Глава 3 (1/2)

Не секрет, что с выпускными вечерами (и ночами) молодежь связывает определенные надежды. Особенно когда на сердце неспокойно. Обстановка чаще всего складывается благоприятная. Некоторое количество алкоголя, пронесенного вопреки самым строгим учительским заслонам, чувство свободы после завершившегося учебного года (а у кого-то и вовсе прощание со школой), возможность уединиться, если выбрано соответствующее место, так сказать, отмечания… и потом на уличных проводах появляются связанные шнурками кроссовки или сцепленные девичьи туфельки, закинутые туда самыми отчаянными или гордыми успехом у противоположного пола выпускниками.

Этой ночью они с Катькой будут целоваться. И возможно, не только. При этой мысли в районе солнечного сплетения словно кто-то натягивал ниточки, мгновенно завязывающиеся в узел.

Данька думал об этом не раз. Но Катя, видимо, чувствовала, что дело нечисто, и в школе старалась не оставаться с ним наедине; наотрез отказалась, когда он предложил вместе дежурить, но в кино пошла — с условием, что билеты он возьмет не на последний ряд. Ладно. Не последний, так не последний. Хорошо, что вообще уговорил. Потому что иногда Катька все-таки бросала в него, как колючий мячик, несколько неприязненных слов; видимо, ее обида до сих пор сидела где-то глубоко внутри. Потом, увидев, как он хмурится, сердитым шепотом говорила «прости». Может, эти колючки растаяли бы быстрее, расскажи Дан, почему тогда не пришел; но он не рассказывал. Говорить об этом значило говорить все, до конца. Этого он не хотел и врать не хотел тоже.

Потом учеба закончилась, прозвенел последний звонок, девятиклассники выпустили в низкие дождевые облака воздушные шары, и началось лето. Все стало как-то проще, легче, теплее и свободнее. Экзамены были позади, они много гуляли, и Даньку снова стало накрывать. Однажды они с Катькой целовались, спрятавшись в каких-то кустах, и он еле сдержался — ужасно хотелось стянуть с девчонки кофту, майку, вообще все, что на ней было, и уложить ее прямо на траву. Удержало только то, что они были на улице. И совсем немного — Катино сопротивление.

Танька не появлялась уже давно. Иногда Дан вспоминал о ней — даже, возможно, с сожалением, — но яркое солнце и запах цветущих лип кружили голову, не оставляя места мрачным мыслям. Рядом была Катя, и это волновало гораздо больше. Вот выпускной, например… и переживания пускались по новому кругу.

Папа пришел в самую последнюю минуту, когда все уже выстраивались парами, готовясь к торжественному выходу. Заглянул в класс и тут же исчез — отправился в зал.

Лидку было жалко. Она стояла такая потерянная, не смея поднять головы, и Данька понял, что к ней никто не подойдет. Он понадеялся, что Катя не обидится. Катя обижаться и не думала, Лиду ей самой было жалко.

Но вот рядом с Кенигсон встал Стас. Даньке стало очень неприятно — как будто Казанцев позвал Катьку в кино на последний ряд и она согласилась. Глупости, конечно. Подумаешь, на мотоцикле ее катал. Крутой, блин. Дан выдохнул и взял Лиду за руку.

Торжественная церемония зачитывания приказа и раздачи аттестатов прошла для него как-то незаметно. Почему-то не удавалось сосредоточиться ни на одной внятной мысли, только обрывки мелькали и тут же таяли, ни одну он не сумел додумать до конца. Кто-то толкнул его в бок, когда сказали «Морнэ Даниэль Александрович», Дан на автомате встал, услышал шипение Кати: «Иди», — и поднялся на сцену. И только там его отпустило. Осознание происходящего включилось как по щелчку. Директор вручила аттестат и выразила надежду, что увидит Даниэля в десятом классе. Он ответил, что надежда — чувство ненадежное и доверять ему не следует. Потом отдал аттестат папе и сел на место.

Летние ночи классные. Особенно на водохранилище и если с погодой повезло. Когда утряслась первая организационная суматоха с костром, организацией стола и прочим, Данька обнял Катю за плечи, проигнорировав ревнивый взгляд Стаса. Впрочем, Казанцев утешился быстро. Банка с компотом требовала к себе внимания, и отказать ей он был не в силах.

У костра было хорошо. И вообще было хорошо. Танька не появлялась больше месяца, никакие мистические странности его не тревожили, пальцев на руках оставалось десять и это совершенно не беспокоило.

Физрук пел что-то забавное о двух монастырях, мужском и женском. Вроде бы стояли они недалеко друг от друга, и монахи с монашками, пресытившись одиночеством и презрев строгие каноны, взялись копать навстречу друг другу подземный ход.

Данька представил Катю в монашеском одеянии. Он не раз видел монашек в Марселе, где они нередко попадались навстречу прямо на городских улицах. Пожалуй, нет, Катьке не пойдет. А вот Асе с ее глазищами… Ася… Она где-то рядом, и к ней надо подойти. Она, наверное, не обидится, если он так и не выберет время, но… не заслуживает Ася такого свинства, решил Дан. И, сказав Кате, что скоро вернется, пошел за деревья, к соседнему костру.

Встретили его благосклонно. Девчонки сразу захихикали, зашептались, кто-то спросил, откуда это к ним занесло такого зачетного парня. Данька отшутился, что не дай бог такие зачеты, и наконец нашел взглядом Асю.

— Привет, Дань.

Она несмело улыбалась. А за ее плечом плыл, обнимая, растекаясь жадными непрозрачными языками, серый туман.

…в пальцы впиваются ледяные иглы, на низком столике две гвоздики; веселые Настины глаза в черной рамке, металлическая труба грохнула за спиной, четвертый этаж, пятый, может, шагнуть вниз? пальцев десять — не сон, куртку надень, дурак, холодная вода смывает всякое, ты здесь живешь, да? она точно это видела…

Больница. Ася. Огромные перепуганные глаза.

— Где ты так?

— Упал…

Дождь. Режущий, прямо сквозь одежду — под кожу. Ненавижу дождь. Зеленая варежка, прут кладбищенской ограды.

— Замерзла?

Только бы она ничего не поняла.

Свой пиджак — ей на плечи. Если бы так просто… Укрыл — и все.

— Понимаешь, я вижу… если человек скоро умрет.

Его била нервная дрожь — там, внутри. Дрожь, которую он ни в коем случае не должен был показать. Потому что Ася знала. Если она догадается, что дело нечисто, все осложнится во много раз: гораздо проще бояться одному.

Дан вел ее и себя сквозь холодный лабиринт под строго-равнодушными взглядами судей — дорожка, поддержка, ее рука в своей… еще поддержка — и поднять как можно выше, пронести над бедой… только бы ее не задело.

Я не знаю, в каком временном промежутке это работает. Настя погибла на следующий день.

— Пойдем к воде, там здорово.

— Дань, ты в музыку не попадаешь…

— Ты куда?

— Там помочь надо…

— Не надо.

Нельзя ей идти, нельзя! Как ее остановить?

— Я люблю тебя, — сказал он навстречу ее распахнувшимся глазам — как с моста кинулся.

Нечестный прием; но больше ничего в голову не пришло. Потерять Асю?

Две гвоздики под фотографией в черной рамке.

Нет.

Никогда.

Ася мягко освободилась из его рук.

— Мне правда пора. Там такси ждет.

Ее нельзя отпускать. Где ударит? Машина? «Только черный дождь не будет на твоем пути…» — «Мама…» — «Останься с девочкой. Кто еще ей поможет?» — «Я не умею!» — «Сумей, сынок…» — «Нель­зя счи­тать каж­дую бе­ду сво­ей…» — «…я не умею… не знаю, как пра­виль­но…» — «…ес­ли ты очень за­хочешь…» — «нет та­ких сил… ни у ко­го…»

— Я с тобой.

(Дорожка. Поддержка.)