16 (2/2)

— Я всегда говорил тебе это, и скажу сейчас: ты — больная скотина, Шисуи, — снисходительно усмехается Итачи, делая глоток.

За три дня питания казенными харчами, во рту плотно поселился вкус то ли липкого пресного риса, то ли кошачьего дерьма, из которого полицейские повара варят подливу. Дымные нотки виски заставляют рецепторы возликовать, вознося похвалу каждому живому существу на планете. Напиток приятно обжигает горло, разнося по телу мягкую поволоку умиротворения. Наконец-то, дома.

— Может, и Саске подключим? — второй Учиха заерзал на месте, как нетерпеливый двухметровый проказник. — Пусть наша недотрога узнает, что такое братская любовь Учиха. Скрестим палочки, так сказать.

— Так, а вот сейчас я дам тебе в табло, — резко подскакивает с места Итачи, упираясь руками в стеклянный стол, готовый махом через него перескочить. Стоит обелиском, катая по челюсти желваки, будто уже пережевывает косточки шутника. Тот разражается смехом, поднимая руки кверху:

— Сдаюсь,сдаюсь. С кулаками на почти родного брата, из-за какой-то девчули…, — с укоризной проговаривает он, назидательно прицокивая, когда старший Учиха настороженно опускается на стул, не сводя испепеляющего взгляда с родственника. От вспыхнувшей на мгновение картины в голове хочется возмущенно сплюнуть.

— Я так понимаю, — Шисуи по-хозяйки закидывает ногу себе на колено, опрокидывает стопку, — наша консультант в курсе твоего занятия.

Итачи коротко кивает, вытягивая затекшие после прогулок по метро ноги вперед, и поцеживая напиток, смеющийся ледяными кубиками.

— Ты ей сказал?

Старший Учиха вяло мотает головой, вглядываясь в хрустальные переливы в своих руках.

— Да ладно? — Шисуи хмыкает, окидывая брата неверящим взглядом. — Сама догадалась?

— Она нашла маячок. Стащила его из кармана, когда пыталась меня соблазнить.

Кузен смолкает на пару секунд, хлопая глазами и переваривая сказанное, после чего протяжно восклицает:

— Чего-о-о? — но в смятении осекается, натыкась на каменное лицо Итачи, флегматично разглядывающего бокал. — Погоди, ты знал, что она хочет это сделать?

Второй Учиха снова сдержанно кивает: «Знал». Мужчина по привычке касается губ указательным и средним пальцами. Как отголосок курения, этот нехитрый жест воспроизводится сам, всякий раз, когда Итачи о чем-то раздумывает. А еще это па любят женщины. Парадокс, но его прикосновения к самому себе их заводят даже больше, чем непосредственные ласки женского тела. Это маленькое представление дает волю девичьим фантазиям, которая всегда богаче реальности.

— Так и почему же ты позволил ей это сделать?

—Ну, — Итачи тяжело вздыхает, поджимая губы, — я не мог запретить ей хозяйничать у меня в штанах, — он тут же съеживается, сильно жмуря глаза, прикрывая их ладонью. — О боже, не могу поверить, что я это сказал вслух.

Шисуи издает громкий смешок, хлопая себя по колену:

— Да, это должна быть моя фраза, — хохочет он, но быстро успокаивается. — Ну и зачем?

— Не знаю, — пожимает плечами мужчина, — если бы Сумирэ не нашла его, я бы не стал с ней работать.

— Ты ради этого торчал за решеткой три дня? — скорее утверждает, чем спрашивает Шисуи, скептически кривя брови от удивления. Старший Учиха молчит, немигающим ониксовым взглядом зрит в пустоту.

— Итачи, — кузен обращается без суффикса, только в крайних случаях. Либо он слишком пьян, и каждая буква дается ему с превеликим трудом, либо он предельно серьезен, и вся этикетная мишура будет отвлекать внимание от его слов, — я понял, что ты проверял нашего консультанта на вшивость. Согласен, она забавная. Соображает неплохо, я бы даже сказал, что она умна, совсем как мужик. И носик у нее славный. Но ты лучше меня знаешь, что женщины всегда остаются женщинами. Просто она — фрау с мозгами, вот и все.

Ненадолго повисает молчание.

— Знаешь, — отрешенно усмехается Шисуи, рассматривая начинающий таять скользкий лед, — я понял, в чем наша с тобой разница. Мы оба с тобой заранее разочарованы в людях, готовы к любому дерьму, только тебя все еще это гнетет. Ты очень хочешь убедиться в том, что ты неправ.

Итачи медленно поднимается, подходит вплотную к окну. Токио почти полностью погрузился в сумрак, неоном вычертил зигзаги своих небоскрёбов. Именно сейчас воздух на улице будет насыщен чем-то приторным, почти весенним. Больше рассвета, Учиха любит только фиолетовые сумерки большого города, когда тот уподобляется чему-то космическому и молчаливому.

То, что он не может объяснить сам себе свои собственные поступки, пугает. Вся его жизнь просчитана от и до. Он точно знает, как и когда отойдет от дел, что скажет Саске на его свадьбе, видит его прелестную невесту. Неприменно юную и хрупкую, с умными глазами и твердым характером, чтобы по-женски приводить в чувства капризного и вспыльчивого брата. Итачи жертвует своей жизнью, чтобы у Саске все сложилось именно так. Жертвует своими детьми, женой и всем, что отдает семейным очагом и привязанностями. Он точно знает, когда ему следует умереть, оставив после себя неприступные для врагов семьи баррикады из компромата и поддержки самых влиятельных людей.

Принцесса не входила в его планы. Все женщины, которых он знал — даже мать и Изуми — вписывались в каноны типичного поведения. Поддатливые и близорукие, в конечном счете, они променяют свои убеждения и амбиции на теплое насиженное место, с коляской и простоватым фартуком в горошек, как только поймут, что их красота, подтачиваемая возрастом, не позволяет им больше играть в самодостаточность. Женщина всегда остаётся женщиной, не-мужчиной, какой бы оторвой в юности она не была.

Но черт подери, невозможно, чтобы эта зеленоглазая арктическая буря иссякла, выродилась в что-то понятное и округлое, заговорила на жалко-торжественном языке: «я люблю, мы любим». Незатейливый домашний туалет должен на ней мгновенно испепелиться, а убранная, пахнущая яблочным пирогом и полная теплого света, кухня вытошнит ее из себя, как случайно заблудшую в храм блудницу.

Он не простит принцессу, если она окажется обыкновенной женщиной. Это преступление подведет под трибунал любые надежды на интерес к происходящему.

— Я хочу, чтобы ты увел ее, Шисуи, — наконец отзывается Учиха, не отрываясь от окна. Голубоватый свет вечернего города обрисовывает его силуэт в темноте офиса, струится по чернильным прядям волос, сияет на гранях бокала. — Завали консультанта, как ты это умеешь делать.

Он возвращается к столу, скользит взглядом по настороженному лицу брата. Тянется к бутылке, но тут же передумывает — в горло ничего не лезет от застрявшего в нем кома.

Шисуи с минуту размышляет, изучает лицо Итачи, застывшего в привычном кирпичном выражении. За годы дружбы он выучил каждый его жест, поэтому для него не составляет труда разложить по полочкам задумку кузена. И она ему не нравится.

— Чем скорее ты лишишься своих иллюзий, тем лучше, — понимающе кивает второй Учиха, — но, что, если твоя принцесса не клюнет? Что тогда? — он медлит, не без усилия озвучивая то, что не хочет спрашивать и на что не хочет слышать ответ, — Оставишь все? Наше дело, Саске?

Итачи насилу сухо сглатывает, встречаясь глазами с Шисуи. Кузен уверен, что услышит отрицательный ответ, но все равно испытующе смотрит, желая удостовериться, что его расчетливый и непрошибаемый брат все такой же расчетливый и непрошибаемый. Старший Учиха и сам ищет в себе эту стопроцентную веру и, к своему ужасу, понимает, что она дала трещину. Совсем крохотную, как ломаная паутинка, но все же, трещину.

— Нет, — отрезает Учиха, отвечая и Шисуи и себе, — это не изменит ничего. Нельзя перестать быть братом из-за женщины, какой бы она ни была. Нет, Шисуи, — с расстановкой повторяет он, угадывая неверие в глазах кузена, — Просто сделай,что я прошу.

Оба Учиха выдерживают тяжелую и напряженную паузу. Чуйка Шисуи никогда его не подводит и он, чувствуя, что пора разрядить обстановочку, облегченно выдыхает, трясет пустым стаканом в воздухе: «Бармен, повтори».

— Ну так, что, — растекается он по креслу, как тряпичная кукла, далеко запрокидывая голову на спинку , — Кинкакудзи-то наколол? Показывай давай. Зря на нарах,что ли, торчал?

Итачи добро улыбается, усаживаясь на место. Благослови Господь этого болтуна и алкоголь.