Глава 2 (1/2)

Это было страшно. Так страшно Асе не было ни разу в жизни, даже когда ругались и в один из вечеров подрались мама с папой. Но с ножами они друг на друга, слава богу, не кидались, а тут… Сначала ей и в голову не пришло, что целью этого психованного маньяка была именно ее жизнь, и если бы между ними не оказался Дан, развязка была бы совсем иной. Она поняла это уже потом, на допросе, и впечатление это произвело далеко не такое сильное, как могло бы. Оказывается, гораздо страшнее бояться не за себя…

Ася пришла в больницу на следующий день, но ее не пустили: в реанимации посещения запрещены. И только на третий день она попала в палату.

Дан выглядел вполне обычно, только бледный был — крови потерял много — и не мог громко разговаривать. На вопрос «Почему?» — сморщил нос и почти неслышно ответил: «Лень».

На самом деле у него не было сил, это Ася поняла сразу. Осторожно села на стул рядом с кроватью, взяла его за руку. И ей тут же захотелось заплакать — руки, обнимавшие ее на льду, поднимавшие в поддержки, были сейчас почти безжизненными. И только потом Дан рассказал ей все — совсем все. Кошмар... ему, оказывается, пришлось пройти гораздо более жестокую мясорубку. Она ощутила его отчаяние, лихорадочный поиск решения, нервный холод внутри… а ведь там, на озере, видела только ответы невпопад и немного напряженный взгляд. Так ведь можно с катушек съехать…

Она почувствовала и его облегчение, когда все закончилось, холодную звенящую пустоту: он отдал все силы, до последней капли. В теле на носилках, которые ставили в «Скорую» врачи, почти не было жизни. И не столько из-за ран и потери крови, сколько из-за того, чему почти нет объяснения: Дан выцедил в этой драке душу до самого дна.

Потом в палате появился его отец, и Ася поразилась, насколько похудевшим и измученным он выглядит — хоть на соседнюю койку клади. Жалко его было невыразимо. В сыне для него заключалась вся жизнь, и этого сына он чуть не потерял.

Ася извинилась и выскользнула из палаты.

Она приходила по утрам, пока Александр Сергеевич был на работе. С каждым днем Дану становилось лучше, и касалось это не физического состояния, а эмоционального. Насчет физического врачи отзывались довольно неопределенно, но со сдержанным оптимизмом; а пока чувства и эмоции просыпались одно за другим, как в городском квартале с приходом темноты то здесь, то там в окнах включается свет.

Когда Дан сказал про Марсель, Ася ни на секунду не обрадовалась. Она слишком ясно видела несбыточность этой идеи. Раньше она воспринимала как должное то, что одни ездят за границу, а другие не могут позволить себе даже Черноморское побережье. Она смирилась с этим еще в детстве. И теперь ничего не изменилось — только стало совсем грустно: глубина финансовой пропасти обозначилась особенно зримо. Бабушкина пенсия тонула в ней каплей в океане, а родители, видимо, давно уже забыли о том, что дочь растет и ей нужно хотя бы прилично одеваться. Ася не была уверена, что отец вообще помнит о ее существовании.

Хорошо, что бабушка — мастерица в швейном деле — устроилась на работу в местный театр и помогала шить костюмы для спектаклей. Платили там, конечно, немного меньше, чем средне, но зато смотрели сквозь пальцы на то, что Мария Ильинична из остатков ткани шьет обновки внучке. И вещи выходили ничуть не хуже магазинных — благодаря ее золотым рукам и качественным театральным тканям.

Словом, ситуация складывалась совершенно однозначная: Лазурный Берег был недосягаем.

А потом Дан улетел во Францию — сразу, как только разрешили врачи, — и Ася даже не смогла его проводить, потому что неожиданно объявилась мамочка, пожелавшая увидеть непутевую дочь, попадающую в приключения на ровном месте. Она приехала без предупреждения, и в аэропорт Асю просто не отпустили. Даже уйти из дома на полчаса, чтобы забежать к Дану и попрощаться, ей не удалось. И Ася впервые в жизни разозлилась. Сильно.

Мать фактически выбросила ее из своей жизни, и если бы не бабушка, неизвестно, как бы сложилась судьба шестилетней девочки. За десять лет она видела мать от силы раза три, и ничего, кроме неприязни к этой уверенной в себе, самодовольной женщине, не чувствовала.

Ей было наплевать на «шок» матери из-за случившегося (слишком уж он был демонстративным), а когда та заявила, что ничего бы не произошло, выбирай доченька друзей более осмотрительно, Ася опять же впервые в жизни повысила голос. Нет, она не устраивала истерик с предъявлением списка накопившихся претензий, просто крикнула, чтобы та уходила и не появлялась больше.

Оскорбленная родительница отбыла в голубую даль. Ася посмотрела на часы: до взлета Данькиного самолета осталось семнадцать минут… Она уткнулась в бабушкино плечо и просидела так, пока за окном не начало темнеть.

— Ну, смотри, — небрежно сказала Танька, когда Дан бросил на стол ворох фотографий. — Руки — самый простой вариант для тебя. От живого человека идет тепло, мертвые — холодные.

Дан взял фотографию, на которой на заборе стоял двенадцатилетний Анри с залихватским прищуром Робин Гуда, увидавшего шерифа из Ноттингема. Тепло он почувствовал сразу, да не просто тепло — от фото шла волна, способная вскипятить чайник.

— Ничего себе…

Дан осторожно положил фотографию и взял следующую. Мишель. Пробковый шлем, пыль клубами… Марокко, очередные древние развалины. И снова тепло. Он покачал головой и, разворошив фотки, нашел снимок прабабушки — той самой, из Туниса. Холодно… Вытащил еще одну фотографию Анри — снова в руке прямо пожар.

Он поразился тому, как это легко.

— Забавный у тебя брат, — хмыкнула Танька.

— Да, мы похожи, — рассеянно отозвался Дан.

Он держал в руке снимок молодой женщины. Черно-белое фото, элегантный полуоборот и взгляд через плечо.

— По-моему, совсем нет. Вы разные. А это кто?