Часть 3. Несправедливость. (1/2)
«Избыток любви — это яд, </p>
особенно если эта любовь </p>
безответная.»</p>
И они втроем хлебали этот яд, точно чай или безвкусную еду Ланевскую. Пили и давились.
Руки дрожат от каждой мысли: они так давно делят ложе, что и шага вкось не сделаешь, если жить хочешь. Мэн Яо услужлив и нежен, но каждая ночь так и остаётся медленной пыткой, ярой агонией и саднящей болью то ли от меток, что оставлял насильник на теле жертвы, то ли от его движений и толчков в так и не привыкшем нутре. Сичэнь часто старался избежать контакта, порой жаловался на плохое самочувствие или просто предлагал посидеть вместе, поговорить…
А потом умер отец… И Не Минцзюе тоже встретил погибель, а потом кто-то еще и сил не осталось совсем: Хуань закрылся в своих мыслях, переставая ощущать что-либо. Кажется, Яо приходил несколько раз, плакал и раздевал его, ломал и снова помогал одеться, если не засыпал, пару раз так было и на совете в Башне Кои, но мысли на том не циклились, разве что тело начинало голодать по эмоциям и каким-то действиям, требовало от мозга реакций на боль, но тому было плевать. Он как-то отвернулся от своего хозяина, отдавая на милость мучителя.
У него хороший мучитель на самом-то деле. И не важно совсем, что руки дрожат от переглядок, что тело бьет озноб от прикосновений и разум отключается от толчков на каждом проникновении. Без Минцзюе Яо терял контроль и ломал свою игрушку, точно так и должно было быть. На самом же деле любил безбожно, хотя и не осознавал.
Нефрит даже пару раз думал уйти в медитации, но его выдергивали из того мира спокойствия какими-то делами, вопросами. Его выдергивали по важности, но на самом деле просто отдавали обратно на растерзание Гуаньяо. Тому было отчего-то плевать, и они эту боль глушили друг в друге, тогда выяснилась непереносимость Ланем алкоголя, вспомнились его же именины и тот заплывший жаждой взгляд… Те глаза видел лишь один его мучитель, ведь по итогу в глазах-то ничего и не было, кроме пелены слез. Диких, спутанных в тугой узел, но все еще таких же соленых и горьких.
Порой, чтобы успокоиться от очередного приступа дрожи, Хуань вспоминал объятья Минцзюе. Тогда накрывала паника и едва ли не истерика, но… слез-то не осталось. И он отчаянно надеялся, что со слезами уйдет и боль, и пустота, но ничерта не получалось и он просто мирился с этим.
И людей рядом много, а поддержки найти не выйдет. Что ему вообще можно сделать? Ну, расскажет он дяде о надругательстве над собственным телом, тот сощурит глаза и дарует наказание в десяток ударов дисциплинарным кнутом за каждую ночь в чужих руках, потом жену со старейшинами найдут ему и замолчат навсегда, чтобы об этом позоре не узнал никто. А если брату сказать? Он ведь поймет, он должен… Ничего он не должен на самом деле, может, за руку возьмет, по плечу похлопает в знак поддержки, но, как и дядя, даже словом не обмолвится. Да и смысла в том никакого нет…
И тогда почему-то жизнь надламывается. Он — Глава Ордена, но его пользуют, как последнюю шлюху, раскладывая тогда, когда хотят. Его слова и мольбы давно перестали нести смысл, оттого почему-то становилось больнее, но деваться ведь некуда? Он должен? Он все еще ненавидит себя за смерть старшего брата Не и пару раз говорит себе, что близость с Яо — наказание свыше. Видимо, так и было, потому что отказаться не выходило, и всем было плевать. Хотя никто и не знал толком ничего. Не положено, видите ли.
Тогда, на этом чертовом разломе души и жизни, меридианы дали сбой. Тогда и Ци начала путаться, тогда Хуаню пришлось смириться с мигренями, головокружением. Его заставляли есть, да и то не всегда, чаще всего даже одна ложка съеденного риса через пару секунд стремительно покидала тело тем же путем, коим в него и попала. И так всегда, так раз за разом. Да, иногда он ел и сам, спал больше положенного, даже когда ругался Цижэнь, но он за старшего племянника тоже переживал, и когда на одном из ужинов в присутствии адептов своего клана Сичэнь закашлялся, еще надеялся, что тот подавился едой, о чем-то задумавшись, как часто бывало в детстве, но рукава светлых одежд были безбожно испачканы кровью, обагрившей и бледные от головокружения губы.
Глава Лань в тот вечер сам даже из-за стола встать не смог, благо брат оказался рядом и помог кое-как дойти до спальни, позвал лекаря, но и тот ничего толком не сказал, разве что приказал контролировать Хуаня и помочь с соблюдением постельного режима. Помочь… Для этой роли пригласили Яо, как надежду, как друга и названного брата, но потом Сичэню стало совсем худо: еда не усваивалась и даже толком не попадала в рот (тошнота и рвота появлялись раньше, чем ложка в поле зрения), силы покидали тело, Ци не регулировалась даже под музыку гуциня, а меридианы, как сказал лекарь, начали распадаться… саморазрушаться, если вам так будет угодно.