Часть 2. С днем рождения. (1/2)
«Приказано любить, но </p>
любить это отвратительно.»</p>
Сичэнь в очередной раз думает, что любовь лишь на словах безумно прекрасна, на деле же ты больше страдаешь, нежели празднуешь эту попойку боли и скорби над своим сознанием и телом.
Они как-то привыкают, как-то запоминают, как нужно двигаться, как правильно думать и прикасаться, чтобы братья замирали с шумным придыханием и позволяли передышку. Хуань тогда так радовался, что сам поддавался, заводя эту игру, нарушая собственный порядок.
Тогда его целовали. Нежно, мягко, судорожно. Гладили плечи, грудь, кусали изгиб шеи и где-то у ключиц, стягивая волосы в тугой узел и заставляя запрокидывать голову в тягости мыслей.
— С днем рождения, Брат Сичэнь… — шепчет Яо где-то совсем близко и только тогда юный Лань вздрагивает, понимая, где они находятся.
Учебный павильон, старый класс для маленьких адептов, здесь не подобает шуметь, здесь не подобает хулиганить, здесь нужно учить правила Гу Су. А еще каллиграфию и исчисление, а потом можно чтение и названия некоторых приемов с демонстрацией. Яо вновь прикасается непозволительно ниже от поясе штанов, и Хуань молится, боясь издать слишком откровенный звук.
— Брат Яо, Брат Минцзюе… Меня… ждут дядя и Ванцзи… Уже начали приезжать гости и тогда… тогда мне подобает их встречать, — под действиями того мальчишки руки дрожат и комкают поля одежды: он так старается, что отстранить будет кощунством, разгорается желание… Прерваться с каждой секундой все сложнее и, о Боже, как же радуется именинник, когда слышит голос разыскивающего его дядюшки.
— Старый… Ой, прости, — улыбается Яо, но приподнимается, смотрит в разомлевшее лицо любимого, на растрепанные волосы, задранное ханьфу… Если Цижэнь зайдет — приступ сердечных болей доведет бедного учителя, — Минцзюе, приведи его в порядок, а я отвлеку учителя. Продолжим после праздника, — цмокнув в висок.
И уходит… Быстро, шумно и улыбчиво — Сичэнь для себя отмечает, что брата не расстроил, но что продолжить придется, как бы ему самому не хотелось. Противно от этого, мерзко почти что до слез, только выбора не остается: их чувства должны иметь другой отклик, нежели с кровными братьями, еще такими юными… Лань думает, что если однажды Ванцзи найдет родных людей и создаст ту же дружбу, что и он сам — Хуань ему запретит. Запрет где-нибудь, очернит имя и заставит убить тех негодяев, но не позволит испытывать то, что испытывает сам. Этого никому не пожелаешь.
— Мы тебе противны? — глухо раздается в комнате, от чего Сичэнь вздрагивает и всем корпусом поворачивается к говорящему, боясь упустить нужные в такой ситуации эмоции.
— О чем ты, брат Минцзюе? — как же он мечтал о том, что спросил мужчина. Противны… это глупо, но слишком мягко. Они ему омерзительны, но лишь тогда, когда снимают одежды, когда не слышат просьб остановиться, когда нарушают покой каждой мышцы и вызывают слезы. Тогда парню казалось, что он становился ничтожеством и простой борделевской шлюхой.
— Мы делим ложе втроем так давно, но ты никогда не проявлял желания в ответ. Если ты попросишь — я… не посмею тебя касаться, но могу находиться рядом, чтобы контролировать Яо. Если попросишь — объясню ему о вреде таких отношений, и он так же перестанет. Любое твое решение не повлияет на наше общение и наши чувства.
Это так дурманит, так манит! Хуань слушает с придыханием, тянется к каждому слову, каждой мысли, но в ответ роняет лишь тихое, слишком тихое для этого мира: