Глава 34. Мне больше никогда не стать частью тебя (2/2)

Беги, чёрт тебя дери!

И тот побежал.

Только вот побежал, выставив палочку перед собой, прямо ему навстречу.

Глупец!

«Экспеллиармус!»

Значит, всё-таки знает.

Время будто замедлилось, а всё внимание сфокусировалось на чужом лице. Бледная кожа, несколько ссадин на подбородке и на скуле, искривлённые губы и опасно блеснувшие глаза — в этом чистом, теперь уже не затуманенном болью взгляде было яростное желание победы.

Том вскинул палочку в последний момент.

Пусть так.

«Авада Кедавра!»

Зеленый луч встретился с красным на полпути, и палочка завибрировала, буквально стеная от нежелания и боли. На границе луч окрасился в ярко-золотистый оттенок и внезапно расщепился.

Приори Инкантатем.

Увы, Гарри, палочки-сёстры не любят сражаться друг против друга.

Пожиратели смерти засуетились. Вдалеке мелькнул второй светлячок.

«Ничего не делать!» — крикнул он, уставившись на мелькнувший в тени деревьев силуэт с удивлением.

Рано!

«Ничего не делать без моей ко­манды!» — рявкнул он.

«А теперь игра в перетягивание каната», — на мгновение мелькнуло в его мыслях, и он услышал мелодию.

Видимо, Дамблдор всё-таки решил вмешаться. И, как обычно, весьма сомнительным образом. Мальчик должен был быть уже раз десять мёртв при ином раскладе.

Бусины на всей скорости помчались к нему, и Гарри удивлённо уставился на них, чуть не оступившись.

Одной воодушевляющей мелодии мало, Альбус.

Их взгляды встретились.

«Не позволяй связи распасться», — шепнул Том эхом, тут же покинув чужое сознание.

Глаза Гарри широко раскрылись, а затем радостно засверкали, когда он сосредоточенно сжал палочку, буквально уколов его решимостью в своём взгляде.

Понадобилась целая толпа остаточных изображений, чтобы привести Гарри в чувство. Тот не на мгновение не усомнился в происходящем, столь уязвлённый и одновременно воодушевлённый появлением матери и отца, что едва ли не отвлёкся на радостях, потеряв концентрацию. К счастью, отголосок его отца медлить не стал и поторопил его: «Приготовься бежать. Давай, вперёд…»

Когда Гарри наконец нырнул за мраморного ангела, Том выдохнул с облегчением, в темноте молниеносно подкинув под ноги Нотта кусок раздробленной могильной плиты. Тот опрокинулся на землю со сдавленным криком. Второго остановил сам Гарри: Импедимента!

Не так уж и безнадёжен.

Люциус и ещё несколько Пожирателей ловко вырвались вперёд, начиная его окружать, и Том рыкнул: «Отойдите! Я убью его! Он мой!» Он медленно шагнул вперёд, а затем вновь, с трудом вдыхая и выдыхая, будто совсем забыл, как это делается, прислушиваясь к малейшему шороху за статуей и надеясь, что мальчишка не забыл заклинание после охоты на дракона и додумается вовремя притянуть кубок.

Склонившись, он уже был готов сам подкинуть Поттеру кубок, гневно взирая на того, как тот в ужасе встретился с ним взглядом и выкрикнул: «Акцио!», поймав артефакт за ручку.

Внутри схлестнулось столько эмоций, что он завыл.

Что ж, отчаяние и злость были ему к лицу.

Но то была радость. Неописуемая, чистая, безграничная, необузданная, сладостная переполняющая его чувством восторга и выползающая на лицо диким оскалом блаженства.

«Мы его поймаем, милорд», — совсем тихо заявил Люциус, будто в попытке утешить его.

«Не стоит торопиться», — отмахнулся он, смакуя чистое безумие в своём нутре.

Именно так он ощутил себя той ночью, сражаясь в тишине ванной комнаты против своих эмоций, против тех желаний, что они порождали… Против самого себя.

Это было недопустимо.

Том никогда никому не доверял настолько, — и даже Офелии, — чтобы поделиться тем, как с ранних лет заменял часть своих эмоций, тренируя себя, словно являлся одновременно и учёным Павловым, и одной из его собак.

Именно тогда он понял, что в любой безвыходной ситуации всегда остаётся крохотная лазейка и нужно только найти её: в его случае это были обоняние, слух и вкус. Непостижимым образом некоторые запахи периодически вызывали определённый отклик, который он не испытывал до этого. То же самое происходило и со звуками, и с определёнными блюдами — то, что было обыденным для остальных, для Тома оказалось почти что чудом. Это, конечно, не было сильным эмоциональным всплеском, всего лишь тонкой, почти примитивной реакцией на раздражитель, но благодаря ей он научился регулировать свой эмоциональный диапазон через ассоциации и научился реагировать должным образом — как нормальные люди, — когда что-то должно быть смешным или когда ему было необходимо преисполниться верой, когда — весельем, когда — ценить, когда — уважать, когда — вдохновлять и вдохновляться самому, когда — проявлять понимание, а когда — сочувствие. Он знал, что это всего лишь шлейф от настоящих эмоций и едва тянет на одну десятую, но лучше эти крохи, чем вообще ничего.

В одну из их встреч Ирвин, как обычно болтая обо всём на свете, извлёк из своего портфеля «По направлению к Свану» Пруста и поинтересовался, передавая ему: «Вы читали, юноша?» «Нет, сэр», — просто ответил он, перенимая из чужих рук том. Он никогда не брезговал трудами маглов — какой в этом был смысл? — но к романам прикасался реже: у него и без того была вечная нехватка времени. Иногда он пользовался маховиком, чтобы сделать несколько дел одновременно или прочесть несколько трудов — смешное применение довольно-таки опасной магии, но Том всегда знал, чего избегать и когда следует остановиться. Позже в «Под сенью девушек в цвету» Том сам извлёк: «Лучшее, что хранится в тайниках нашей памяти, — вне нас; оно — в порыве ветра с дождём, в нежилом запахе комнаты или в запахе первой вспышки огня в очаге, — всюду, где мы вновь обнаруживаем ту частицу нас самих, которой наше сознание не пользовалось и оттого пренебрегало, остаток прошлого, самый лучший, тот, что обладает способностью, когда мы уже как будто бы выплакались, всё-таки довести нас до слёз».

Так называемый после феномен Пруста.

Через ольфакторную память Том создавал эмоциональную память, привязывая то, что вызывали у него некоторые музыкальные произведения, как, к примеру, «Страсти по Матфею» Баха, которую он услышал однажды вечером в приюте.

Была Великая пятница, и Коул несказанно удивилась его интересу, как и он тому, что в её скромном кабинете внезапно появился граммофон. Но свои догадки насчёт растрат и без того скудных вкладов попечителей высказывать не стал, а Коул, в свою очередь, позволяла ему слушать.

Слушать и ощущать.

Позже, взывая к определённому аромату, он взывал к воспоминаниям, оживляя определённую эмоцию. На практике веер из эссенций ему был без надобности, всего лишь три-четыре аромата — в зависимости от дня, — которые он наносил на разные запястья, на платок, если понадобится, и на шарф. Нельзя было забывать и о вкусовой памяти, которая, в отличие от обоняния, работала и на уровне воображения. Однако потом он сам всё испортил: потребление Амортенции усиливало отголоски эмоций, но после… после он потерял и их.

После первых двух лет обучения Том понял, что ему не найти никакого волшебного лекарства для собственной хвори — волшебники вообще заболевали не столь часто, как те же маглы, словно было в их теле нечто, что понижало риск появления и развития определённых серьёзных болезней: к примеру, рака. Конечно, случаи были, но и те чаще всего встречались среди сквибов. Тем не менее магические болезни, как обсыпной лишай, драконья оспа или грипп чёрной кошки, поражали исключительно волшебников, в то время как другие, вроде ликантропии, свинки, обыкновенной простуды влияли и на тех и на других. И то, если в приюте зимой все поголовно чихали и кашляли, сморкаясь в самодельные платки из рванины, — все, кроме него самого, — то в Хогвартсе волшебников с этим недугом насчитывалось двое-трое и чаще это никак не было связано с сезоном. Можно, конечно, решить, что дело было исключительно в Бодроперцовом зелье, но в таком случае, почему не заболевал он в окружении других сопливых сирот, некоторые из которых были особо старательными и считали — из-за скупости ума, обременённого вредностью и врождённым идиотизмом, — что болеть в одиночку не заслуживают, поэтому могли кашлять прямо в лицо и плевать в еду, считая, что таким образом противный демон соплей попадёт и в чужое тело.

Разумеется, выбирать не приходилось: или голодать в тот день, или рискнуть стать таким же красноносым кашляющим задохликом. Хоть в то время научный мир говорил о возбудителях, бациллах и пользовался прочими «умными» терминами, но куда им, убогим сиротам, до научных высот? Поэтому всему виной был плевок вредного демона, страшилки о котором рассказывались с наступлением темноты, ведь именно поэтому хворали чаще: раз темнело быстрее, значит, демон тоже выходил из своего убежища раньше. Впрочем, взрослые не спешили развеивать чужие сомнения на этот счёт: может, по тому же незнанию, может, из-за лени. Зараза и зараза, какой толк среднестатистическому сироте быть в курсе существования вирусов и бактерий, ведь им не светит ничего, кроме роли шестёрки в одной из царствующих в то время уличных банд или же судьбы павшего в бою солдата — это если не игнорировать сгущающуюся обстановку явно предвоенного времени.

Том не особо обращал внимание на тихие перешёптывания добрых воспитательниц о возможном будущем и в то же время ни разу не заболел, что было одной из причин косых взглядов и повод для большей нелюбви к нему: все дети как дети, болеют из зимы в зиму, а он даже в этом отличился — уж не знак ли это дьявола?

Хорошо хоть священника не вызвали — не до этого было.

В любом случае в то время он не имел ни возможности, ни достаточных знаний, чтобы углубиться в изучение этой особенности, которая, не первый взгляд, была лишена всякой закономерности, и поэтому решил вернуться к этому позже. И даже покорение азов вечной жизни не дало никаких ответов. Было три пути, и все три были бесполезны для него.

Бессмертие как вечная жизнь, как существование тела, не способного стареть, а значит, и хворать, а значит, идеального сосуда, являющегося на определённом уровне антидотом для любого яда и любой хвори — вампиризм. Бессмертие как некий суррогат, как вечное отдаление даты смерти, как затормаживание собственных биологических часов на заре жизни — Эликсир жизни. Бессмертие как безвременье для осколка души, прикованного к земле и не подверженного разрушению — крестраж.

И в то же время вампиры лишены способности колдовать и столь же уязвимы при некоторых обстоятельствах, весьма курьёзных, надо заметить, что чаще живут меньше, чем сами волшебники. Вдохнуть чесночную пыль и превратиться в такую же горстку пыли — весьма прискорбный для всемогущего существа конец, как чихнуть и захлебнуться собственной слюной.

Эликсир жизни, в свою очередь, — наркотик, делающий волшебника полностью от себя зависимым и уязвимым, так как старение всё равно не останавливалось и в конце концов тело превращается в иссохший живой труп, полностью бесполезный из-за немощности плоти. Тем более, укради недоброжелатель один простой пузырёк, и ты труп. А его припрятывание было процессом весьма трудоёмким из-за необходимости регулярного потребления.

История умалчивала, как ученик Фламеля, Бартий Барбье-младший, последовал примеру своего наставника в исследовательских целях, само собой. Барбье, будучи личности подозрительной, решил спрятать зелье до следующего приёма, страшась того, что Эликсир могут украсть или заразить, отчего эффект аннулируется, а то и вовсе станет ядовитым. Обладая от природы плохой памятью и потому записывая каждую малозначительную деталь своих открытий и даже повседневной жизни, Бартий опустил эту деталь, посчитав логичным не упоминать в своём дневнике местонахождение тайника, — мало ли его полевые исследования будут украдены, и Эликсир попадёт в не те руки? А потом и сам забыл, куда спрятал его. Будучи ещё и чрезмерно гордым — ученик самого Фламеля, как-никак, — Барбье решил обследовать все возможные тайные места, не рассказав учителю о столь глупой оплошности. Время шло, а он так и не обнаружил свой тайный схрон, упав замертво. Николас, естественно, больше поразился глупости своего ученика, не пришедшего к нему за помощью, чем его короткой памяти. Разумеется, об этом Том узнал много позже, когда обнаружил тайную мастерскую Барбье с десятками исписанных дневников, где числился каждый проверенный им тайник — дабы не проверять дважды, — однако даже школьная библиотека Хогвартса весьма существенно описывала недостатки знаменитого Эликсира Фламеля. Нет, безусловно, толк был для человека подобного Николасу, но не для Тома.

И, наконец, крестражи.

Тома забавляла характеристика, данная одной из книг, вскользь упоминающей, что «природа и концепция крестражей столь ужасна, что информация о них держится в строгой (подчёркнуто „строгой“) тайне», тем временем как «Волхование всех презлейшее» — книга, содержащая информацию о «продвинутых» (можно сказать, для начинающих) Тёмных искусствах, едва касалась темы крестражей, сетуя, что «эта тема — истинное зло и даже упоминать её не следовало бы, ведь многие Тёмные волшебники в ужасе от одного лишь слова „крестраж“». Что ж, его забавляли и слова Горация в тот вечер про «материю тёмную, по-настоящему тёмную», ведь тёмным в создании крестража был лишь один аспект: убийство. Всё остальное лишь лирика.

«Что ж, — ответил, поёжившись, Слизнорт, — вы должны понимать, что душа мыслится как нечто неповреждённое, целостное. Расколоть её — значит совершить противное природе насилие». «Но как его совершить?» — заинтересованно спросил Том. В тот момент его мысли блуждали вокруг катаклизмов и войны. «Посредством злого деяния, высшего деяния зла. Убийства. Убийство разрывает душу…»

Было сложно сдержать улыбку. Кажется, именно тогда он впервые испытал веселье от звука: от звука, сложившегося в слова «высшее деяние зла». Конечно же, Слизнорт считал его ребёнком и старался звучать как можно более претенциозно, чтобы напугать. По крайней мере, на это надеялся Том.

Как волшебством оценивается, что деяние противоестественное? Что может быть естественнее смерти в природе? Как природа понимает, что смерть была насильственной или естественной? Когда ты припозднился, решив срезать путь через район не столь благополучный, и встретился свою судьбу в виде бандита с заточкой, которым мог бы стать, по словам воспитательниц, лет через пять, но совершенно случайно оступился, и отморозок упал на свой же нож, совершил ли ты высшее злодеяние? Ведь ты причастен к его смерти: останься стоять на месте, и он бы был жив. А вот ты сам, увы, скорее всего, умер бы в скором времени, если не хуже. Различает ли природа между намеренным убийством, причинением смерти по неосторожности и убийством в целях самозащиты? Когда опускаешь подушку на лицо задыхающегося старика и наступает удушье — насильственная ли это смерть или естественная? Ведь удушье не редкость в природе. Или природа следит из-за угла за каждым твоим действием? Или душу раскалывает именно осознание того, что ты забрал жизнь? Но разве душа пошедшего на такой поступок человека может прийти в ужас и расколоться из-за подобного? Из-за сожаления, страха перед содеянным или раскаяния? Нет, нет, нет… Разве что раскаяние может принести муки душе, собственно, расколоть её, а заодно и самого человека, который никогда не оправится после случившегося.

А как же убийство в целях избавления от боли, практика, довольно-таки распространённая до начала войны? Да, эвтаназия весьма спорная тема. Для одних — это избавление, для других — нарушение законов Бога и той самой природы. Но что же тогда сама магия? Что говорит Священное Писание? Волшебство — это грех, равный убийству. Значит, они все грешники. Значит, быть волшебником — также высшее деяние зла. А массовые убийства? Получается, что каждый солдат на надвигающейся войне вернётся с расколотой на мелкие осколки душой — так оно и есть, вне поэтической коннотации, разумеется. Но что солдату делать? Дать себя расстрелять? Стать дезертиром? Как солдатам стоит поступать испокон веков, чтобы не совершать подобного? Почему люди воюют? Почему с радостью очерняют свои и чужие сердца и души высшим злом? Ведь не так страшно оружие в руках офицера, как страшен офицер во власти государства.

О, его тогда посещало много «философских» и не совсем вопросов, которые рвались наружу, но он лишь спросил: «Заключает? Как?»

У Горация не было для него ответов — это Том знал заранее.

После того разговора он пребывал в приподнятом настроении, если это можно было так назвать. Всё оказалось куда проще, чем он мог себе представить: если не подходить к ритуалу с чрезмерным энтузиазмом в виде кровавого жертвоприношения на алтаре, занесённым ножом и визгом жертв, то ему стоило лишь прогуляться ночью по трущобам Лондона, нарываясь на неприятности, а потом сбежать: один — упал, второй — пропал. Вот тебе и десяток тел для проведения самого темнейшего из ритуалов.

Само собой, он слегка утрировал.

Крестражи виделись ему столь же бесполезным решением проблемы, как и прочие пути. Идеального метода, где и овцы целы, и волки сыты, не существует: за всё нужно платить.

Поэтому Герпий остановился на одном — понял, что это бесполезное растрачивание сил и ресурсов. Существование в качестве даже не духа и не приведения, а ошмётка собственной души нельзя никак назвать бессмертием — жалким существованием? Вполне. Местью природы за надругание над естественным порядком вещей? Тоже.

Конечно же, во времена Герпия ещё не был создан Философский камень, а посему и не существовало более простого способа обрести тело. Впрочем, этот метод продолжал обладать существенным недостатком: тело, конечно, восстановится, но зависимость от Эликсира никто не отменял. Поэтому нужен был сам камень, а не несколько склянок, которые у него и без артефакта имелись — спасибо забывчивости некоторых одарённых личностей. Впрочем, зависимость не продлилась бы долго, хоть метод был сомнителен сам по себе — зависеть от чего-то столь сильно делало его слабым в весьма недружелюбном окружении, — поэтому утрата артефакта не сильно расстроила Тома. Хотя, чего греха таить, расстроила, конечно. Камень бы пригодился для дальнейших исследований, раз уж был почти в его руках: к примеру, каким образом он влияет на состав Эликсира на расстоянии и что конкретно позволяет продлить жизнь, а что — вызывает столь разрушительное привыкание и можно ли это исправить.

Крестражи, в свою очередь, обладали множеством других недостатков, но в качестве временного «предохранителя» работали на ура. Однако парадокс собственного развоплощения заключался в том, что ни один из подготовленных им методов обретения новой оболочки мог не сработать.

Герпий, насколько упоминалось, так и не добился действенных результатов с ритуалом возрождения. Взяв на вооружение древний обряд по оживлению мертвецов — ещё один пример наитемнейшей из магии, которая иногда использовалась на благо, — он рассчитал только два элемента: прах отца и плоть верного слуги. К моменту своей смерти он смог обнаружить место упокоения своего родственника и даже перенести скелет в фамильный склеп, однако верный слуга, если интерпретировать буквально, был просто купленным им рабом. Тому оставалось лишь догадываться о последствиях обряда, потому что записи обрывались на завершении приготовлений к ритуалу. Герпия постигла самая банальная из участей на старости лет: он захворал драконьей оспой. Решив рискнуть, колдун намеревался ускорить свою смерть, чтобы ускорить возрождение, но, скорее всего, ничего не вышло: обряд явно был совершенно не завершён, а ингредиенты неточны.

Видимо, он решил перебраться в Акротири<span class="footnote" id="fn_30265421_1"></span> на время ритуала, подальше от чужих глаз — скромность последнего пристанища не вязалась с роскошью главной виллы Герпия. И стоя посреди почерневших и потрескавшихся стен небольшого дома, погребённого под пеплом и слоем тефры минойского извержения, Том не мог не спрашивать себя, там ли сейчас бедолага, наблюдает ли за расхитителем своих тайн, бессильно скрипя несуществующими зубами, или до сих пор скитается по миру без возможности полноценно ожить или наконец умереть. Почти год у него отняли раскопки нижнего подэтажа и обнаружение того самого крестража — нетронутая ни временем, ни огнём серебренная монета с изображением лабиринта и мужского профиля.

Приблизительные расчёты были исправлены: прах отца, вместо вместилища смерти (собственно, место упокоения), вместилище души, вместо отданной добровольно крови человека, любившего покойника при жизни, кровь недруга, взятая насильно, вместо плоти жреца — плоть верного слуги. Обе отданные добровольно.

Оставалось только провести первые опыты.

Он долго хранил крестраж — можно считать, историческую ценность, — изучая влияние того на окружение, и был приятно удивлён, когда один из его сотрудников, которому он вверил «охрану» важного достояния, спустя две недели заговорил с ним на диалекте, скорее всего, этеокритском. Точнее, не заговорил, а накричал и даже попытался применить силу.

Поместив его в камеру, Том наблюдал за эволюцией, с удивлением осознавая, что фрагмент души Герпия буквально завладевает чужим телом, выталкивая сознание обладателя физической оболочки. Ненадолго, само собой, но достаточно, чтобы попытаться установить с ним хоть какое-то подобие диалога. С одной стороны, Герпий удивительно быстро учился, возможно, заимствуя некоторую информацию из памяти носителя, с другой — увы, как оказалось, сознание осколка было настолько помутнено временем, что личность Герпия постоянно распадалась: он то ревел, как младенец, застряв в том же возрасте, то возлежал на кровати на манёвр тахты, требуя «юных рабынь и рабов», будто перезвозбудившийся подросток, то гневался, призывая к ответственности, так как он правитель на своей земле, и Том ещё ответит за эту неслыханную наглость.

Попытаться провести обряд на нём не имело смысла: даже обладая склянкой с прахом его родственника, невозможно было достать плоть слуги — разве что попробовать с самим волшебником, чьё тело он временно одалживал, — а с кровью врага дела обстояли и того хуже: Том мог сам попытаться возненавидеть древнего волшебника, но причин у него для этого не нашлось.

Спустя два месяца наблюдения Том застал в камере и самого старика: паразитируя на юноше, тот потихоньку выкачивал жизнь из него. Безусловно, Герпий и его знания пригодились бы ему, если бы тот не был совершенно безумен и не впадал в бесконтрольные приступы ярости. В моменты просветления колдун не помнил, чтобы когда-либо создавал крестраж и говорил, что ещё только изучает эту тему — материализовавшаяся из осколка оболочка была другого возраста. А его столкновение с реальностью вновь приводило к эпизоду ступора и впоследствии к очередному приступу выраженного бреда: он терялся во времени, смешивая английские слова с древним диалектом, чтобы следом снова разреветься в углу, как ребёнок.

Что ж, чужая жертва принесла пользу, позволив изучить крестражи более глубинно: во-первых, произошедшее можно считать ещё одним методом обретения физической оболочки, а можно — побочным эффектом. Будь сам Герпий жив, на свете стало бы два одинаковых человека, что могло привести к неизвестным последствиям, ведь сосуществование не было результатом временного парадокса.

Том тогда представил на мгновение собрании в одной комнате шестнадцатилетнего его, семнадцатилетнего и двух двадцатилетних близнецов — в то время у него было лишь четыре крестража. Впрочем, подобный побочный эффект можно было рассматривать под иным углом. К детям Том относился прохладно, а вот воспитать самого себя казалось интересным методом обрести иного рода бессмертие. Однако, во избежание неконтролируемых копий себя крестражи должны храниться в местах, отдалённых от человеческого присутствия.

Во-вторых, осколки души вне физической оболочки тела с течением времени начинают проявлять признаки распадения личности, а вот сколько времени должно пройти — неизвестно. Что делало его идею о воспитании опасной.

В-третьих, при создании крестража невольно вкладывались помысли создателя, о чём невольно заикнулся старик — единственное толковое, что он смог у него выпытать. Это означало, что можно заложить и инструкции, что, конечно, в то время Тому казалось бессмысленным занятием: крестражи как предметы не обладают собственной волей и должны быть простыми якорями.

После же, естественно, он поменял своё мнение.

В-четвёртых: отделение крестража от носителя временно замедлило процесс и, перепробовав множество всего, Том уничтожил монету одной каплей яда василиска, составив список действенных средств подобного уровня — а таких оказалось очень мало: яд и адское пламя (вероятно), — который впоследствии попал к одному интригану.

Герпий наконец-то упокоился, а следующий этап отнял у него ещё полгода.

Том собирался воссоздать обряд, поставив эксперимент со всем, что это включало в себя: подходящий по всем статьям доброволец, согласившийся расщепить свою душу, а затем и умереть, чтобы, возможно, погибнуть с концами, если что-то пойдёт не так. Естественно, речь не шла о «добровольцах» как таковых, а о преступниках, готовых на всё ради глотка свободы вне депрессивных стен волшебных тюрем, разбросанным по разным странам. Они подходили по всем параметрам: не чурались Тёмных искусств, имели воистину верных последователей или соучастников и чаще всего целую толпу заклятых врагов. А когда им предлагали месть своим врагам и свободу выбора под покровительством Тёмного лорда, весело шагали вперёд, подставляя шею.

После третьего успеха Том предложил им раскаяться в содеянном, намереваясь проверить, миф ли это или действенный способ собрать расколотую душу воедино. Разумеется, он шутил: обливаясь крокодильими слезами «раскаяния» и дрожа от ужаса на коленях перед ним, все три образца представляли собой продукт неразбавленного сожалением страха неминуемой смерти.

Одна показательная казнь, одно — изгнание из рядов Пожирателей, одно — исчезновение. Третьему повезло больше всего: очнуться в прежней камере со стёртой памятью и увеличенным почти втрое сроком за побег.

Но удача ли это?

Возможно, смерть была бы милосерднее вечной сырости казематов.

Как бы то ни было, Тома заботило это меньше всего.

Как и всё, мысли тоже цикличны. Начав с последствий, он вернулся к причине, завершив очередной круг.

Следующим субъектом для эксперимента должен был стать он сам в случае непредвиденных обстоятельств. Его замешательство в доме Поттеров и стало тем самым обстоятельством — кто ж мог подумать, что героем народа суждено стать этому зеленоглазому недоразумению.

Видимо, у каждого поколения должен быть свой Избранный, но дурацкое пророчество Трелони, сказанное совсем не вовремя, да ещё и переданное ему не в полном варианте, поставило в тупик.

Каким образом малыш будет с ним сражаться? Соской кидаться? На крошечной метле улепётывать? Да и даже если суждено мечу времени пасть между ними, как будет ребёнок или подросток противостоять? Что ему делать? Поддаваться?

Он пытался решить, что ему делать и как теперь поступить, в какой-то момент посчитав, что наилучший исход — выкрасть ребёнка, чтобы тот временно выбыл из гонки взрослых дядек, совершенно его не касающейся. Может, Гарри предполагал, что у него всегда всё распланировано на десятилетия вперёд, но он мог лишь предвидеть разные варианты развития событий, категоризовать их по уровню желанности результатов и, когда наступал миг принятия решений, делать это без сомнений. Естественно, постоянно учась на своих ошибках.

Тем не менее, понимая, что ошибаться совершенно нормально, он всегда болезненно воспринимал свою неточность. «Найдётся желаемое у рождённого от тех, кто трижды бросит вызов Тёмному Лорду… Рождённый на исходе седьмого месяца через смерть близких признает не друга, но врага…» Поэтому опасения подтолкнуть судьбу своим поступком остановили его от опрометчивых действий. Тем более что в этом случае вовсе не обязательно, что пророчество касалось именно Гарри: был и второй ребёнок. Какая разница, что он родился не совсем на закате седьмого месяца? Его и можно было сделать символом и мечом, а от Гарри требовалось лишь одно — присутствовать на большом финале, не более.

В те дни он пытался более вольно интерпретировать первое пророчество: «…Признает не друга, но врага…» Любой, кто будет сражаться против него, является врагом в общих чертах, поэтому всё это неважно, в конечном счёте.

Под покровом ночи Том посещал детскую, наслаждаясь спокойствием спящих беспробудным сном Поттеров, верящих в нерушимость Фиделиуса — Петтигрю отлично справился со своей миссией. Получив желаемое, Том стёр Петтигрю память, понимая, что тот может кинуться к Джеймсу и предупредить, попытавшись усидеть на двух стульях. Он с трудом понимал, как Поттеры, столь помешанные на собственной безопасности, могли не разглядеть этого в Питере: на его лице отпечаталось клеймо предателя ещё задолго до дня происшествия. Возможно, вера в лучшее в людях была не столько наивностью, сколько искренним желанием верить в добро в чужих сердцах, отринув саму возможность злых помыслов.

Будет ли в Гарри жить эта самая вера?

Радужные мысли его насмешили.

Не существует абсолютного зла, как и добра, и Поттеры, увы, не исключение. Питер был слишком ничтожным, чтобы подумать на него, и именно поэтому его выбрали. Разумнее было бы предположить, что хранителем станет человек более близкий им, как Сириус Блэк, или же более могущественный и способный защитить секрет, как Альбус. И будь выбор сделан по иным причинам, по тем же причинам, по которым они намеревались сделать хранителем Блэка, возможно, Хвост никогда бы не пришёл к нему, будто ещё один обиженный судьбой ребёнок: единственное, что у него было, это верность. И это довольно-таки ценное качество нашло другого хозяина.

Что посеешь, то и пожнёшь.

Том не симпатизировал ни одной из сторон.

Мальчик проснулся, но не заплакал, раскрыв огромные глаза. Том склонился, приложив палец к губам, и разглядывал его, совершенно не понимая, как это существо сможет когда-нибудь дать ему необходимое.

Поттеры писали письма о сыне. Писали не только Блэку, но и Люпину с Петтигрю, поддерживая непонятную видимость дружбы: одного считали предателем из-за тихого нрава, как усмехался Петтигрю, а его и вовсе презирали. Питер под влиянием Империуса отдавал ему каждую весточку, а он пытался составить какое-то определённое мнение о Гарри, выискивая какие-либо особенности, но, кроме проказ довольно-таки смышлёного для годовалого малыша, ничего особенного не находил. Да и это нельзя назвать чем-то экстраординарным.

Все дети одинаковые, в конце концов.

Гарри сел в кроватке и уставился на него, будто не был согласен с таким утверждением.

«Фелем Феликс», — шепнул Том.

Полупрозрачный кот сошёл с его ладони, важно зашагав по краю детской кроватки.

Гарри улыбнулся, показывая два нижних зуба, и потянулся за ним, пытаясь ухватить за виляющий из стороны в сторону хвост.

Что за недоразумение?

«Серпенс», — раздражённо добавил он, и хвост кота, за который ребёнок уже успел ухватиться, тут же превратился в змею, обвивающую пухлую руку. Однако Гарри не испугался, лишь тряхнул ладонью, улыбаясь почти беззубым ртом иллюзорной гадюке. Почему-то именно этот момент Том вспоминал, когда оставлял браслет на прикроватном столике, замечая, как Поттер перевернулся на другой бок, обхватив подушку руками. Том присел на край кровати, медленно и невесомо коснувшись вихрей тёмных волос, а затем отдёрнул руку, опрокинув в себя пузырёк зелья, и поднялся.

Наваждение прошло.

Гарри уже был не год, а он до сих пор не мог позволить себе этой щемящей нежности, которой никогда прежде не испытывал, и укол, которой ощутил даже тогда, когда ребёнок махал рукой с восторженным «зе-я, зе-я».

В следующий момент он исчез, плотно затворив окно — Поттеры пробудились. И наверняка позже испугались, застав сына, говорящего о змеях — символе того, кто за ним охотится.

Видимо, это их и встревожило, послужив чем-то вроде недоброго предзнаменования.

Он сам виноват.

В тот же день Альбус отправил срочное письмо заместителю главы МВП, высказывая свои опасения и необходимость переправить чету Поттеров в другую страну, поместив под охрану. Он собирался выступить перед Конфедерацией, чтобы заявить о надвигающейся угрозе, о пророчестве… Том не сдержал улыбки, вчитываясь в ровный почерк Дамблдора, в котором угадывались следы нервозности.

«Отказать?» — камин потрескивал голосом Густава.

«Нет, согласись, — Том сложил письмо, повертев его в руке. — Это прошение было сделано без ведома Поттеров. Скорее всего, они откажутся, не пожелав высунуть и носа из дома: раньше они были просто осмотрительны, теперь же слишком напуганы из-за сына. Договориться не получится. Любое появление может спровоцировать конфликт: они уже знают, что в их рядах предатель, а под каждой личиной может скрывать Пожиратель. Не поверят. А вот отвлечение внимания от Лонгботтомов только на руку».

«И что ты собираешься делать? Пруст не одобрит…» — вспыхнули искры.

«Плевать мне, что он там одобрит или нет. Поттер мне нужен живым. А героем-революционером пусть сделают второго мальчишку, если так хочется следовать пророчеству — какая, к чёрту, разница в конце концов», — процедил Том.

«Огромная», — первое, что заявил Георг, вальяжно устраиваясь в кресле часами позже.

Даже не поленился явиться собственной персоной.

«Неважно выглядишь», — Пруст задумчиво почесал подбородок. «Для чего ты здесь?» — вкрадчиво поинтересовался Том, а тот вздохнул: «Ты ведь прекрасно понимаешь — дитя крови Поттеров лучше подходит на эту роль. Так почему сомневаешься?» Том усмехнулся, ощущая горечь во рту: «Кровь? Лонгботтомы состоят в родстве с Поттерами. Не надо демагогии, Георг».

«И весьма отдалённом, — подтвердил Георг, — но я имел в виду, что он полукровка». «А чистая кровь второго мальчика может сослужить хорошую службу, дескать, не все мы одинаковые», — пожал он плечами.

Пруст усмехнулся, покачав головой.

«Не пытайся меня провести, Том. Возможно, сначала так и будет, но потом, когда выяснится, что враг, против которого он сражается, полукровка, его статус тут же изменится. В его уста вложат определённые высказывания, даже если он никогда об этом не заикнётся: как смел полукровка разглагольствовать об идеалах чистокровных, которых сам недостоин! — театрально воскликнул Пруст. — Самое меньше, на него будут смотреть с недоверием».

«Или же он станет примером после окончания войны. Примером, который поможет стабилизировать положение чистокровных в магическом сообществе».

«Или поводом для очередного восстания, когда появятся сомнения», — нахмурился Георг.

Том устало вздохнул.

«Закончим с прелюдией. Если дело в том, что один мальчик более умён, расторопен, магически одарён, чем другой, делает его привлекательнее в качестве флага, а громогласная победа будет красиво смотреться в резюме, когда ему предложат баллотироваться на пост министра — будем называть вещи своими именами, — то есть небольшая проблема. И проблема заключается в том, Георг, что, в отличие от Лонгботтома, он никогда не станет марионеточным королём».

«Мы заглядываем слишком далеко в будущее, — покачал головой Пруст. — Ты не можешь утверждать с уверенностью…»

Могу, чёрт возьми!

«Ему чуть больше года, — продолжил тот. — Характер мальчика даже не начал формироваться, на него многое может оказать влияние до десяти лет».

Если бы он только знал тогда, что Пруст решит прислушаться к его словам, но, к сожалению, ни к тем, что следовало бы.

Георг внезапно развёл руками, с удивлением высказав: «Если бы инициатива не исходила от тебя, я бы подумал, что ты передумал… Нам нужна эта война. Тебе нужна эта война…»

«И поэтому против меня выйдет ребёнок с игрушечным мечом, без разницы какой из них, — с толикой иронии заключил Том, подавшись вперёд. — Зачем ты упорствуешь?»

«К тому, что раньше тебя это не волновало, — Пруст вскинул брови. — Проникся симпатией к малышу? Неожиданно, — осклабился он. — Мне кажется, ты слишком зациклился, слишком вовлёкся на личном уровне. Мне известно, что у тебя и свои мотивы, но всё же стоит сохранять некую дистанцию. Поэтому позволь узнать, как ты намереваешься вернуться?»

Том нахмурился. Ему не нравилась осведомлённость Георга в том, что касается его личных мотивов и побуждений. А значит, кто-то в его окружении или шпионит для Пруста, или же это был единичный случай. Из лучших побуждений, так сказать. Он склонялся ко второй версии, хоть и не исключал первый вариант.

«Не подумай, — тот сложил руки на столе, — я не сомневаюсь в тебе, но мы только начали. Успех всё же важнее безопасности одного мальчишки, тебе ли не знать. Даже если Поттер умрёт в конце, то обретёт бессмертие в учебниках по истории. В его честь возведут памятник где-нибудь на главной площади, а если повезёт, то и в самом Атриуме можно, где-нибудь рядом с Фонтаном Магического Братства — его вклад в будущее будет неоценимым».

«О чём он никогда не узнает, потому что будет мёртв, — усмехнулся Том. — Да ты романтик, Георг. Я подумаю над твоим предложением, — понизил он голос, сощурив глаза, — но напоминаю тебе, на каких условиях я согласился на это: никакого вмешательства. Я сам принимаю решения до самого конца». Пруст сдержанно кивнул и деловито добавил: «Но также ты должен помнить, что тебе не стоит надеяться на наше содействие, если твоё своеволие выльется… в недопустимый в глазах общественности беспредел. — Он склонил голову, совсем тихо добавив, отчего еле заметный оттиск беспокойства в глазах стал отчётливее: — Том, если что-то пойдёт… не так, ты сможешь рассчитывать только на себя. Ты это понимаешь?»

«Не стоит волноваться, — спокойно изрёк он, — когда что-то идёт не так, как ты выразился, я всегда рассчитываю только на себя».

Как бы то ни было, но закулисных игр никто не отменял: Том был вправе пользоваться всеми инструментами, до которых смог бы дотянуться. И что там думал Пруст, его волновало меньше всего. И в тот день всё и правда пошло не так. Вспоминать об этом не хотелось. Как и не хотелось признавать, что, как ни пытайся избежать пророчества, оно всё равно так или иначе исполнится.

— Том? — Офелия недовольно прищурилась. — Ты засыпаешь на ходу.

— Брось. Просто задумался.

— Ты хоть слушал меня?

— Я прекрасный актёр и талантливый врун, эгоист и безумец — ты об этом?

— Если вкратце, — заключила она, и на столе появилась новая порция чая.

— Хорошо, — коротко отозвался Том.

— Да ты весь светишься от счастья, как вижу, — насмешливо заметила Офелия, но в голосе сквозил чистый упрёк.

— Что ж, мне пора пересаживаться за другой столик.

Офелия слегка удивлённо моргнула.

— Ты кого-то ждёшь?

— Его, — указал Том глазами на статную фигуру Лестрейнджа, спешно приближающуюся к их столу.