Глава 4 (2/2)

Дед умер, когда братьям было по десять лет, за год до гибели младшей дочери, и завещание зачитали, как и положено, после его смерти.

Все в семье знали, что в будущем у них появятся деньги, но пока не особенно шиковали. Дом в Марселе Мишель построил на наследство, доставшееся ему от отца, и еще осталась небольшая рента, которая была неплохим подспорьем для их семьи. А Дан с отцом жили более чем скромно… И все знали, что именно Даниэлю придется заниматься восстановлением Морнэ.

— Что говорит Жермен? Тут совсем все… рушится?

— Пока более-менее. Он следит.

Дан встал и вытащил из внутреннего кармана куртки конверт.

— Мишель… ты знаешь, кто это?

Он протянул конверт дяде, и тот достал из него фотографию.

— Откуда она у тебя? — удивился Мишель.

— В Марселе нашел, а что?

— Это мой дядя. Пропал… в шестьдесят четвертом, кажется. Точно помню, что зимой.

— Как пропал?

— Уехал в Амьен за материалами и не вернулся. Он торговал чем-то текстильным. Постельным бельем или полотенцами… или и тем и другим. Его так и не нашли. Два года искала полиция.

Дан почувствовал озноб. Он уже был уверен, что искать имело смысл только тело.

— Как его звали?

— Серж Боннэ. А зачем тебе?

— Просто. Интересно. Я всех наших родичей вроде знаю, а этот незнакомый…

— Он был мужем моей тетки, так что родственник не кровный. Тетка очень по нему убивалась. Сейчас она старая уже, но до сих пор ждет.

— Ясно… — после паузы сказал Дан. — Я пойду пройдусь. И этого… фаната старины домой отправлю.

Фанат хотел увязаться с ним, потому что отдирать ржавчину ему уже надоело. Но Дан его не взял. Ему не нужен был попутчик. Даже фотографию он оставил в комнате, и все равно непонятная связь с этим Сержем Боннэ не давала ему покоя. Он шагал, как по взлетной полосе, по дорожке, окаймленной невысокими фонарями на солнечных батареях — те самые, которые копят свет днем, чтобы отдать его ночью. И каждый фонарь рисовал ему тень, услужливо стелил под ноги, они переплетались, запутывая реальность, и в них было очень просто заблудиться. Дан хотел пойти в сад, но дорожка привела его к двери, которую они открывали совсем недавно, когда ходили в галерею. Он сунул руку в карман, и пальцы нащупали фонарик.

Тонкий луч располосовал темноту, высветил ступеньки лестницы. «Свет не лечит темноту, — думал Дан, поднимаясь на второй этаж. — Он уходит… и все остается по-прежнему… Бесполезный антибиотик, к которому бактерии приспособились еще на заре времен».

Он понял, что идет к деду. Разговор у портрета окончательно разбудил в нем то, что дремало много лет, пряталось за событиями и обыденностью жизни в другой стране. Он почувствовал беспокойство, когда они только подъехали к Морнэ… нет, еще ранним утром, в Марселе, за сборами в дорогу. Теперь ему казалось важным повторить дневной путь, снова посмотреть в глаза человеку, который когда-то доверил десятилетнему мальчишке судьбу родового замка. Что мог знать тогда Филипп де Морнэ? Он видел перед собой двух братьев, так похожих друг на друга и таких разных, — бесшабашного авантюриста Анри и улыбчивого Даниэля, который мог задуматься, глядя на шахматные фигуры, и сидеть так минута за минутой… и дед готов был поклясться, что думал он в этот момент не о том, куда двинуть пешку.

Дан открыл дверь бального зала, и в этот момент погас фонарик. Черт, самое время… В свалившейся на него темноте он успел сделать всего три шага.

Резкая боль взорвалась в голове, и мир погас.

Камилла уснула, как только они легли, но Асе никак не засыпалось, хотя этот день продолжался почти восемнадцать часов. Полная луна принесла с собой всеобъемлющую тишину, какой никогда не было в городе. Ася лежала с закрытыми глазами и старалась услышать хоть какой-нибудь звук, кроме дыхания спящей девочки. Но место здесь, видимо, было глухое. Даже собаки молчали, а ведь у Жермена жила старая овчарка с умными глазами и беспородный, но очень энергичный и веселый молодой пес — он встретил их утром и с упоением носился по двору, радовался новым людям.

Где-то в стороне, далеко, зашумел дождь. Потом звук стал приближаться, но это не туча несла его, а сама Ася шла навстречу. Вот под ногами оказались разбитые камни старой садовой дорожки — их обязательно надо пересчитать, должно быть одиннадцать, — отвести в сторону колючее облако запаха мяты (оно всегда встречает ее у входа) и шагнуть в пустоту. Только не забыть закрыть глаза; тогда ее подхватит пение июльских цикад, а дальше… не угадаешь. Мир изменчив. Каждый раз он приносит разное, иногда то, чего Ася никак не ожидает встретить, настолько давно этот звук или запах поселился здесь — и прятался…

Чего-то не хватало, как будто тишина за окном отобрала у ее Мира что-то важное и растворила в себе. Что же не так? Морской запах окутал ее сразу — его принес ветер. Озорной свист взлетел вверх, усилился почти до ураганного — и вдруг осел, стал осыпаться хлопьями колокольного звона, переплетенного с органной музыкой. И Ася поняла: нет неровного глуховатого стука Данькиного сердца. Значит, он не остался, огорчилась она. Жаль. Вот было бы здорово, если бы этот пульс ее каждый раз встречал… и она бы понимала: с Даном все хорошо.

Снова прилетел ветер и свернулся рядом большим пушистым котом, запел, убаюкивая.

Ася уснула.

Тьма. Нет, не темнота, «темнота» — это что-то почти уютное и родное по сравнению с тем, что происходило вокруг него сейчас. Беспросветный мрак. Кончились чувства, кончился мир; остался только страх, тот самый, знобящий, — который приходил еще на рембазе, укрывал заботливо, — но неизмеримо более сильный.

— Господи боже мой… — с трудом сказал Дан.

Голос сухо треснул и рассыпался на черепки, как старый глиняный кувшин. В горле саднило, но чем-то надо было разбавить давящую жуть, не дающую поднять головы, и он попробовал еще раз:

— Ч-что… за хрень…

— Ты умер.

Голос прозвучал совсем рядом — скрипучий, надтреснутый, почти такой же, как у него самого, — мертвый.

Все, что Дан испытывал раньше, оказалось невинной детской боязнью бабайки под кроватью: его накрыл голодный неконтролируемый ужас, взорвался в пальцах морозными осколками, опутал сердце беспощадной колючей проволокой. Время кончилось, и жизнь тоже, поздно оглядываться, надежды вернуться нет. Надежды вообще нет — самое глупое и лишнее чувство, его придумали специально, чтобы продолжить круги ада на земле, захватить жадными липкими побегами как можно больше душ.

Дан не заорал только потому, что горло забило колючей ватой и у него вырвался какой-то хриплый, сразу оборвавшийся звук.

— Тихо, — снова прозвучал рядом чужой голос.

Тихо… на «громко» он сейчас все равно не способен. Дан попробовал сесть. Резко заболела голова, а правая рука, когда он оперся на нее, отозвалась болью в запястье.

Темнота. Почему же все-таки так темно? Почему голова болит? А-а, этот, который где-то здесь, сказал, что я… умер? Что?!

Дан тогда так испугался чужого присутствия, что даже не вник в смысл услышанного. Да нет, чушь, тогда бы голова так не болела. И ничего бы не болело. Наверное.

— Ты умер моей смертью, — равнодушно сообщил голос.

Ах, вот оно что… Конечно, мог бы сразу догадаться. Вернувшаяся язвительность обрадовала, как первый маячок просыпающихся чувств.

— Ты… кто вообще?

— Серж.

Дан вяло обрадовался. Потому что давно мечтал съездить этому чуваку из Амьена по физиономии. За то, что мучил его столько времени, не давая спать… Теперь к этому списку добавилась пережитая смерть. Желание было сильным, но неконструктивным. Конечно, вмазать этому… кому? — он не сможет.

— Ты злишься, — констатировал голос.

— Да, — откровенно ответил Дан.

Хитрить с ними бесполезно. Да и зачем? Что скрывать? Да, с удовольствием дал бы в морду.

— Чего тебе надо? — хмуро спросил он. — Чего тебе от меня надо? Что вам всем от меня надо?! Зачем все это? Ночь, темнота, смерть эта дурацкая…

Дан нащупал фонарик и нажал кнопку. Когда вокруг ровно ничего не изменилось, он снова испугался: неужели он на самом деле… и законы физики уже просто не работают? Потом с облегчением понял, что фонарик просто разбился при падении. И удивился: глаза, что ли, привыкли к непроглядному мраку? Он видел Сержа. Хотя нет, не видел, тьма была такой же густой, но Дан знал, где стоит приземистая фигура и как выглядит.

— Ну? — нервно бросил он. — Чего ты хочешь?

— Чтобы ты рассказал.

— Кому?!

— Не кричи.

В его голосе было гораздо меньше эмоций, чем в Танькином. Что это, возраст? При жизни или… после жизни?

— Когда ты умер?

— В шестьдесят четвертом.

Да, Мишель так и говорил. Его дядя пропал зимой шестьдесят четвертого.

— Меня убили. Застрелили в Амьене.

— За что?

— Деньги, — коротко и равнодушно сказал Серж.

Вечная тема.

— Почему тебя не нашли?

— Заброшенный колодец. На окраине Мон де Велен. Им никто не пользуется.

— Там… тело?

— Да.

Происходящее все больше казалось Дану абсурдом. Нет, все правильно — он спятил. Докатился до глюков. Главное, чтобы этот чувак не заявил, что дело всей его жизни теперь — месть за убитого родственника. А то этак станешь социально опасным… ведь этот не отвяжется. В его упертости Дан уже убедился.

— Кто тебя…

Зачем я спрашиваю? Чтобы бежать восстанавливать справедливость? Бред… столько лет прошло. Только вот его жена ждет. До сих пор. Может, она и не умирает, потому что ждет…

— Местный сторож. Я ночевал у него. Заблудился.

Странное дело. Сторож скорее бы топором хватил. Стрелять… как-то это… странно. Зато быстро, прости господи, а то бы я, наверное, дольше умирал… о чем я думаю, мама дорогая…

Дана охватил ужас.

— У него с войны пистолет остался, — так же равнодушно сказал Серж.

— И… что я могу сделать? Ну что я могу сделать? — с отчаянием спросил Дан.

— Расскажи.

— Как?!

— Придумай.

— Спасибо. Вот теперь все ясно.

Язвительность его пропала втуне: Серж исчез. Дан понял это по мгновенно согревшимся пальцам, их уже не кололо ледяными иглами. Зато голова заболела еще сильнее, видимо, ударился, когда падал. Любят они по-английски сваливать, что Танька, что этот вот…

А давайте мне все приснилось? Серж, смерть — моя или его… Diable, расскажу Мишелю, что приснился сон. А там пусть как хотят — верят, нет… я сделаю то, что просили.

Его дело — передать, насколько он понимал. Значит, и про Таньку можно рассказать так же. Почему это раньше не пришло в голову? Вещий сон, все дела… глядишь, она бы и отстала. Это же так просто!

Но он слишком яростно отрицал то, что с ним происходило, и чем проще решение, тем ожесточеннее Дан от него отбивался.

Пока его не загнали в угол.