Haruchiyo Sanzu [II] (1/2)
В мире нет ни одного человека, говорящего на моем языке; </p>
или короче: ни одного человека, говорящего; </p>
или еще короче: ни одного человека.</p>
Владимир Набоков. Приглашение на казнь</p>
C10H15N</p>
Он давно уже вряд ли понимает, что делает. Просто занимается этим по наитию: его тонкие губы перекатывают темно-коричневый джоинт, пока тело покачивается в ванне, окончательно расслабляя напряженные прежде мышцы. Это кажется просто ежедневной рутиной, однако с ремаркой на то, что эта «рутина» в скором времени приобретет обличье террора.
Он знает, что обладает девиантным поведением, и ни капли не стыдится этого, наоборот, периодически показывает свою чудовищную натуру во всей красе.
Ей невдомек, что ему не нужна лишняя полемика, пока дымовая субстанция растворяется в его рту, заставляя опорожнить голову от навязчивых мыслей и побуждений.
Голова идет кругом от осознания, что никто и никогда не будет готов к такому: когда курево ломает речь, дерьмо — разум, все вместе — жизнь.
Пока он еще в полном состоянии контролировать свои действия, но еще немного — и состояние перейдет в аффектное, когда вязкая слюна капает изо рта на пол, а сам ты сдираешь ногти до мяса об деревянный пол, привыкший к таким выпадам хозяина.
— Хару? — Нога отодвигает уже десятый блистер без таблеток, и нервная система ощущает вяжущий под языком испуг от увиденного.
К этому не сложно привыкнуть. С этим невозможно смириться. И поэтому дорога каждый раз ведет к одной двери — в ванную.
И ведь она помнит же, что каждый такой раз может оказаться фатальным. Наверное, поэтому и прибегает.
Мужское изможденное лицо больше не кажется таким же счастливым, как пару минут назад, напоминая о былом ощущении удовольствия лишь мимолетными откликами. Некогда человеческий гений выглядит жалко, сидя в неглубокой ванне: посиневшие губы, несвязная речь и тяжелое дыхание наводят на мысли, что осталось ему совсем немного. Хотя на деле он, напротив, чересчур живуч.
По-хорошему стоит дать ему для начала проспаться, а потом уже предпринимать попытки сбить его спесь.
«Я не была готова к этому».
Небольшой напор воды превращает пушистые волосы в прилизанный хвост, и напряженный до этого позвоночник распускает свою внутреннюю пружину, позволяя Санзу облокотиться об холодную эмаль ванной и прикрыть помутненный взгляд.
— Я не вижу ничего, — произносит почти шепотом, пока на глазах наворачиваются слезы.
— Такое уже было. Оно пройдет, ты сам говорил. — Она продолжает поливать его плечи теплой водой, смывая образовавшийся пот.
— Нет! Ты ни черта не понима-а-ешь! Я ни хрена не вижу! — Удар кулака приходится на пурпурную плитку, но сил, чтобы разбить костяшки, все равно не хватает.
Его буйное поведение начинает пугать еще больше, отчего она отходит назад, стараясь не попасться под горячую руку. Харучиё, замечая отдаляющееся движение, тянет руки к краям ее футболки, притягивая тело обратно. Он обнимает ее, лицом утыкаясь в живот, и тихо стонет, попутно шепча что-то неясное:
— Не… уходи… Буду. Хорошо.
И плакать уже хочется самой, пока едва теплая вода впитывается в хлопчатобумажную ткань, неприятно прилипая к коже.
— Я тут, прекрати.
— Нет. — И он отпускает ее, с дрожащей полуулыбкой смотря на разочарованное лицо.
— Хару… Заканчивай…
Молчит, смотря в стену.
И завтра как по накатанной: скажет, что ничего не было, и до талого будет отрицать свою аддикцию, пока в стену рядом с его головой не прилетит очередная тарелка, провоцируя и без того безумное выражение лица на новые эмоции.
Он не скрывает того, что занимается рэкетом, как не скрывает и того, что он стирает руки в крови с две тысячи пятого.
Но зависимость — дело другое.
— Я не зависим, блять, отъебись от меня! — Снова толкает ее в стену, до болезненной ломоты в костях прижимая тело к каменной кладке.
— Хорошо… только отпусти. — Он слушается и отпускает, стряхивая с одежды невидимую пыль и с отвращением поглядывая на то, что он только что сделал.
Сутки без дозы.
Неделю без сна.
Уходит из дома.