жителей, но…

Но для матери, жены, брата, отца, у которых не было ни гроша за душой, у них не было ничего более ценного, чем семья.

И Хейдзо не осуждал их, нет. Но он сделал многое, чтобы напомнить им, что закон един для всех.

Если в тюрьмах его имя произносили с уважением, гневом, или страхом, упоминая его чаще, чем имя сёгуна, то на этих улицах им плевались будто проклятием.

Аккуратно перелезая через завалившийся забор, досин с легким шелестом приземлился на пустынный задний дворик. Здесь не было ни каменных садов, что часто встречались в домах городских жителей, ни грядок с ровными рядами овощей, что виднелись за спинами улыбчивых деревенских. Тут же — лишь горы мусора да одинокий стул с криво сделанными, явно вручную, ножками.

Хейдзо двигался ловко и быстро, и уже через несколько мгновений замер рядом с подобием входной двери — стояла осенняя ночь, но лишь тонкая занавеска обозначала вход, слабо колыхаясь на промозглом ветру.

Но Сиканоин не собирался заходить внутрь, и луна вышла из облаков, очертив его фигуру во мгле. Сняв со спины увесистую сумку, он, стараясь не шуметь, оставил ее у дверного проема. Не задерживаясь больше ни на секунду, Хейдзо кинул последний проверяющий взгляд на сбитую табличку с номером дома и хотел было уже раствориться в густой ночной тиши, но прохудившаяся доска слишком громко скрипнула под его весом.

Он тут же потоком анемо взвился в воздух, прячась на крыше. Его поспешность стоила того — здесь всегда люди были настороже. Послышался шелест занавески и глухой старческий голос, больше напоминающий карканье:

— Макото, это ты?.. — старуха закашлялась, плотнее кутаясь в потертую шаль. Она подслеповато всматривалась в тьму, не различая ничего без свечи. Она была слишком бедна, чтобы тратить свет на такие пустяки.

Не дождавшись ответа, она собиралась возвращаться вглубь дома, но задела ногой мешок, оставленный Хейдзо. С тихим возгласом удивления, она принялась ощупывать его, пытаясь понять, что это за предмет. Старуха точно помнила, что не оставляла ничего подобного.

В лужицу лунного света звеня монетами выпал небольшой кошелек, следом за ним показались кульки с рисом и овощами. Снеди было столько, что хватило бы на пару недель.

Не веря в происходящее, старуха как можно скорее собрала выпавшие свертки обратно в мешок, и причитая хвалы архонтам, засеменила обратно в дом. Хейдзо проводил ее взглядом, убедился, что она снова не выйдет, и скрылся в ночи.

Ее единственный сын — Макото — был пойман Хейдзо и арестован за кражу продуктов с рынка. Сиканоин лично привел его в комиссию Тенре, но ознакомился с его делом достаточно, чтобы понять, что крал он не для себя. Макото грозило несколько недель под стражей, и Хейдзо делал то, что делал в таких ситуациях всегда — помогал родственникам отбывающих срок тем, чем мог.

Все могут сойти с правильного пути. Но у каждого должна быть надежда на чудо.

Обратный путь занял гораздо меньше времени, и вот Хейдзо уже сворачивал на главную дорогу, ведущую к воротам Инадзумы. Его гэта глухо стучали о брусчатку, а сам он кутался в теплую накидку, но и она не спасала от холодного ветра.

Кивком приветствуя караул и сворачивая в сторону своего дома, он уже чувствовал, как немеют пальцы на ногах. Практически бегом забегая под крышу небольшого пристанища, он тут же принялся искать огниво для растопки небольшой печки, чтобы отогреться.

Дрожащими пальцами высекая искру, он с облегчением выдохнул, когда небольшие поленья наконец начали разгораться. От центра печи повеяло разливающимся жаром, и Хейдзо поставил греться воду, а после подсел поближе, потирая озябшие ладони друг о друга.

Была глубокая ночь, его скромный дом согревался, а вместе с ним и Хейдзо стал чувствовать себя чуточку лучше.

Выпив обжигающе-горячего чаю, он окончательно отогрелся и неспешно поднялся с циновки, направляясь к своему небольшому домашнему алтарю. Привычным жестом зажег благовония, прикоснулся к речным камням, зажег свечу и взял для себя потрепанный, но толстый дневник.

Спать совсем не хотелось. Комнату наполнил запах тлеющего ладана, успокаивающий, несущий умиротворение, а пальцы сами собой разомкнули кожаную застежку на дневнике, открывая слегка пожелтевшие, исписанные страницы. Три высушенных листка дерева чуть не выпали, но он бережно поместил их обратно между страниц, с нежностью огладив потемневший узор жилок.

Хейдзо никогда не был излишне сентиментальным. Прошло уже три месяца с того дня, как он, опустошенный и потерянный, вернулся в лагерь Кудзе. Пробыл после этого он там недолго — увидеть еще одну битву с воинами Сангономии было настолько болезненно для него и так похоже на предыдущую битву, что он невольно ждал, что вот еще немного — и Кадзуха снова появится тут, рассечет кленовыми листьями воздух, укроет своих боевых товарищей в водопаде листьев.

Но его, разумеется, там не было. А были первые серьезные потери, новые раны, смерти на руках у Хейдзо, и, каким бы стоическим человеком он ни был, но после очередного кошмара, где у него также на руках умирал Кадзуха, он не выдержал.

Сара Кудзе отпускала его на гражданскую службу с большой неохотой. Тонкие брови сурово были сведены к переносице, взгляд резал не хуже меча, но после демонстрации успехов со стороны учеников Хейдзо прошение о переводе она все-таки подписала.

И жизнь, казалось бы, снова вернулась в изначальную точку. Те же приветливые соседи, те же ночные вылазки для помощи семьям арестованных, те же косые взгляды коллег, те же крики продавцов на улицах, но Хейдзо был уже другим.

Он чувствовал себя… повзрослевшим.

На Инадзуме жизнь текла неторопливо, будто русло широкой реки. Люди старались не говорить о битвах, что происходят на соседнем острове, и жили так же, как и прежде. Пытались так жить по-крайней мере. Лишь некоторые несчастные, узнавая на улице Хейдзо пытались выпытать у того, знает ли он что-нибудь о благополучии их родственников. Сиканоин не любил лгать, поэтому отвечал честно, если понимал, о ком речь, так что некоторые открывали второе дыхание, а другие ломались у него на глазах.

И сидя у себя в комнате, вдыхая запах ладана, он не мог не завидовать тем, кого обрадовал или опечалил известиями о жизни их родственников.

Потому что сам он не мог узнать ничего.

Инадзума захлопнулась, будто раковина испуганного моллюска, и не было возможности узнать, что происходит по ту сторону океана Тейвата. Ни кораблей, ни путешественников, ни писем — ни одна птица не могла преодолеть такое расстояние.

Полная изолированность от мира. Непоколебимая вечность.

У него было достаточно времени, чтобы перекопать всю библиотеку комиссии Тенре, пройтись по складу семейства Кадаэхара, но все это было знаниями прошлого.

И что у него было? Лишь этот дневник, папка с делом №1307 в архиве и пара высушенных листьев.

Свет в сердце, мерцающий, но не гаснущий даже в самые темные времена.

И надежда.

Они практически не разговаривали, и Хейдзо так мало знал о Кадзухе. Он запомнил всю его родословную, впитал в себя редкие записки с набросками хокку, вычитал про бедствие кузнечного мастерства, но что толку от этих знаний, если ему никак не узнать, о чем мечтается и чего хочется Кадзухе прямо сейчас?

Это угнетало. Заставляло тревожно обдумывать, а не придумал ли он свои чувства, стоили ли они хоть чего-то? И, конечно же, он ясно осознавал, что даже их недолгая близость не была показателем того, что его чувства также взаимны в ответ.

Возможно, это все было так важно только для него самого.

«Скорее всего…» — гладя подушечками пальцев найденный на складе кусочек ткани с кленовым узором, — «…для него это было небольшой игрой. Или способом улизнуть из-под носа комиссии Тенре», — тень пробегала по его лицу в такие моменты, застывала в хмурой морщинке между бровей.

Думать об этом было горько. Не думать об этом не представлялось возможным. Но как бы плохо ему не становилось после часов душевной печали, после признаний себя и своих действий глупыми, наивными, он все равно не мог отказаться от своих чувств. Даже если они никому, кроме него, не нужны. Даже если при их возможной встрече Кадзуха не посмотрит в его сторону, не узнает его.

Забудет.

Хейдзо же… будет рад хотя бы получить весточку, что с ним все в порядке. Так он размышлял и убеждал себя после длинных осенних дней.

И дальше все по кругу — работа, письма от Сары, ночные прогулки. Вероятней всего, сегун Райден гордилась бы им — его жизнь была будто идеальным воплощением незыблемости. Вечный круговорот рутины, словно повторение одного и того же дня.

Но все это было застывшее в подвешенном состоянии время, зависшая за мгновение до падения капля, цунами, что нависло над Инадзумой.

К середине зимы обстановка резко ухудшилась. Казалось, что с пришедшими холодами так же леденеют сердца глав комиссий Тенре и Кандзе. Статуя сегуна, воздвигнутая еще летом, обрастала Глазами Бога, тускло поблескивала ими на зимнем солнце.

Стоя рядом с ней, Хейдзо всегда чувствовал себя неуютно. Пусть у статуи собственные веки были опущены, но элементальные проводники, впаянные в камень, наводили священный трепет и страх. Статуя будто говорила: «Я смотрю на мир силой ваших желаний. И только в этом их смысл.»

Люди тоже становились все более замкнутыми — с улиц исчезла жизнерадостность, исчезла легкость, остался страх за себя и за своих родных. Раньше каждая семья гордилась теми, кто заслужил милость богов, теперь же все молчали, прятали глаза, запирали дома, стоило солнцу зайти за горизонт.

Слушая сплетни коллег, Хейдзо нанизывал полученную информацию будто бусины на нить — Фатуи разгуливали в пределах острова, и вместо того, чтобы ограничить их передвижения, комиссия Тенре наоборот выпустила указ «о предоставлении им свободного перемещения в пределах островов Наруками, Каннадзуки и Ясиори на время ведения переговоров», и никто не знал, о чем именно ведутся переговоры и сколько они продлятся.

Один раз Хейдзо, утомленный бумажной волокитой, заметил качающиеся паруса со стороны острова Рито. Что-то болезненно кольнуло его в сердце, но надежда не успела сформироваться — из тумана выплыла верхушка мачты с развевающимся флагом Снежной.

И вот их единственными гостями стали Фатуи, которые будто гниль расползались по владениям сегуна. Но Трикомиссия молчала.

— Когда-нибудь это все закончится, и мы приноровимся к новым порядкам, — устало вздыхал старший среди слуг клана Кудзе — Икэда Сосиро — дружески похлопав застывшего Хейдзо по плечу.

Но лучше не становилось. Фатуи прибывали во все большем количестве, вели они себя нагло, безнаказанно, а Сопротивление набирало обороты, и ропот его казалось был слышан в каждом уголке страны Вечности.