Глава 46. Жизнь горька, как песня (1/2)

Ты забыл, как холодный ветер прижигает твои раны;

Ты был согласен не на жизнь, а на простое существование.

Почему метель заставляет петь?

Почему слёзы проливаются в тот момент, когда ты прощаешься?

Я заснул, но время не замедлило свой ход;

Боюсь, что мечты исчезнут, стоит только открыть глаза.

Я молча сберёг эту искру в ожидании темноты,

Но разбиваюсь на осколки, когда знакомый шёпот ласкает слух.

Идя мимо прохожих, проходя мимо каждого,

Возвращаясь снова и снова,

Отпуская снова и снова

От смеха к смеху, от рыка к рыку,

Воспоминание за воспоминанием проносится мимо, раня меня.

Потому что я купаюсь в их красочности,

Потому что наблюдаю за их деградацией.

Ты сказал не любить, но твоё сердце всё ещё замирает —

Вот почему жизнь горька, как песня.

Хотел бы ты наблюдать за цветущим морем цветов?

Хотел бы посмотреть, как ласточки возвращаются домой?

Если никто не вернётся,

Тогда для кого я должен продолжать жить?

Ты должен увидеть, как распускаются цветы!

Ты должен дождаться возвращения птиц!

Верить в то, что они все вернутся:

Ты пообещал жить для таких, как они!

Вольный перевод

FloruitShow — 我用什么把你留住 (Remix)</p>

Гарри ожидал проснуться в полном одиночестве. Подобное не было конкретным желанием или чем-то вроде — просто ему так показалось, стоило только открыть глаза и поёрзать, чуть потянувшись.

Напрасно показалось.

Том по-прежнему был рядом. Он уже не спал и даже не дремал — просто лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел в потолок, будто и не прошло целой ночи. Будто он и не спал вовсе. Гарри захотелось дотронуться до чужой руки, чтобы убедиться, что это не мираж и ему не привиделось, и он повернулся, приподнявшись на локте. Одеяло сползло. Однако ткнуть в Тома Гарри не успел: Риддл скосил взгляд, лишённый привычного по утрам налёта сонливости, и притянул его, всё ещё слегка заторможенного, положив на себя. Их бёдра тесно соприкоснулись, ноги переплелись, и Гарри пришлось приподняться, чтобы иметь возможно видеть чужое лицо, а не просто тыкаться в шею — он наполовину лежал на Томе, наполовину нависал над ним.

— Я думал, ты уйдешь, — заметил Гарри сипловатым, как будто сорванным голосом, пусть хотелось сказать совершенно другое.

— Неуютно рядом со мной?

— Все ещё странно, но не… неуютно.

— Тогда как? Спокойно?

— Если забыть обо всём остальном мире, — признался Гарри.

— Было бы прекрасно, — задумчиво пробормотал Том, чем слегка удивил его.

Чужая рука легла Гарри на бок, отчего стало малость щекотно, мучительно медленно скользнула выше, обвела плечо и вновь легла на шею. Гарри не стал дёргаться, даже не моргнул, когда ощутил, как хватка стала сильнее. Он продолжал немигающим взглядом смотреть в тлеющие угли глаз Тома, которые хотелось поддеть и перемешать, как на жаровне, в поисках новых, появившихся за ночь, оттенков. Эмоций… Ответов — чего угодно.

— Даже не вздрогнешь. Совсем не боишься, — изрёк тот, и в голосе послышался неозвученный вопрос.

— Я давно не боюсь тебя.

Чужие губы дрогнули в улыбке.

— Пару месяцев — это давно?

— Не пару месяцев, — возразил Гарри не без недовольства.

— Правда хочешь знать, что я думаю на этот счёт?

Гарри молча поджал губы.

Свои слова он не собирался забирать обратно.

— Каждый раз, когда ты заходил в мою темницу, — медленно начал Том, — ты стоял несколько минут перед дверью, собираясь с силами, а затем, стоило двери открыться — кидался на меня, словно пёс, сорвавшийся с цепи, чтобы не дать страху внутри тебя окрепнуть. Не думай, что мог обмануть кого-то, кроме самого себя. Не это ли ты проверял, когда просил подарить иллюзию? Что в момент твоей максимальной открытости и уязвимости, ничто внутри не дрогнет, не перевернётся от отвращения и страха?

Гарри еле слышно выдохнул, выдержав тяжесть чужого взгляда, проникающего в самые потаённые закутки его мыслей, которые и потаёнными для него не были — как? Он облизал губы, и пальцы на горле сжались сильнее.

— А ты бы хотел, чтобы я боялся тебя? — спросил Гарри едва ли не с вызовом.

— Не скажу, что это меня не возбуждает, — на выдохе поделился Том. — Восхитительно, на что может сподвигнуть страх и сколько сил придать.

— Мы оба знаем, что не страх сохранил мне жизнь.

Меж чужих бровей пролегла тут же разгладившаяся складка.

— Я просто хотел бы, чтобы ты остался таким.

— Боящимся тебя?

— Борющимся. Со мной, с судьбой, с жизнью, с обстоятельствами.

Гарри слегка нахмурился:

— К чему ты ведёшь?

Том, казалось, задумался на мгновение.

— Твоя прежняя жизнь закончилась, Гарри. Началась новая, и появились новые цели, которых ты ещё не достиг: перевестись в другой отдел, раскрыть дело Перси Уизли, овладеть легилименцией, — перечислял он и заключил, будто точку поставив: — Вернуть оставшиеся воспоминания, если захочешь.

— Я помню, — прошептал Гарри. — Но я никогда не смогу отпустить прошлое.

Как можно говорить о новой жизни, если он каждый день ковырялся в событиях прошлых дней?

— Сказал он, спокойно разлёгшись на Лорде Волдеморте в Тайной комнате. В этом смысле рекомендация врагам наследника трепетать выглядит весьма своеобразно, даже пошло, не находишь? — чужие губы искривились в насмешке.

— Враги наследника вряд ли подозревали, что у того есть чувство юмора, — усмехнулся Гарри в ответ, невольно задержав взгляд на манящем абрисе губ Риддла.

Но улыбка так же быстро исчезла, как появилась.

— Со временем у тебя появятся и другие цели, я уверен, — чужой голос стал тише. — Как бы глубоко не было отчаяние, они всегда удержат тебя, не позволив дрейфовать в неверном направлении.

— По собственному опыту судишь? — Гарри нервно сглотнул, остро ощутив хватку чуть ниже кадыка.

— В том числе. Что я могу оставить после себя, кроме него?

Только не снова.

— Не надо… — голос дрогнул.

«Не начинай», — Гарри произнести не смог.

— Да. Не надо, — подтвердил Том.

Рука сместилась выше, сжала челюсти, надавливая на щёки, отчего губы Гарри приоткрылись, и Том приподнялся, неторопливо, но алчно, будто собираясь проглотить, накрывая его рот в поцелуе. Чужой язык тут же занял собой всё свободное пространство, медленно ворочаясь во рту Гарри и вылизывая его. Казалось, они не целовались, а пытались откусить побольше, слиться языками и прирасти губами — поглотить друг друга. Раствориться друг в друге. И тянулось это едва ли не до мозолей на губах, будь это возможно; продолжалось до боли в челюсти, которую Гарри ощутил. Ещё чуть-чуть — и на уголках рта должны были появиться трещины.

Эта боль не была приятной. Он ей не наслаждался, но и отказаться от неё не мог, словно всё, что имело связь с Томом было сплетено из противоречивых ощущений и чувств: удовольствия и боли, любви и ненависти, раздражения и радости, язвительности и принятия, чуткости и резкости, заботы и отчуждения… Невозможно было принять нечто одно, отказавшись от другого, пусть он понимал, что это не совсем правильно. Но что правильного оставалось в его мире? Могло ли быть иначе?

Все ориентиры сместились, не имело больше смысла давить на свою совесть и выдавливать из неё ожидаемые реакции на собственное поведение, на новые отношения… на ненависть, начинающуюся с совершенно другой буквы, которая завладела его естеством по-тихому, не предупреждая о своём появлении, скрывшись под маской влечения и собственных заверений о возвращении к нормальности. Но не было нормальности, к которой можно было бы вернуться, когда ты вывернут наизнанку, когда внутри живёт нечто, что никогда не заживёт до конца, не затянется обычной душевной раной. Весь мир будет кричать, что это неправильно. Пусть. Это просто есть. Оно существует. От этого ему не отказаться, не забыть и не отпустить, настраивая вручную моральный компас и указывая себе путь.

Ноги всё равно не пойдут в указанном направлении.

Принуждать себя было абсолютно бессмысленно, как и скрывать своё возбуждение сейчас, оправдывая это обыкновенной физиологической реакцией.

Гарри тяжело дышал. Он елозил, насколько позволял размах движений, и прижимался сочащимся смазкой членом к чужому бедру. Сейчас он был не псом, а щенком, тёршимся о ногу хозяина и едва ли не скулившим из-за того, насколько ему было хорошо от одного лишь этого соприкосновения. Впрочем, долго прелюдия не продлилась: Том стремительно подмял его под себя, разорвав поцелуй на краткий миг, чтобы следующее соприкосновение губ стало ещё голоднее.

Ещё мучительнее.

Кожу щипало, губы воспалились и пылали — чего не произошло даже ночью, — а Том продолжал вжиматься в них своими, прихватывать зубами, засасывать, просто задевать, ловя и даря стоны удовольствия, порождённого трением плоти о плоть. Гарри приглашал его, не делая это приглашение явным и однозначным, но осознавая, что Том чувствует, понимает, дразнит его… и соглашается. Сквозь поцелуй он чувствовал чужую улыбку: столь лукавую и отчасти ленивую, легко узнаваемую из миллиона таких же и почему-то ощущаемую домашней, что ждать дальше не казалось чем-то возможным. Он хотел его, и это желание зудело внутри — его ноги сами согнулись в коленях, сжав чужие бока, а руки скрестились за головой, собирая меж ладоней тёмные локоны и словно в беспамятстве перебирая их.

Послышался шорох, щелчок, и в груди Гарри завибрировал прерывистый стон. Все ещё разработанный анус легко поддался давлению, принимая Тома до упора. Появилось ощущение тянущей наполненности, и Риддл замер, перенося вес на руки и гипнотизируя Гарри потемневшим, немигающим взглядом, в котором, казалось, он мог увидеть собственное отражение. И оно ему нравилось, будто отражение чужих эмоций, как и нравилось видеть живой отклик на свои действия: Гарри медленно выдохнул, двинул бёдрами навстречу, крепче сжимая ногами его бока, и стиснул Тома внутри, желая ощутить его ещё глубже.

С чужих губ тоже сорвался вздох. Риддл невольно оскалился, когда воздух со свистом просочился сквозь его сцепленные зубы, и повторил за ним, схожим, но, скорее, комплементарным действием. Подался назад — на пару дюймов — и повёл бёдрами по круговой, отчего Гарри тут же задержал дыхание, переживая рассеивающийся спазм наслаждения. Воздух будто задрожал, зазвенел, точно невидимые осколки стекла, и он вновь потянулся к чужим губам, наплевав на саднящую чувствительность кожи: целовать Риддла хотелось до боли в дёснах.

Гарри растворился в заданном Томом темпе: они впервые делали это столь неспешно, словно наступивший уже день ничем не отличался от предыдущего, не было никаких неотложных дел и их никто не ждал за пределами Тайной комнаты — словно целый мир мог подождать с вынесением приговора. И было в происходящем нечто невысказанное, тревожно-нежное, отчего в груди у Гарри всё болезненно сжималось и разжималось, сердце трепетало, а сам он задыхался от давящих на рёбра, скомканных в горле чувств. Это ощущалось столь правильным и необходимым, что всё его тело старалось восполнить каждую секунду пустоты, стремясь к чужому. Гарри тянулся за Томом, цеплялся за его плечи, обнимал за шею, прижимал к себе, сдавливая взмокший затылок… Казалось, он вошёл в некое состояние транса и разделил этот мерный ритм; разделил то, как Риддл медленно раскачивался, что на удивление ощущалось сейчас гармоничным, а не однообразным или скучным — они будто разделили каждый удар сердца на двоих.