12 (2/2)

— Ты юлишь, — прерывает Сумирэ брюнет. Его исследующая беспросветная тьма глаз беспощадна. Он видит ее насквозь, и Огами это понимает.

«Все пропало», — проносится в голове, — «конечно, он догадался. С ним не провернуть такие фокусы».

Девушка замолкает, опустив глаза. Темнота перестает давить на скулы, но она знает, что Итачи не отводит взгляд. Осознание поражения приносит блаженную легкость, отдающую мятой. Катись оно все к черту, не вышло, так не вышло. Можно упоительно отдаться накаленной ауре, растекающейся при каждой их встрече. Но Учиха сосредоточен. Его желваки шевелятся, будто пережевывают проигрыш наглой девчонки.

— «Господин Учиха», этот глухой свитер, движения деревянные, — он методично окунает ее в улики, — Я что, по-твоему, идиот? Ты меня сторонишься. Почему?

Он сдергивает с нее все выдуманное, тщательно уложенное тряпье, в которое она так старательно заворачивалась со вчерашнего дня, явив миру неумелую притворщицу. Повеяло прохладой, несмотря на то, что между их лицами, зависших в сантиметрах двадцати, тлеет раскаленная лава.

— Я не хочу видеть тебя такой покладистой, если приручил тебя не я, — добавляет он, понизив голос. Щеки Сумирэ мгновенно опаливает, кажется, даже выступает испарина. Она распахивает глаза и тут же натыкается на лицо Итачи, испещренное надломленными тенями от железных прутьев клетки. Оно не отравлено усмешкой, собранная надменность уступила вкрадчивой строгости. Учиха вглядывается, забирается под кожу. Конечности привычно занемели, внутри торжественно отозвалась строптивость.

— Вы не зверье здесь укрощаете, — фыркает Огами. — Типичная позиция мужлана — смотреть на женщину как на покорную скотину.

— А что плохого в покорности, принцесса? — Учиха заинтересованно склоняет голову. Кожу приятно защипало удовольствие. Он снова чувствует ее.

— Быть покорным значит признавать власть другого над собой. Это рабство.

— Вот как, — произносит Итачи, неспешно переваривая слова. Он замолкает на пару секунд. — Я докажу тебе, что будучи покорным, можно сохранять власть, — взгляд Учиха забрезжил азартом.

Уверенный тон едва ли допускает возражения. Ответ Огами мало что решает, и, она равнодушно вскидывает плечами. Итачи тянется к коробке в руках консультанта и легким движением пальца слегка приоткрывает крышку.

— Почему бы тебе не угостить меня тем, что ты принесла? Сама. Бьюсь об заклад, данго, поданные твоими руками, будут самыми вкусными, что я когда-либо пробовал.

Сердце дает перебой. Воздух снова электризуется, иссушает кислород. Взгляд судорожно мечется по лицу брюнета, в надежде обнаружить следы шутки. И, отравляемый утробным трепетом, не находит их. Итачи следит, как снова (наконец-то) вздымается грудь консультанта, резко подлетает аккуратный подбородок, обрисовываются скулы, лоб рассекают вертикальные морщины.

— Почему вам нравится издеваться надо мной? — презрительно цедит Огами.

— Я не издеваюсь. Ты правда думала добровольно вручить богатенькому дебоширу в руки данго на острых шпажках? — уголки его губ снова вздрагивают. — Кто знает, что я тут с ними мог бы вытворить. Устрою поножовщину или еще чего.

Пусть и притянутый за уши, но оттого не менее логичный, аргумент жестоко весом. Заметь в камере заключенного зубочистки капитан Хатаке, пинками бы выпер из участка ушлого консультанта, пускающего слюни на заключенного.

Огами ежится, от скрученных в узел внутренностей хочется избавиться, выдрать онемевшие кишки и вздыбленное сердце.

— Ну же, принцесса. Тебе ведь нужна моя помощь, верно? — его низкий голос подтрунивает, будто он уговаривает ее попробовать в первый раз сигарету, берет на слабо.

Девушка смеряет быстрым взглядом нависшую над ней скульптуру манипулятора, спотыкается о выступающие из-под ворота ключицы, снова втягивается в томное чернеющее любопытство глаз. Минуты снова тянутся, текут как топленая глазурь, обдают поверхность кожи ознобом.

«Да пожалуйста», — неуклюже вываливается изо рта, прерывает зрительный контакт. Сумирэ не уверена, дышит ли она или потоки воздуха просто свободно гуляют по ее носоглотке, как по пустынным коридорам. Аккуратно, насколько это позволяют сделать негнущиеся руки, она берет одну палочку из коробки. Сладкие рисовые шарики, облитые янтарным соусом, играя жемчужными переливами, неохотно рассекают воздух, замирают на уровне лица девушки, проникают по ту сторону решетки. Учиха, с потаенным упоением, следит за этими движениями, затем наклоняется сильнее, ближе, кровожадно пожирая сантиметры расстояния.

Горячее дыхание жжет скулу. Сумирэ, сжавшись до состояния взведенной пружины, таращиться куда-то в пол. Поднимать глаза никак нельзя. Невозможно. Помещение начинает плыть, размазывая свои очертания. В висках и груди бешено тарабанит пульс. Сандал душит, застревает в горле. Огами силится, чтобы руки не дрожали, когда она чувствует, что со шпажки стаскивается первый рисовый шарик. Ей кажется, что одно неловкое движение превратит ее в пыльную труху, она рассыплется в порошок из сажи, пропитанной пьяным древесным запахом.

— Почему ты не смотришь на меня? — доносится откуда-то голос Учиха. Он звучит глухо и совсем близко, потусторонне. Девушке кажется, что она на мгновение глохнет.

— Не хочу, — к своему удивлению отвечает она. Вскипяченное сознание отвечает, похоже, на автомате, лихорадочно воспроизводит давно заученные фреймы. — Не хочу видеть это, — она болезненно сглатывает.

— Что? Как я ем? — он тихо усмехается. Смешок натыкается на щеку Сумирэ, оседает на нее. — Почему?

Эти ублюдские вопросы заставляют соображать паникующий мозг, тревожно мигающий красной лампочкой. Взбешенные нервы с криками «полундра!» шипят где-то в затылке, тщетно бьются о стенки, в отчаянной попытке перефразировать мат в удобоваримый обтекаемый ответ.

— Это…— Сумирэ начинает реплику, не соображая, как собирается ее закончить. Внезапно шею жжет от сжимающей ее горячей ладони, притягивающей истрепленную тушку консультанта к самой решетке. Металлические прутья, легко касающиеся лица, оставляют рдеющие холодные полосы. Огами едва успевает дернуться, вскинуть голову, набрать дыхания, перед тем как ее губы накрывают чужие, сухие и мягкие. В ушах звенит, искрится вкус карамели с нотками имбиря. Голова кружится, начинает болезненно пестреть обрывками мыслей.

Губы целуют аккуратно и настойчиво, ласкают, нежно пробуют на вкус новую жертву. Лицо неумолимо жжет от моментально схлопнувшегося пространства. Наметившаяся за время заключения щетина Учиха колется и щиплет, взбивая в блендере остатки рассудка. Не сжимай он ее шею, консультант сложилась бы как карточный домик. Она шумно выдыхает, отвечая на поцелуй. Гори оно все синим пламенем. Весь мир исчез в имплозии, сузился до сладости, сосредоточенной на кончиках губ. Единственная мысль бьет набатом: «Не смей стонать, не смей стонать».

Вся неприкрытая энергетика самца будто растворяется в тягучей приглушенной нежности его прикосновений. ”Так не целуют, когда хотят только секса”. Он целует затяжно и с наслаждением, почти с благоговейным трепетом, едва поглаживает большим пальцем, от чего колени начинает вести. Внизу живота затянула сладкая истома. Решетка скупо пропускает исходящее от него тепло.

В один миг воздуха снова становится слишком много, он неприятно охватывает разгоряченную кожу.

— Ты это хотела получить, принцесса? — Сумирэ разлепляет глаза, смутно пытается сфокусироваться на источнике голоса. Лицо Итачи все еще близко, но теперь бесчеловечно возвышается. Он смотрит жестко, хлещет взглядом, подернутым пеленой интима. По позвоночнику потекла пугающая свежесть. Она струится змеей, обвивает грудь, проникает внутрь, точит сердце, вводя в ледяной анабиоз.

— Что? — лепечет Сумирэ просто потому, что от нее ждут ответа.

— Не обязательно так изворачиваться, чтобы получить поцелуй. Можно было просто попросить.

Его выскобленный от эмоций тон бьет наотмашь, окатывает мерзлой водой, заставляет вздыбиться всем телом, по-кошачьи выгнуться. Ладонь все еще держит в стальном кольце шею девушки, заставляя смотреть в глаза. Реальность снова очерчивается, сдавливает ее пространством, обнажает ничтожность ее растерянного и скандализованного существа.

— Если я перестала вас презирать, это еще не значит, что я сплю и вижу, как бы полизаться, — Огами пытается осечь его в ответ, но все всплывающие слова кажутся недостаточными, скупыми, пустыми.

— Не нужно врать мне, тем более, глядя в глаза, —спокойно произносит Итачи. Он снова вершит суд, планомерно и со вкусом прибивает к кресту безжизненные плети ее рук, впивающиеся в идиотскую коробку со сладостями. Огами кажется, что вокруг улюлюкают толпы, тыкают пальцами в нее и ее позорную оголенную слабость.

—Вы из ума выжили, — выплевывает Сумирэ, — если думаете, что я, как и ваши падшие намалеванные подстилки, мечтаю, как бы вы меня осчастливили собой, господин Учиха. Этот, — она проглатывает «поцелуй», оно застревает где-то в гортани, — последнее, что когда-либо меня могло заинтересовать.

—Ты вынуждаешь меня наказывать тебя за ложь, принцесса, — Учиха прищуривается, плотно смыкая челюсти. — Если все так, как ты говоришь, то я больше не коснусь тебя. Никогда, — каждая пауза вбивает в плоть гвоздь, разрывает мышцу, пускает алые струйки крови. — Ты сама будешь просить меня об этом. Когда же ты будешь умолять, тогда, может, я подумаю, «осчастливить ли тебя собой».

Сумирэ не сразу осознает, что ее шея теперь свободна. Ее отшвыривает от решетки обратно в чистый и светлый коридор, не сочащийся тягучим сандалом, не имеющего привкуса карамели, не опаляющий кожу холодным металлом и колючей щетиной.

***</p>

— Что думаете, Сумирэ-сан?

Огами подскочила на кресле. Инузука, Нара. Восковой кабинет капитана. Шикамару облокотился на подоконник, вглядываясь в окно. Киба выжидающе смотрит. Его оттопыренное колено впивается в расторможенное восприятие. Поток времени снова выпрямился, потек своим чередом.

— Чего? То есть, простите? — невнятно промямлила Сумирэ. Воспоминание жидким битумом тянет ее обратно, тащит на дно. Сколько она вообще тут просидела? Минут пятнадцать? Месяц? Год? Улавливаемые слухом слова сержанта тяжеловесно ворочаются в голове, сопротивляясь осмыслению.

— Я говорю, как думаете, на чем приедет этот дизайнер? — острые зрачки парня заскакали по облику растерянного консультанта. — Вы в порядке вообще?

«Я пытаюсь не соскользнуть от намокшего стула, чертов ты кретин»

— Все в порядке, — криво улыбнулась девушка, —спасибо за заботу. Просто небольшая температура с утра.

—О, —отозвался Шикамару, — наш гость пожаловал, похоже. Ну, делайте ставки, господа.

— Белый лимузин, по-любому, — оскалился Киба.

—Неа. Красный «ягуар», —протянул лейтенант, после чего затяжное двухголосое «фу» зависает в кабинете на несколько минут, прежде чем разрушиться от сдавленных стенами голосов капитана и прибывшего господина Акасуна. Отголоски их разговора робко ползли по участку с первого этажа.

Огами оглядела себя, чтобы убедиться, что тошнотворный флэшбэк ее отпустил. Она жива и омерзительно взволнована. От нее несет этим мужчиной. Все — Какаши, Инузука, Нара, — все они чувствуют это, но учтиво игнорируют. Сумирэ уверена в этом. Позорная пресмыкающаяся похоть исторгается ею, висит в воздухе пахучим смрадом. «Здесь был Учиха».

Она сжала в ладони то, ради чего затевалось это унизительное предприятие. Теплая, пластмассовая штуковина с рядом продолговатых кнопок. Еще полчаса назад она терлась в кармане брюк Итачи.

Все прошло так, как она и планировала. Учиха без труда прочел ее, увидел подвох. Снова пошел брать на абордаж жеманную заучку, снова испепелил расстояние между ними, чтобы выбить землю из-под ног. Ее каменная рожа и чопорность провоцирует его подобно красной тряпке. Мерзавец любит подавлять, крошить ее в ладонях. И Огами с лучезарной улыбкой вручила ему эту возможность сама. Она не смогла бы обмануть его, консультант это прекрасно понимала. Ей оставалось только играть по заданным правилам мелодию ментального конфликта и уязвленности, вторить раздутому эго самоуверенного жеребца и своей слабости перед ним. Она его переиграла. Почти. Алеющая на губах карамель в ее планы не входила.

«Оно того стоило», — почти успокоенно подумала девушка, поглаживая пальцами еще неизученный трофей. — «Оно ведь того стоило?».