Эпилог (1/2)

Вы знаете, что делать: rose — tezce

— Роналду, не подведи! — гремит голос Позова, и он почти с остервенением дубасит пальцами по джойстику.

— Сходи покури, не видать тебе победы, — хмыкает Добровольский, зажимая между зубами деревянную зубочистку.

— Да, и летом в моде будет желтый, ты знала об этом? — спрашивает Катя, чуть пригубив бокал красного и поудобнее устроившись на диване. — Я уже присмотрела один неплохой костюм.

— Костюм — это хорошо, но из-за работы я из них не вылезаю, мне бы обычное летнее платье, свободные бриджи или что-то в этом духе, — расслабленно улыбается ей в ответ сидящая напротив Ляйсан.

— Представляешь себе, у меня контракт с партнером на аренду яхт. Теперь локации для проведения свадеб возможны в моем агентстве и на воде, — восхищенно щебечет Оксана, прихлопывая в ладоши.

— Это офигенно! — искренне радуется за нее Арсений, чуть обнимая девушку за худые плечи. — Ты достигла нового уровня. Горжусь тобой.

— Нет, нет, нет! — причитает Антон. — Мелкие, оставьте Пятачка в покое, он сейчас точно со страху где-нибудь лужу наделает.

— Ну пап, — смеется Кьяра. — Мы с Савиной просто хотим показать Роберту с Соней, как мы с ним играем.

— Никаких «пап», я на твое обаяние поддаваться не собираюсь, — объясняет ей Антон и усаживает пищащего котенка себе на плечо, скрываясь где-то в спальне. Но успокаиваться дети определенно не намерены, поэтому новой жертвой малышни довольно быстро становится ничего еще пока не подозревающий Пух.

Серега чувствует витающее в воздухе спокойствие в числе первых.

И если бы ему выпал шанс вернуться в начало и что-либо изменить, он мог бы с уверенностью сказать, что этим шансом бы не воспользовался от слова совсем. Потому что всё произошедшее того стоило. Стоило того, что они все имели сейчас.

За окном лениво ползет двадцать седьмой день января восемнадцатого года, и серое светлое небо немного хмурится, обещая в скором времени разразиться белоснежным пушистым снегом. Теперь далеко не одинокая квартира Арса сегодня теснее и теплее обычного. Дышать, правда, немного тяжело, потому что гостей почти до абсурдного много.

Матвиенко обводит взглядом тесную гостиную, сидя на диване в отчего-то необходимом в данную секунду одиночестве, и плавно выдыхает через нос. Его губы трогает легкая улыбка. На двух креслах вдали ото всех сидят с бокалами красного вина Ляйсан и Катя, и слуха Сережи периодически касаются слова, как-то определенно связанные с модой; на ковре недалеко от него, скрестив ноги по-турецки и заменяя чертыхания на какие-то нелепые слова, рубятся в приставку Добровольский и Позов.

Антон перекрикивает Савину, Кьяру, Роберта и Софью, умоляя мелкотню оставить в покое бегающего по дому с хвостом-пистолетом Пятачка, пушистая мордочка которого уже под какие только поверхности не совалась, но так и не смогла скрыться от проворной ребятни, а про Пуха можно вообще ничего не говорить: рассел-терьер почувствовал неладное слишком поздно и теперь носится по скользкому ламинату по всем комнатам, стараясь спастись от кричащей малышни.

Арсений же что-то увлеченно рассказывает стоящей рядом с ним Оксане, которая сияет вся от счастья. У нее в агентстве новый скачок наконец произошел, к которому она так долго стремилась, и сейчас и без того солнечная девочка слепит всю округу сильнее обычного, из-за чего создается впечатление, что за окном совсем не зима, а бесконечное теплое лето.

Матвиенко не может перестать смотреть на нее. Не может от слова «совсем». И у него в груди постепенно расплывается мягкой волной теплое, взволнованное, забитое почти до смерти счастье, которое Сережа и сам боится спугнуть.

Оксана выдыхает из легких смешок, и на ее щеках появляются ямочки, а в уголках глаз — маленькая россыпь паутинок, и Сережа непроизвольно вздрагивает, потому что видит в ней в эту самую секунду ее. Вспоминает с бесконечной признательностью свою последнюю встречу с Юлей. Тогда, в кафе, когда она вернулась из агентства Оксаны, получив отказ на организацию свадьбы.

Она топит улыбками лед, теплым взглядом разгонит все тучи.

Матвиенко сухо сглатывает, провожая взглядом уходящего из кофейни Шаста, который молнии из глаз готов метать на манер разгневанного Зевса, только слово скажи. И это неудивительно.

Сережа проебался со своим решением сам, добровольно позволил себе умалчивать все до тех самых пор, пока правда не вырвалась наружу сама, уничтожая все вокруг в радиусе пары километров.

— Юль, нам надо поговорить.

Девушка поднимает глаза, сжимая в замок прохладные суховатые руки, и чуть нажевывает нижнюю губу, постепенно начиная чувствовать в полости рта привкус железа. Тревога прошибает девушку насквозь.

Она пока не знает, к чему ведет Сережа, но его опущенный взгляд, его скованность и говорящее само за себя возможное чувство вины дают Юле подсказки, в которых она не нуждается. Топольницкая догадывается. Сережа облизывает губы.

— Я не знаю, как начать, — откровенно сознается он.

Юля непроизвольно чуть кивает, молчит и не торопит его, просто подталкивает к мысли; пальцы девушки касаются чашки с горячим чаем, и она не замечает, как от высокой температуры подушечки снова начинает чуть покалывать.

Матвиенко поднимает глаза на свою невесту и не понимает, что же не так. Ведь всё те же глаза, та же улыбка, руки, губы, те же ямочки на щеках. А чувства — ничего. Не екает даже. Не тлеет. Может, дело в частых разлуках, но…

Он смотрит на Юлю и почти не узнает ее. И эти восемь лет кажутся ему сном, потому что он не может принять мысли, что сейчас совсем-совсем ничего не горит. Это даже нечестно. Не по отношению к нему самому, а к ней, разумеется. Все стало совсем не так.

И Сережа думает: мы перелюбили.

И Сережа думает: мы с тобой перегорели.

Мысли роятся в голове слишком сильно, топят друг друга, перекрикивают, глотки срывают. Когда Матвиенко ехал сюда — было проще. Когда увидел ее — проще не стало. Он хочет начать, хоть как-то начать, но не может. Не получается у него сказать хоть что-то, ведь одна только мысль об этом выстраивает в его сознании невидимую кирпичную стену.

Кажется, так просто — сознаться. Вдохнуть и на выдохе выдать: «Я больше не умею тебя любить». В глаза посмотреть и одними губами шепнуть: «Уже всё, понимаешь?» Но черта с два.

Черта с два, мать твою.

Горячий чай обжигает Юле ладони.

Сережа решает больше не думать. Импровизация всегда была его давней подругой.

— Юль, скажи, — все же решается Матвиенко, — нам правда следует сделать то, к чему нас подталкивают родственники?

Всего пара слов от него и взгляд, который он прячет, помогают Топольницкой понять, что за разговор у них вот-вот будет. Юле вдруг резко становится легче дышать, потому что она этого разговора избегала чертовски долго.

Намного дольше, чем он, это не обсуждалось даже.

— И вообще, как ты думаешь, нам стоит… идти дальше такими, какие мы сейчас?

Юля мягко сглатывает. Приглушенная музыка и тихий говор немноголюдной кофейни уходят куда-то в сторону, когда девушка набирает в легкие воздуха.

— Нет, — качнув головой, шепотом произносит она.

Сережа наконец поднимает взгляд. Глаза у девушки светлые, чистые и такие, блин, по-детски искренние, что невольно задерживаешь дыхание. Он не знает пока, совсем, блин, не знает, что она давно уже хотела сказать ему, что ждала сама, терпела… Жила эти несколько лет до этого самого дня, смиренно ожидая момента, когда он сам заведет эту тему. Пока сам почувствует, что… всё. Правда всё.

— Я рада, что ты наконец спросил, — глядя ему прямо в глаза, произносит она. — И я думаю, что не стоит.

Они оба взрослые люди, у обоих за плечами жизненный опыт, и каждый понимает, что нет смысла юлить, стараться сделать так, чтобы было «не-больно», потому что хуета это все лютая, и намного правильнее — не проще, нет — собраться с мыслями, набраться смелости и сказать чертову правду, потому что она, на деле-то, обжигает гораздо меньше, чем ложь или попытка эту самую правду скрыть.

— Ты влюблен, — негромко замечает Юля.

И не в меня.

Матвиенко чувствует, как саднит где-то между ребер. Скребется там чувство ответственности и совесть, дерутся почти, костлявыми ручками душат друг другу худые шеи. Топят друг друга, стараются спрятаться от хозяина, а толку-то никакого.

— Что? — сипло переспрашивает он.

— Ты очень сильно влюблен, — повторяет она, — я вижу.

— Юль…

И всё, и нет слов. Застряло что-то в глотке, как здоровенная сухая таблетка, мешая и сглотнуть, и дышать нормально. Потому что эта таблетка — правда. Гребаная, чистая правда.

Сереже дышать становится почти физически тяжело, будто он скурил разом не одну пачку сигарет, и сравнение ему это кажется нелепым, потому что вкуса сигарет он не знает от слова «совсем», но он почему-то уверен, что ощущения именно такие, потому что у него легкие будто в узел теперь завязались.

Топольницкая видит это, замечает, как сбивается его дыхание и как лихорадочно его взгляд старается за что-нибудь зацепиться, но у него ничего не выходит. Девушка чуть склоняется к столу.

— Нет, — качает она головой, — нет, Сереж, послушай. Это хорошо.

Юля берет его за руку двумя плавными движениями, но не переплетает с ним пальцы. Она знает, что это будет лишним, что они уже оба это переросли. Да и Сережа не сможет этого сделать сейчас, как раньше, потому что его душа уже давно привязалась к другой.

И она его не винит.

— Это хорошо, — повторяет она, — слышишь? Я давно поняла, что мы с тобой… перегорели. Ты же тоже теперь это понимаешь?

Матвиенко кивает, и в грудной клетке у него начинает неконтролируемо ломить. Этот разговор дается ему куда сложнее, чем он думал. Сережа закрывает глаза и опускает голову. Прикосновения Юли заставляют его чувствовать себя виноватым, хотя она всеми силами утверждает обратное.

— Я не хочу, чтобы мы оба были несчастны, просто следуя советам, в которых мы оба не нуждаемся. Я боялась заговорить об этом, но давно поняла, что что-то у нас пошло не так.

Юля мягко поглаживает тыльную сторону ладони Сережи и чуть склоняется вниз. Самые нужные, самые правильные и верные слова срываются с ее языка сами.

— Нам не нужно жениться, Сереж, — наконец произносит она. — И никто не должен решать за нас, быть ли нам вместе, потому что мы взрослые люди и оба все прекрасно понимаем.

Сережа шумно выдыхает, и внутри у него от этих слов что-то наконец взрывается, разрушается и выпускает на волю завязанные в узел чувства. Он отворачивается к окну и часто-часто моргает, прогоняя те эмоции, на которые, он уже думал, не способен.

Какая же ты мудрая девочка. Проклятье, какая же мудрая.

Матвиенко пересиливает себя и снова поворачивается к девушке.

— Прости меня, — выдыхает он, и жгучие последствия недосказанности резко закипают у него под веками. — Юль, прости…

— Нет, нет, родной, — наклонившись еще ближе, негромко произносит она, — не нужно извиняться. Все хорошо.

Сережа наклоняется вниз и прикасается лбом к тыльной стороне ладони Юли, которая держит его за руку. Дыхание Сережи сбивается, сердце как-то истерично и редко, почти с остервенением бьется о ребра, причиняя боль, но внезапно становится легче, когда она целует его в макушку и прислоняется к ней на мгновение лбом.

— Всё хорошо, слышишь? — повторяет она. — Я рада, что мы наконец смогли это сделать. Что расставили всё по местам.

Матвиенко поднимает голову, и Юля впервые за долгое время видит у Сережи слезы. Мужчины тоже плачут. И это не признак слабости.

Это признак человечности.

Топольницкая слабо улыбается, у нее в нижних ресницах тоже путаются эмоции. Нет, ей не больно, ей не жаль, и она не испытывает ничего подобного. Она им гордится. Гордится, потому что он смог это сделать. Смог дать и ей, и самому себе шанс на новое начало.

Юля обхватывает лицо Сережи ладонью и стирает с его щеки подушечкой большого пальца горячую слезу, а Матвиенко закрывает глаза, шумно выдыхая, и зарывается носом в ее ладонь, а затем невесомо целует пальцы губами.

Девушка понимает, что время пришло, что уже правда всё сказано и сделано, поэтому она мягко освобождает руку и осторожно снимает с пальца кольцо, которое Сережа подарил ей в день помолвки.

Юля чуть кивает и, когда Сережа протягивает вперед руку ладонью вверх, вкладывает туда кольцо, закрывает его кулак и, обхватив его своими пальцами, прикасается к нему губами.

— Я любил тебя, — в последний раз выдыхает признание Сережа. — Я правда очень сильно тебя любил.

Топольницкая тепло улыбается.

— Я знаю, Сереж, — снова прикасается она к его пальцам губами. — Люби ее, пожалуйста, сильнее, — просит она. — И не тяни восемь лет, ладно?

Они смеются.

Смеются так, будто ничего сейчас не произошло. Будто они оба только что не добрались до конечной станции и не сделали того, что было не просто необходимо, а правильно.

У Юли в глазах стоит дымка из слез, но улыбка у нее настоящая. И вся она настоящая. Она без вариантов встретит того, кто будет любить ее так долго и сильно, как она этого заслуживает.

И только в эту секунду, когда Юля неспешно собирается, надевает пальто и накручивает на шею шарф, Сережа впервые думает о том, что не заслуживал ее вовсе. Но эти мысли уходят на задний план, когда она выходит из кафе и машет ему на прощание, прикладывая в воздушном поцелуе пальцы без колец к своим губам.

Нет, он был счастлив с ней. И она была счастлива с ним.

Просто никто нам не рассказывает, что бывает после «жили долго и счастливо». Что людям свойственно перегорать. Что они могут переставать любить.

И это естественно.

Сережа расплачивается и выходит на улицу, наполняя легкие свежим осенним воздухом. И ему впервые за последние несколько месяцев правда становится легче дышать.

Мы любим так редко, что не можем забыть, а влюбляемся часто, что не хочется даже помнить.

Пятачок не с первого раза запрыгивает на колени к Сереже, невесомо царапая ему штанины и оставляя небольшие зацепки. Котенок долго в одиночестве в спальне находиться не смог и сбежал при первой же возможности, ловко разобравшись с не так плотно закрытой дверью.

И пока малышня переключила свое внимание на пока еще ничего не понимающего Пуха, Пятачок нашел и себе подходящую компанию, устроившись на коленях Сережи и свернувшись в комочек. Матвиенко дергает уголком губ в легкой улыбке и чешет несуразное создание за ухом.

Котенок извивается от ласки и, зажмурив глаза-бусинки, начинает так громко урчать, будто трактор от перегрева, отчего у Матвиенко по ногам пробегается нестройная вибрация. Да и мурашки начинают бежать по телу сами.

— Пожалуй, ты прав. Думаю, что мне стоит увеличить штат, — садится рядом с ним Оксана, параллельно продолжая разговаривать с Антоном.

— Конечно, я прав, Оксан, — жмет парень плечами. — И тебе полегче, и процесс быстрее будет протекать.

— Ну, я займусь этим в любом случае ближе к весне, у меня в январе столько работы нет, — смеется девушка.

И как бы невзначай нашаривает руку Сережи на диване, вкладывая в нее свою ладонь. Матвиенко скрещивает с ней пальцы, чуть сжимая руку, и это кажется ему чем-то интимным, таким тихим и принадлежащим только им в данную секунду, что в животе взмывает вверх маленькая стая бабочек.

Такая, казалось бы, мелочь, а прошибает насквозь сильнее, чем можно было бы представить. Сережа мягко шарит подушечкой большого пальца по ребру ее ладони, и Оксана нежным касанием ему отвечает. Девушка продолжает разговаривать с Антоном, но при этом она все равно намного теснее в эту секунду связана с Сережей, и от этого он чувствует себя безгранично, безмерно счастливым.

Арсений стоит чуть подальше от остальных и наблюдает за улыбающейся и сияющей Фроловой, которая наконец вернулась к себе. Путь этот был долгим, но ей помогали друзья, от помощи которых она так часто до того момента отказывалась.

Тем вечером, когда Сережа вовремя успел приехать домой к Оксане и не позволил случиться самой страшной ситуации в жизни, всё завертелось с чудовищной скоростью.

Антон приехал десятью минутами позднее, и, когда его опасения подтвердились и он услышал от Сережи то, что произошло, а потом еще и узнал про Иру, только чудо позволило Матвиенко удержать Шастуна и не позволить ему навалять по лицу Суркову за всё, что случилось.

Дальше события закрутились так быстро, что все даже толком принимать их не успевали. Об этом инциденте, который произошел еще и не впервые, Антон рассказал Арсению, а тот, в свою очередь, понял, что так просто оставлять все это дерьмо нельзя.

В тот же день Попов обрисовал по телефону ситуацию Добровольскому, и тот завел новое дело, вести которое стала Ляйсан, потому что в таких вопросах защита пострадавшей — ее конек.

Как оказалось, дело Оксаны о разводе, которое рассматривал уж очень подозрительный адвокат, оказалось подставным. Леша сам позаботился о том, чтобы этот самый представитель вышел на Оксану, следил за всем, что творилось, и всячески старался сделать так, чтобы этот мужчина вел дело как можно медленнее.

Стоит ли говорить, что Утяшева с Добровольским разорвали этого самозванца, как тузик грелку, и тот убежал, сверкая пятками, позорно поджав хвост?

На следующий же день Ляйсан начала сборы всех документов, и Леша даже не сопротивлялся, подписывая всё, что она ему подавала. Еще через неделю был назначен день слушания. Суркову до этого времени обеспечили чертовски внимательную охрану, чтобы он не сбежал от правосудия.

Ляйсан взялась за дело со всей страстностью, вычитала все необходимые материалы, сняла побои девушки, коих оказалось даже слишком много, собрала доказательства и разбомбила Суркова в пух и прах.

Парень лишился всего совместно нажитого в браке имущества и, дабы избежать условного за насилие, принял постановление суда на выплаты и указ друзей Оксаны не приближаться к ней в радиусе определенных километров.

Спустя всего несколько недель Оксана сняла с безымянного пальца оковы и вдохнула полной грудью, а Леша после вердикта судьи пропал со всех радаров, исчезнув из жизни девушки на неопределенный срок.

Сережа ее реабилитировал после этого всеми силами, и у него, к счастью, получилось. Потому что Оксана снова сияет.

Оксана не готовит теперь ужин на одного, не просыпается в холодной постели в одиночестве, не завтракает по пути на работу, не коротает вечера за просмотром фильма с бокалом вина и больше не курит.

Счастливые люди не курят.

Арсений берет в руки две пустые бутылки и идет на кухню, оставляя пустую тару на заваленной едой столешнице. Взгляд мужчины скользит по рисункам Кьяры на дверце холодильника, и он чуть ухмыляется, поправляя каждый из них. Ведь всякий рисунок дочки напоминает ему о немаловажных моментах жизни, которая круто повернулась за эти несколько месяцев.

За окном снова хмурится небо, светлое полотно темнеет с каждой новой минутой, обещая в скором времени подарить московским улицам новую порцию снега. Арсений приоткрывает форточку, и на тихую кухню врывается поток морозной свежести. Мужчина прикрывает глаза, наполняя легкие воздухом.

Всё произошедшее кажется теперь чем-то невозможным, чем-то нереальным и неправдоподобным. Арсений верит в то, что всё в его жизни так и было. Что была дочка, был Антон, были хорошие друзья и гармония в доме. Он может вспомнить что-то плохое, только если очень постарается, потому что вся его жизнь теперь наполнена счастьем, в котором он так давно нуждался.

Попов открывает холодильник, намереваясь взять еще вина, но замечает, что полка пуста, поэтому закрывает дверь и снова идет в гостиную, перед уходом проверив запекающееся в духовке жаркое.

Но пройти дальше порога у него не получается: он просто замирает на месте, и щемящее тепло снова разливается по его телу. Антон подбрасывает их дочку вверх, и та хохочет своим невозможным заливистым смехом, щурит большие глаза от восторга и расправляет в стороны ручки.

На глаза Арсу попадается лежащая на диване игрушка потертого временем слоненка, который был уложен рядом с Тигрулей, и Попов спокойно кивает, понимая, что принял правильное решение.

Не отнимай у людей того, чего не можешь дать сам; дари им то, что в твоих силах.

Арсений дергает на себя дверь, и звон маленького колокольчика оповещает сотрудников о том, что кто-то пришел. Приятной внешности брюнетка в фартуке официантки кивает ему в знак приветствия, и он кивает в ответ.

Мужчина смотрит по сторонам, выискивая нужного в данный момент человека, но никак не находит, и официантка снова обращается к нему, сверкая озорными глазами. Узнала.

— Могу я вам помочь? — обнажая в улыбке ровный ряд белых зубов, спрашивает она.

— Сюда девушка в положении не заходила? — интересуется он. — Брюнетка, невысокая такая.

Официантка заметно сникает, оглядывая Попова с ног до головы. Ей определенно оказывается такой ответ не по душе, но что она сделать-то может? Поэтому она, лениво нажевывая жвачку, кивает в сторону улицы.

— На веранду вышла.

Арсений сжимает в руке шарф и проходит в дальнюю часть кафе, после чего открывает дверь и выбирается в зимнюю стужу. Взгляд сразу же притягивается к худой миниатюрной девушке, спиной стоящей к нему.

— Ты чего в такой холод на улицу вышла? — ежась, спрашивает он.

Девушка медленно оборачивается, и теплый шоколад ее глаз впивается в синеву Арсения с безмятежным спокойствием. Он давно не видел ее такой. Такой спокойной и умиротворенной. Кажется, эта беременность идет ей на пользу.

С Кьярой было тяжелее. Арсений помнит.

— Я захотела на воздух, — негромко отвечает она. — Привет.

Арсений по-прежнему стоит возле двери, не решаясь подойти ближе. Что-то невидимое, неосязаемое останавливает его. Возможно, прошлое, связанное с ней. Или настоящее, проходящее без нее. Арс чуть дергает уголком губ.

— Привет.

Это их первая неофициальная встреча после всего, что случилось. После бесконечных документов, ругани, судов и прочего. Это их первая встреча не-мужа и не-жены.

Первая встреча не-родителей одной девочки.

После слушания Арсений с Аленой вместе с Утяшевой и Добровольским прошли на беседу в отдельный кабинет. Алена больше не претендовала на имущество, за которое так сильно цеплялась летом, не скандалила и не проявляла хотя бы каплю агрессии.

Она спокойно все обсудила с Арсом, и они сошлись на том, что из совместного имущества ей достанется тридцать процентов. Арсений настоял на том, чтобы дом в Эстонии тоже остался у нее, потому что ему туда больше незачем возвращаться. Все предложения были приняты, и они пришли к согласию.

Дело Поповых было навсегда закрыто.

Они разошлись тихо, попрощались скомкано, и Арсений не может понять до сих пор только одного: почему же перед тем, как уехать окончательно в Эстонию, она попросила его встретиться.

— Скоро? — кивая, первый заводит разговор Арсений после небольшой паузы.

— Через два месяца, — слабо улыбаясь, отвечает она, опуская ладонь на живот.

Они снова какое-то время молчат. Непонятно, зачем она вообще эту встречу устроила. Что-то вертится на языке у девушки, Попов это чувствует. Она сказать что-то хочет. Что-то важное, он знает. Поэтому он и не торопит ее, хотя на улице, кажется, становится холоднее с каждой новой секундой.

— Прости меня за то, что все так вышло, — негромко произносит Алена, глядя куда-то через улицу, в отливающие солнечным светом мытые окна многоэтажки. — Я не хотела, чтобы всё было так, — чуть качает она головой. — Я про суды, слушания и… Кьяру.

Арсений кивает, зачем-то избегая зрительного контакта, и сует руки в карманы пуховика, чуть шмыгая носом. Носком ботинка мужчина вырисовывает незамысловатый узор на снегу.

— Всё в порядке, — пожимает он плечами. — Уверен, что ты не стала бы делать такого с нами, если бы не вынудили обстоятельства.

Он снова смотрит на нее и не отводит взгляда до тех пор, пока теплый шоколад ее глаз вновь не впивается в его синеву. Арс слабо улыбается. Он не держит на нее зла, он, пожалуй, даже благодарен за то, что все так вышло. Потому что не может сейчас представить другой жизни.

Не видит жизни, в которой не было бы Антона и Кьяры.

— Ты мне счастливый билет подарила, как бы банально это ни прозвучало, — произносит он. — И я ни о чем не жалею. Особенно о том, что было.

Алена тепло улыбается, сжимая пальцы в широких варежках, и из ее легких вырывается в зимний воздух белое теплое облачко. Ей легче от того, что она услышала. Намного легче. Но это не отменяет того факта, что она все еще испытывает страшное, гложущее ее изнутри на протяжении нескольких месяцев чувство вины.

— Прости меня, — снова выдыхает Алена так искренне, что щемит за ребрами. — Прости за всё это.

Арсений чуть щурится от бликов на снегу и отводит на мгновение взгляд в сторону. Он даже не может ответить. Не может, потому что знает: он тоже виноват. Он виноват ничуть не меньше, чем она, в том, что случилось между ними.

Они оба — разрушители.

Они сами сожгли все мосты, связывающие их друг с другом, оставив лишь один.

Ветхий, маленький, беззащитный — дочку.

— Я виновата, это правда, Арс, но… — девушка на мгновение замолкает, подбирая слова и стараясь удержать в себе рвущиеся наружу эмоции, — и ты не святой.

Алена переминается с ноги на ногу, рассматривая с особым энтузиазмом рисунок на тыльной стороне варежек, и снова решается на откровения, потому что нужно сказать. Сегодня, сейчас. Расставить все по местам, вести себя по-взрослому.

— Тебя не было рядом так часто, так долго, Арс, что я порой сомневалась, замужем ли я вообще, — смотрит она на него. — Одиночество убивало меня, Арсений. Оно сводило меня с ума.

Попов знает, что она права. Знает и прекрасно понимает, что не каждая бы выдержала куковать у окна, ждать несчастных визитов на пару дней, а затем снова быть в разлуке месяцами. Это и не брак вовсе. Алена еще долго продержалась.

— Ты права, — признает он, — но почему ты не сказала мне раньше? Ты же могла дать мне это все понять. Зачем было обосабливаться, зачем скрывать то, что уже произошло, — невзначай смотрит он на живот девушки, — если ты могла просто… поговорить со мной.

— Могла, — тут же отвечает она. — Ты не смог бы…

Алена замолкает на полуслове, обрывая фразу. Арсений вопросительно приподнимает брови.

— Не смог чего? — не понимает он.

Девушка какое-то время продолжает молчать, не замечая, как мороз уже даже слишком сильно щиплет ей светлые щеки. Она кусает нижнюю губу, подбирая подходящие слова.

— Не смог бы смириться с этим, — наконец отвечает Алена. — Я не могла дать тебе понять, что, кажется, нашла своего человека. Того самого, понимаешь? С моей стороны было бы отвратительно ткнуть тебя в то, что я нашла счастье, а ты — нет.

Арсений не перебивает ее, дает закончить мысль. Вспыльчивый темперамент обычно в таких ситуациях заставляет мужчину вставить свои пять копеек, возможно, начать скандал, потому что гордость его всё равно этими словами задета.

Но он молчит. Молчит, понимая, что они в одинаковых ситуациях. И бесполезная ругань — совсем не выход, и нужно взять себя в руки, чтобы смотреть на всю их проблему под разными углами.

Арсению хочется спросить, почему же она сейчас об этом рассказать решила, но Алена будто мысли его читает и снова наполняет легкие воздухом.

— Но сейчас, когда такой человек тебя нашел, когда ты тоже чувствуешь то же, что и я, со всей ясностью принимая мысль, что он — твоё… Я не боюсь говорить об этом, потому что нам обоим это нужно. Я здесь за этим, Арс.

Попов снова поднимает взгляд, и на улице, кажется, становится чуть теплее. Складывается ощущение, что в эту самую секунду они оба сломали ту кирпичную стену, которая два года мешала им нормально жить; мешала всему, что только можно; которая разделила их, потому что они попросту не понимали друг друга.

Потому что они оба поспешили. Потому что оба не послушали голос сердца и наперекор всему решили быть вместе. Были уверены, что сумеют обмануть судьбу и прожить эту жизнь плечом к плечу.

Но у судьбы свой сценарий, и мы все его, как известно, в глаза никогда не видели.

— Арс, ты счастлив, я это вижу, — делает она небольшой шаг вперед. — Ты не был таким со мной, никогда не был, — слабо улыбается она, качая головой из стороны в сторону.

Улыбка Алены не вымученная, не горькая, вовсе нет. Скорее, слегка печальная, отражающая всю правдивость сказанного. Всю ее реалистичность и неизбежность: они оба старались быть семьей только ради дочери. И они, к сожалению, не справились. Не смогли этого сделать оба.

— Мы немного поторопились, да? — негромко спрашивает Арсений.

И ему не приходится конкретизировать, чтобы Алена поняла, про что именно он говорит. Про внезапную беременность, про спешную свадьбу и бестолковые попытки стараться быть семьей, когда они оба не знали, что надо делать, а учиться, как ни прискорбно, у них не получалось.