Глава 15. Часть 1. "Дай ему время" (1/2)
Читать всю главу с композицией: CLANN - I Hold You
Тонкая светлая бумага сгорает, тлеет прямо на глазах, пожираясь алым пламенем и оставляя после себя серое крошево, которое маркими пятнами оседает на белом пластиковом подоконнике. На улице холодно; холодно и темно.
Осень уже вступила в переговоры с зимой, и перевес убеждений явно на позиции второй стороны. Дни становятся все короче с каждым новым закатом, а ночи — длиннее. И радости от этого не так много, как хотелось бы. Даже ей. Даже Ире.
У нее весь организм в напряжении, нервы натянуты, как струна, и поделать она с этим ничего не может. Она проебала всё. Она сломалась под гнетом того, что натворила сама; ее заживо задавил тот самый снежный ком, который она сама изначально и покатила с горы.
С момента чертовски напряженного вечера, на который были приглашены Оксана и Леша, прошло восемь дней. И знаете, если вы думаете, что время только лечит, то вы не правы.
Оно калечит.
Калечит тех, кто этого заслуживает.
Кузнецова с таким остервенением втягивает в себя вредный дым, что слезятся глаза, и она даже начинает кашлять, но не делает тягу слабее. Никотин обжигает нёбо, оседает на гортани и проникает в легкие, оставаясь в них навсегда и забирая еще одиннадцать минут жизни.
Вредный дым путается курчавым облаком в темных волосах Кузнецовой, обволакивает пространство кухни и впитывается в дешевые тюлевые занавески, но ей настолько похуй, что не передать словами. Вся эта квартира давно пропахла тоской, и запах сигарет от нее ничуть не отличается.
Ты все это сделала сама. Это твой персональный запах.
Она тушит окурок в чашке и снова тянется к пачке. Курить Ира стала много. Очень, блять, много. Даже для нее. В количестве скуренных сигарет она могла бы померяться с Шастом, да только никто ее в этих соревнованиях участвовать не приглашает; она снова сунулась туда, куда ее не просили.
Она притягивает к груди ноги и щелкает зажигалкой. Пространство полутемной кухни озаряется бледным светом, и на глаза попадается брошенная на спинку стула блузка, в которой девушка сегодня пришла с работы. На ту самую бирюзовую блузку, на нагрудном кармане которой даже издалека виднеется темное прожженное пятно. Ира сглатывает.
Пути назад уже нет. Ты сама спалила дотла за собой все мосты.
Утяшева снова злится; закатывает глаза и цокает языком, качая головой. Неудивительно. Секретарша совершенно забыла про свои обязанности, а непрофессионализм Ляйсан раздражает так, что не выразить словами.
— Ирина, — восклицает адвокат, хлопая дверью своего кабинета в ту же секунду, как выходит в приемную, — я сколько раз должна тебя просить, чтобы ты отправила документы по почте Альберту Вячеславовичу и Екатерине Игоревне? Второй день идет, ты что за вольности себе позволяешь?
Кузнецова вздрагивает на рабочем месте, закрывает ссылку на компьютере с онлайн звонком Заболотскому и поднимает виноватый взгляд на начальницу, сцепляя пальцы вместе.
— Простите, Ляйсан Альбертовна, я сейчас же этим займусь, — мгновенно извиняется она.
Ирина Ляйсан боится, и дело тут даже не в уважении. Адвокат та строгий, статный, и всякое слово женщины вызывает у Кузнецовой панику, будь то просьба принести кофе, который Ирина все чаще боится из-за неправильного пролива сделать горьким, или требование отправить документы не менее статным людям, которые, если уж быть откровенным, и влияют на заработную плату девушки.
— Ты стала страшно безответственной, — строго произносит Ляйсан, которую поведение Ирины в последнее время безгранично раздражает.
Женщина хмурится, наблюдая за тем, как начинает суетиться Кузнецова с принтером и факсом, постоянно наклоняясь к рабочему компьютеру и щелкая мышью. Ей не нравится, что у нее в фирме появился халатный сотрудник, но не заметить одной детали она не может: Ирина изменилась.
И нет, вы не подумайте, что у Утяшевой глаз намечен на примечание лишних килограммов, вовсе нет. Просто Утяшева видит, что девушку что-то ломает. Та стала молчаливее, менее улыбчивой. Даже классическая лесть к Паше и к ней проявляется все реже, и это не может не напрягать.
Под глазами Кузнецовой залегли темные круги, и непонятно: то ли не высыпается, то ли заболела. Ляйсан чуть поджимает губы, продолжая наблюдать за суетящейся девушкой, а после все же сдержанно выдыхает и немного смягчается.
— Ирина, сходи на обед.
Кузнецова поднимает глаза, непонимающе хмурясь.
— Зачем? — поднимает она крышку принтера, глядя на начальницу. — Он через час.
— Значит, будет два часа обеда, — кивает Ляйсан.
Ира не понимает, с какого перепуга Утяшева вообще проявляет к ней сострадание, и сострадание ли это вообще, ибо, судя по последним событиям, ей, кажется, уже мягко намекают, что в скором времени с ней попрощаются.
— Ты — хороший сотрудник, Ирина, — продолжает та, — но в последнее время ты меня разочаровываешь. Сходи, отдохни и снова вливайся в работу, — объясняет Ляйсан. — И чтобы больше такого не было, — указывает она на по-прежнему не отправленные договоры, — я доступно объяснила?
Кузнецова кивает, и Ляйсан, сдержанно кивнув в ответ, покидает контору, чтобы вовремя добраться до своей потенциальной клиентки, встречи с которой не жаждет совсем. В приемной снова становится тихо, когда Ира выключает принтер и, забрав за уши волосы, хватает из сумочки пачку сигарет, чтобы выйти и успокоить нервы.
Обычно она ходит в курилку, которая специально обустроена прямо в здании, но сегодня все карты будто назло смешались, и удача определенно не на ее стороне, потому что дверь в помещение оказывается закрыта, а всей связкой ключей владеет только Добровольский, который уехал на конференцию и вернется только завтра.
В офисе Ира снова остается одна, так что ей на правила становится глубоко похуям, и поэтому она, ускоряя шаг в сторону выхода, начинает закуривать прямо в помещении, щелкнув зажигалкой. Но не успевает она толком затянуться, как дверь на нее резко открывается, и, потеряв равновесие, никотиновый сверток выпадает из ее пальцев, благополучно приземляясь на блузку и мгновенно прожигая синтетическую ткань.
— Блять! — ругается Кузнецова, отскакивая назад и тут же шлепая ладонью по ткани, не позволяя обуглившемуся пятну разрастись. — Ну просто охуительно!
— Боже мой, я прошу прощения! — подает голос виновница открытой двери, на которую Ира пока так и не посмотрела. — Позвольте, я помогу.
— Да не нужна мне помощь! — огрызается Ира. — Спасибо, и без того помогла, — сдувает она прядь волос, упавшую на глаза. — Все равно выбрасывать хотела, — бубнит себе под нос Ирина, глядя на непоправимо испорченный материал.
Девушка так и стоит в дверях и уходить определенно не планирует, скорее уж наоборот, войти хочет, да только лишний раз обращаться к новой знакомой даже с банальной фразой «можно пройти?» не особо хочет, чего греха таить.
Но у нее времени в обрез.
— Простите, а Паша сейчас здесь? — снова подает она голос, и Ира замирает, отрывая взгляд от блузки и поднимая его на девушку.
— Паша? — саркастически произносит Кузнецова. — Вы, наверное, хотели сказать «Павел Алексеевич»?
Ира с особым вниманием изучает стоящую на пороге девушку и понять не может, что же так сильно и безбожно ее в ней раздражает: тот факт, что она испоганила ее любимую блузку, или то, что она может просто взять и назвать начальника Ирины обычным именем, прибегая к фамильярности без тени стыда?
— Да, — кивает Юля. — Да, именно так.
Топольницкая уже трижды пожалела, что вообще решила прийти к нему прямо на работу без звонка, ведь Паша — человек занятой и с большой вероятностью сейчас вообще может находиться вне офиса.
— Он в командировке, — со странным прищуром произносит Ира, сканируя девушку с ног до головы. — Прилетает завтра.
Юля закусывает нижнюю губу. Так и знала, что глупость сделала. Не нужно было вообще вот так спонтанно прикатывать, нужно было хотя бы позвонить или написать смс. Топольницкая не может скрыть своего разочарования, и Кузнецова, совершенно не представляя, кто эта особа вообще такая, запутывается окончательно.
— Может, передать что-нибудь?
Юля не знает, куда девать собственные руки, и кладет их в итоге в карманы куртки. Передать? Боже, да. Столько всего сказать нужно напоследок. Столько, блин, всего. Она так сильно хотела увидеть Пашу перед отъездом, хотела поговорить, обнять. Боже, лучше бы он не звонил ей на прошлой неделе, лучше бы не просил приехать на ужин. Так только больнее прощаться.
Она так рада той встрече, но сейчас жалеет, что не попрощалась сразу, потому что упустила единственную возможность. Но передать что-то нужно. Да, нужно.
— Нет, — качает из стороны в сторону головой Топольницкая, опуская глаза. — Ничего не нужно.
Она коротко кивает и, слабо улыбнувшись, уже разворачивается, чтобы уйти, как вдруг Ире не по себе от нее отчего-то становится. Кто эта девушка вообще такая? Зачем сюда пришла, и что ещё, блять, за «Паша»? Кузнецова делает шаг вперед.
— Постой! — окликает она девушку, и та оборачивается, останавливаясь на месте и глядя на то, как ее новая знакомая идет в ее сторону без куртки, пронизываемая насквозь ноябрьским ветром.
Кузнецова встает возле нее, скрестив руки на груди, и чуть ежится от холода, немного кусая нижнюю губу.
— Куришь? — после недолгого молчания задает она вопрос.
Юля отрицательно качает головой. Ира вскидывает брови.
— А я курю, — достает она из пачки сигарету и зажимает ее между губами, выискивая в заднем кармашке юбки зажигалку. — Хочешь поговорить? — чуть неразборчиво бубнит Кузнецова, но Юля понимает каждое слово.
Топольницкая чуть облизывает губы и смотрит куда-то в сторону, скрещивая руки на груди и взвешивая все варианты. Говорить с первой встречной вообще не круто, но если учесть, что эта девушка — последний человек в этой стране, с которым ей удастся вот так просто поговорить…
— Все равно что в клубе ночью поболтать, — продолжает уговаривать ее Кузнецова. — Завтра и не вспомнишь, грубо говоря, — жмет она плечами. — Тебе легче, а мне курить будет не так одиноко. Можешь даже имя не называть.
Ира делает затяжку и держит дым внутри грудной клетки, давая время подозрительной знакомой собраться с мыслями и решить, стоит ли вообще разговаривать об этом с незнакомым человеком. Но у Кузнецовой рука набита в этом плане, ей не составит труда разговорить любого, особенно если это в её интересах.
Барышня эта ей не нравится совсем. Уж больно невинной овечкой она кажется. Наверняка она любовница Добровольского, и если Ира найдет доказательства, то ей будет чем поразвлечься в ближайшее время, хотя бы ненадолго переключившись с собственных проблем на чужие взаимоотношения.
Не греби всех под одну гребенку. Не суди чужих людей по себе самой.
— Давно знакомы? — начинает диалог Ира, не планируя отпускать от себя эту подозрительную особу до тех пор, пока чего-нибудь не узнает.
— С первого курса университета, — кивает Юля, делая шаг вперед к девушке, но по-прежнему оставаясь на приличной дистанции, чтобы не становиться пассивным курильщиком.
Кузнецова решает выпалить всё, как из пушки, чтобы не дать девушке возможности уйти от вопроса.
— А вместе давно?
Топольницкая спокойно улыбается и чуть хмыкает.
— Мы не вместе. И никогда не были, — объясняет она. — Он мне как брат.
Кузнецова старается найти в глазах девушки хоть что-то, что указало бы на ложь или лукавство, но ничего, блять, не находит. И ей взвыть от несправедливости хочется. Потому что незнакомка какая-то другая. Она не такая, как прочие.
Просто она — не ты. Смирись, потому что такая ненастоящая только ты одна.
— Ммм, — протягивает Ира, затягиваясь снова. — Странно, конечно, — не может удержаться она от саркастического комментария, выдыхая тонкую струйку дыма. — Он ни разу не упоминал о тебе.
— А зачем ему вообще это делать? — печально улыбается та. — Воспоминания любят покой.
Ира чуть хмурится, стараясь понять ее слова. Она не понимает, как тогда вообще эта девушка связана с Павлом Алексеевичем. Ей чужда такого рода связь. Она о ее существовании ничего не знает. Не имеет ни малейшего понятия о том, что люди могут быть связаны душами, а не телами.
Потому что твоя душа всегда была одинока. Ты сама ее прокляла.
— Но, даже несмотря на это, ты ведь не просто так решила приехать к нему лично, да?
Слова срываются с языка сами, и Ирина вкладывает в них собственный смысл. Ведь Леша тоже все делает не просто так. Если он приезжает лично, то у него какая-то цель. Будь то желание заняться сексом прямо на столе Добровольского или разъяснить всю ситуацию с беременностью, каковой нет вовсе.
И у нее перед глазами картинками бегут воспоминания, связанные с тем вечером, отчего она непроизвольно касается пальцами запястья, с которого буквально пару дней назад сошли желтоватые синяки.
Твои вены переполнены ложью.
— Так и оставишь его? — касается Оксана подушечкой большого пальца левой руки нижней губы, пока между указательным и средним тлеет вторая сигарета. — И ее?
И Антону не нужно конкретизировать. Он прекрасно понимает, что Оксана имеет в виду. Она говорит не про девушку, которая осталась в гостиной, а про девчонку, которая не выпускает из рук плюшевого тигренка.
— Я не знаю, — глухо произносит Шастун, закрывая глаза. — Я правда не знаю.
Антон знает только одно — он проебался. Проебался так, что врагу не пожелаешь. Это единственное, в чем пацан абсолютно, безоговорочно уверен.
Оксана молчит, нажевывая нижнюю губу, и понимает, что не стала бы принуждать его к ответу. Антон многое проебал, оставив за плечами, а у Оксаны за этот месяц в жизни тоже многое поменялось.
— Как думаешь, это правда? — подает голос Шастун.
Фролова переводит на него взгляд, наблюдая за тем, как пацан безучастно стряхивает пепел за пределы балкона, не сводя прищуренных глаз с какой-то непонятной точки вдали улицы.
— Ты о чем? — на мгновение теряет нить разговора девушка.
Шастун сглатывает.
— Ребенок, — поясняет он, и Оксана какое-то время молчит.
Ей непонятно, почему Шаст задает этот вопрос именно сейчас, учитывая тот факт, что почти месяц не выходил с ней на связь и ничего не рассказывал. Оксане кажется, что дело тут не в нем, а в чем-то другом, но понять не может, в чем именно.
Она даже не допускает мысли, что Ира могла попросту запрещать Шасту контактировать с друзьями, учитывая новость, которую они сегодня наконец озвучили. Ира же хорошая.
— Не думаю, что она способна на такое, — качает головой Оксана, делая несильную затяжку. — У нее нет причин, чтобы…
— Порой ты легковерна, как дитя! — внезапно развернувшись к девушке, взрывается Шастун. — Когда ты прекратишь видеть в людях только, блять, хорошее, когда его там в помине, сука, не было?!
Фролова теряется. Она шарахается назад, часто моргая, и почти задыхается от такой смены в настроении друга; начинает хлопать большими глазами, стараясь переварить услышанное, а затем у нее внутри что-то резко щелкает.
— Какого черта ты срываешься на мне?! — делая шаг к нему, хмурится Оксана, выбрасывая окурок с балкона. — Тебе месяц понадобился, чтобы этот вопрос наконец себе самому задать?!
— Прости, — негромко произносит Шаст, опуская голову и прикрывая глаза. — Прости, что накричал, — на мгновение касается он запястья подруги, и Фролова мгновенно смягчается, понимая, что он попросту не выдерживает.
И она не может его винить, хотя порой ей хочется это сделать. Очень сильно хочется, потому что Шастун налажал везде, где только можно.
— Все нормально, — скрещивает руки на груди она, снова вставая с ним рядом и ежась от ноябрьской прохлады.
— Я не хотел, — снова извиняется Антон, и девушка кивает, как бы намекая: да забыли уже. — Просто…
Шаст замолкает на полуслове, и Фролова немного хмурится, стараясь понять друга. Поведение Антона почти пугает ее: пацан за месяц погас совершенно, будто эта квартира, эта обстановка и девушка, с которой он живет, высосали из него все соки.
— Что просто? — старается подтолкнуть его к нужной мысли девушка.
— Я чувствую… — кусает губы Антон, стараясь подобрать слова, и смотрит на подругу. — Я чувствую, что с каждым днем мне всё хуже. Разве оно так работает?.. — Шастун вздыхает. — Разве ебаное счастье работает так?
— Шаст… — не может не выразить сочувствия Оксана, прекрасно понимая, от чего Антон отказался ради всего этого.
— Я ничего к ней не чувствую, — признается пацан, глядя девушке прямо в глаза. — Думал, ребенок что-то изменит, но… — он проводит горизонтальную полосу ребром ладони в воздухе. — Ничего. Абсолютно.
Фролова молчит. Она знает Шаста слишком хорошо, чтобы понимать, когда нужно вставить свои пять копеек, а когда надо дождаться самых важных слов, которые он приберег напоследок.
— И у меня блядское ощущение, что она лжет, Оксан.
Вот оно. Бинго.
Оксана сглатывает, нервно нажевывая нижнюю губу, и старается не начать опять крутить свою шарманку, касаемую того, что Ира на это не способна. Теперь Оксана слушает. Слушает внимательно и не делает поспешных выводов.
— Это чувство, оно… — Шаст непроизвольно скребет короткими ногтями по худи на грудной клетке, — не отпускает меня. Но я никак не могу поймать ее хоть на чем-то. Она много спит, принимает витамины, не курит больше… Даже кофе пить перестала. Возможно, я ебнулся, — наконец озвучивает свои мысли пацан.
Оксана снова тянется к сигарете и поджигает тонкую никотиновую палочку, делая слабую затяжку.
— Может, потому что она не врет? — негромко произносит Фролова, и Шаст немного морщится, отворачиваясь в сторону.
Они какое-то время молчат. Оксане хотелось бы рассказать то, что ему определенно хочется знать, но она не может. Поэтому и не заговаривает об этом вовсе. Но пацан, кажется, на подсознательном уровне улавливает ментальную мысль и наполняет легкие воздухом.
— Я скучаю, — выпаливает правду Шастун, и Оксана только коротко кивает, потому что знала, что они доберутся до этой темы. — Скучаю по нему и по ней так сильно… Пиздец, ты просто представить себе не можешь. Я столько раз порывался приехать и…
— Не надо, — тут же негромко прерывает его Фролова.
Антон вмиг будто оживает, решая надышаться всем воздухом мира, и затем шумно, но коротко выдыхает:
— Что?
— Он сказал, что не надо, — глядя вперед, отзывается Оксана.
— Он говорил обо мне? Как Бусинка? Ты видишься с ними? С ней все хорошо? А с ним? Что он сказал? Я могу приехать? Я хочу помочь. Я…
Шастун выпаливал вопрос за вопросом, но Фролова старается всеми силами их не слушать и передать только то, что Арсений просил донести до него.
— Он сказал, что… примет помощь от любого, — сглатывает Оксана, — кроме тебя.*
Антон задыхается словами и медленно сжимает губы. Огонек надежды, который Оксана сама же непроизвольно зажгла, снова погасает. Пацан коротко кивает, снова глядя вперед и опуская локти на оконную раму. Больше Антон не произносит ни слова.
Фроловой больно вместе с ним. Фролова его боль и через себя пропускает.
— Можно мы еще тут постоим, пожалуйста? Я не хочу туда возвращаться, — выбросив окурок, ежится Оксана и заворачивается в широкую клетчатую рубашку.
Шастун молча кивает, и девушка подходит к нему вплотную, касаясь его предплечья своим и обвивая замерзшими пальцами его руку.
— Мне тебя не хватало, — прикладывается она щекой к плечу пацана и закрывает глаза.
— И мне тебя, — глухо отзывается Антон, тоже опуская голову на волосы девчонки.
Во дворе играют не знающие ничего о взрослой жизни дети, гуляют подростки и хрустят под ногами прохожих листья. А Антон стоит на балконе со своей близкой подругой и хочет спросить, как она справилась? Как смогла пережить этот месяц без него?
Но Оксана первая наполняет легкие осенним воздухом.
— Всё будет хорошо, — шепчет она, но Шаст слышит каждое слово. — Просто дай ему время.
Антону хочется завопить, что время он в конечном счете не дал, а забрал. А если быть точнее, проебал самым отвратительным образом. Но он ничего не говорит, только сдержанно кивает и старается успокоить истрепанные нахуй нервы. Он рад, что Оксана сейчас рядом.
Без нее он всё это перенести не смог бы вовсе.
И если сейчас на балконе царит временное спокойствие, то в этот самый момент в соседней комнате совершенно другая обстановка.
— Я не беременна, — повторяет она, облизывая пересохшие губы. — Я вообще не могу иметь детей.
У Леши глаза округляются так сильно, что выглядят почти по-мультяшному в сочетании с его довольно пухлыми губами. Он какое-то время молчит, и злоба его, появившаяся из ниоткуда и провалившаяся в никуда, сменяется какой-то тупой временной беспомощностью, которая тут же уступает место злорадству.
— Пиздец, — хмыкая, произносит парень и странно улыбается, отводя взгляд в сторону и касаясь губ тыльной стороной ладони. — Я с тебя в охуях, конечно.
Ира поднимает почти запуганный взгляд, стараясь наскрести в глубине себя оставшиеся частицы самоконтроля и стервозности, которые сейчас ей в этом диалоге ой как нужны. Она вздергивает подбородок и просовывает пульсирующее красным запястье между ног, чтобы прохлада немного успокоила кожу.
— Меня абсолютно не ебет, что ты там думаешь, ясно? — огрызается Кузнецова, и парень тут же реагирует на это, почти истерично хохотнув.
Леша опускает локти на стол и чуть склоняется вперед, делая это так, чтобы их глаза были на одном уровне, чем заставляет Кузнецову снова растерять весь запал.
— Ты ебнутая, — констатирует он, чуть кивнув, — и это, блять, даже не вопрос.
— Пошел ты, — цедит она сквозь зубы, скрещивая руки на груди, чтобы унять из ниоткуда появившуюся дрожь.
— Что, удержать больше нечем, да? — не сдерживается от давно рвавшегося наружу комментария Сурков. — Всё, последний козырь?
— Ты вроде нахуй послан был, — снова огрызается она, игнорируя ту правду, которую он выпаливает в каждой новой сказанной фразе.
Леша хрипло хохочет, закрывая на мгновение лицо ладонями, потому что он правда в диком охуензе от того, что эта ненормальная придумала. Придется окончательно переключиться на другой фронт. Ирина его уже конкретно заебала. Эх, а всё так хорошо начиналось. С другой стороны, он знал, что однажды это случится.
Что однажды она сорвется. Это был лишь вопрос времени.
— Да мне-то похуям, — положив руку на сердце, отзывается Леша, — мне больше интересно, чем ты руководствовалась, когда решила, что это удержит его.
— Знаешь что? — вспыхивает Кузнецова. — Это вообще не твое, блять, дело, — глухо цедит она. — Я сумела подставить многих, чтобы он был со мной; чтобы внимание обратил. В меня никто не верил, все твердили, что я ему не ровня. И что сейчас?
И выпаливает следующее, даже не подумав:
— Я всем нос утерла!
Улыбка стирается с губ Суркова, и он смотрит на сидящую напротив девушку почти с отвращением, и сам даже понять не может, что именно вызвало у него в ту секунду это чувство.
— А ты подумала, что будет через пару месяцев? — внезапно произносит Леша. — Оно расти должно.
У Иры как-то резко пропадает пульсирующая в висках агрессия, когда она внезапно переваривает слова Леши. Что он назвал средним родом?
— Что ты имеешь в виду? — хмурится она.
— Это… — он на мгновение вытягивает вперед руку, указывая на живот Кузнецовой, — этот… плод. Ты, блять, не подумала своей ебать какой умной головой, что плод имеет свойство расти?
И она внезапно видит этого человека с совершенно другой стороны.
Она всегда видела Лешин фасад. Отличный такой, подтянутый фасад. Она ловила его лживые улыбки, хватала губами его раскаленные выдохи и принимала в себя всякий раз так, будто он был последний. И сама была такой же. Такой же лживой.
Но у них было одно различие: Ира была чертовски от него зависима, хотя и отрицала это всевозможными способами, бесконечно повторяя себе, что все происходящее между ними — это просто «пшик».
Но это никогда пшиком не было.
И она так задохнулась в нем и в этой красивой лжи, что даже не замечала прочего. Не замечала того, что за его фасадом ничего не было и нет. Ни эмоций, ни сострадания, ни человечности. Только инстинкты.
Инстинкты, которые поглотили ее саму с головой.
— Знаешь, раз ты такая до охуения умная, то у меня для тебя новость, — чуть улыбается Леша. — Ты дохуя жизней ради себя любимой поломала, как я заметил. Так вот и выбирайся из этого дерьма тоже сама и меня даже не смей впутывать. Независимая, блять.
Ты — болезнь, уничтожающая все на своем пути. Всё, включая себя.
Ира не успевает хоть что-то ответить, потому что слышится звук открывания пластиковой двери балкона, и в воздухе начинают витать едва ощутимые нотки сигаретного дыма, после чего в гостиную входят Оксана с Антоном.
Кузнецова наблюдает за ними под новым углом. Подруга тут же садится на свое место рядом с Лешей, который тактично вытирает салфеткой пролившееся вино, что-то негромко говоря своей супруге о том, что был неосторожен, и Оксана просто кивает.
Фролова сникшая, бледная и безжизненная. Глаза ее не сияют невозможным блеском, а вместо привычного тепла от девчонки исходит холод. Оксана погасла. Только едва заметно тлела угольком, если на горизонте появлялся Шастун — единственная опора и поддержка.
Антон садится на свое место рядом с Ирой и утыкается в телефон, сгорбив плечи. Он не улыбается, не шутит, не сияет блядским солнцем на всю округу. И Ира специально бросает взгляд в экран его мобильника, на котором в большинстве своем пацан смотрит на профиль Арсения или листает фотографии, которые ей никогда не показывает.
Ира облокачивается на спинку стула, скрещивая руки на груди и глядя на сидящих за столом. Леша опускает руку на спинку стула Оксаны и нажевывает сыр-косичку, глядя в экран телевизора. Ему всегда всё пополам, теперь Ира убеждается в этом окончательно. Оксана безучастно копается вилкой в остывшей грибной пасте, даже к ней не прикоснувшись, и думает о чем-то своем, совершенно потерявшись в мыслях.
Шастун всё так же сидит в телефоне, напряженно бегая по дисплею глазами. Если бы не работающий телевизор, барабанные перепонки Иры бы разорвало от гнетущей, тяжеленной тишины и обстановки, которую никак нельзя назвать спокойной.
Ира сглатывает, закрывая глаза и непроизвольно ежась.
Она уничтожила свет, окружающий ее, и теперь сама загибалась в этом холоде.
— Слушай, это смахивает на… допрос какой-то, — хмурится Юля, возвращая Иру в реальность.
Кузнецова переводит стеклянный взгляд на наполовину истлевшую сигарету, а после качает головой, часто мигая, стряхивает пепел и снова возвращает свое внимание девушке.
— Я тебе напоминаю, мы с тобой контактируем до тех пор, пока я не закончу курить. Выговорись, — настаивает Ира. — Достойный эквивалент прожженной новой блузке.
Топольницкая едва сдерживается, чтобы на автомате не извиниться снова, однако ее собеседница в извинениях будто и не нуждается вовсе, почему-то настаивая на том, чтобы выслушать чужие душевные переживания.
«А она хороший человек», — пробегает в голове мысль у Юли.
Топольницкая подходит чуть ближе, стараясь подобрать нужные слова, и смотрит какое-то время на мигающий на крыше баннер, пара лампочек в котором явно нуждается в срочной замене.
— Я уезжаю, — начинает Юля, облизнув губы. — Теперь очень надолго. Очень-очень. Меня здесь больше ничего не держит, и это хорошо, — как-то заметно расслабляется она, но затем снова чуть хмурится, — но одновременно с этим плохо.
Девушка на какое-то время снова замолкает, смотрит вперед, сфокусировавшись на какой-то точке, а после как-то внезапно отмирает и смотрит на свою временную собеседницу.
— Хотя, знаешь, да… Передай кое-что, пожалуйста.
— Конечно, — с чрезмерным энтузиазмом кивает Кузнецова, и Юля набирает в грудь воздуха.
— Передай, что у него потрясающие дети. Что я была рада познакомиться с Ляйсан, и что она просто волшебная. Что я так… — Юля искренне улыбается, и в уголках глаз у нее почему-то закипают слезы, — счастлива за него… Я так сильно за него рада.
У Кузнецовой ком встает в горле от того, что она видит. Девушка рассказывает про счастье других и при этом… не хочет его разрушать. И даже больше: она искренне счастлива за другого, за близкого человека. Это не укладывается у Иры в голове.
Юля часто моргает, качая головой, и улыбается снова.
— И еще передай, что Топольня будет страшно сильно скучать.
Внутри у Иры что-то надрывно, непоправимо трескается пополам.
Больше Юля не произносит ни слова, она напоследок кивает случайной собеседнице и, засунув руки в карманы длинного плаща, направляется в сторону парковки, больше не оборачиваясь.
Кузнецова переводит стеклянный взгляд на затухший окурок. Топольницкая даже в этом вопросе выполнила все условия: этот разговор закончился ровно тогда, когда истлела сигарета.
Обрастая броней, будь готов, что однажды защита треснет по швам, выпуская тебя настоящего.
Взгляд Иры снова приковывается к молчащему телефону. И ей не хочется, чтобы он подавал хоть какие-то признаки жизни. Она кусает подушечку большого пальца и, сидя на подоконнике, смотрит во двор, ожидая, когда припаркуется черный автомобиль.
Эта девушка не выходит у Кузнецовой из головы. Не покидает мыслей ни на одну гребаную секунду, потому что Ира не может понять, как такое вообще может быть возможно.
Искренность случайной знакомой выбила Иру из колеи. Она вспоминает глаза девушки, стоит только прикрыть веки, и буквально вздрагивает от тепла, которое они дарили. И совершенно не понимает безграничного искреннего света, который та излучала, испытывая настоящую радость за счастье других.
Ира пробовала отыскать хоть что-то отдаленно похожее в собственном отражении на протяжении последних двух лет, и у нее не получалось. Она видела свой фасад очень долго: статный, стервозный, независимый.
Сейчас она видит другого человека. Одинокого, безликого, лживого и холодного. Девушку, что сломала всех, включая себя. Наконец она видит это, сняв ебучие розовые очки.
Надломившаяся из-за света Топольницкой стервозная броня наконец выпустила наружу ту девушку, что была закована в цепи с шестнадцатого года. Ту, что понимает, как больно сделала всем вокруг. Ту, что сломала всякого, кто ее окружал.
Ту, что знает, что пора расплачиваться.
Потому что козыри кончились. Потому что, пока она кричала судьбе «Шах!», та уже давно прошептала ей: «Мат».
Дверь с гулким щелчком открывается, и Кузнецова вздрагивает, после чего нервно тушит бычок в чашке для чая и выбрасывает окурок в окно. Ира дрожит, ее попросту лихорадит, когда она вскакивает с подоконника и идет в гостиную. Но она готова.
Готова прекратить, чтобы освободиться.
Взгляд девушки поднимается к часам; Шаст пришел тремя часами позднее обычного, но не звонил и не писал, не объясняя причины задержки. И почему-то в этот раз ей даже не хочется выяснять, что послужило причиной. Ей плевать.
Ей впервые за долгое время плевать на то, где он был.
Антон проходит из прихожей в гостиную, даже не разуваясь, и молча встает посередине прохода, глядя нечитаемым взглядом на стоящую в гостиной девушку. Ира в длинной растянутой футболке, с хвостом на голове и босыми ногами. У нее круги под глазами, пересохшие губы и глаза лихорадочно сухие.
В квартире до охуения холодно, и сигаретный дым почти курчавыми облаками завивается под натяжным потолком. На плите стоит турка с убежавшим кофе. В комнате погашен свет.
Антон не произносит ни слова. Стоит и ждет, глядя на нее. Молчание затягивается; Кузнецова заламывает руки, переминаясь с ноги на ногу и кусая сухие губы.
В полутьме глаз Шастуна не видно, но Кузнецовой и не нужно их видеть, чтобы понять, что что-то не так. Он никогда таким не возвращался. Пути назад уже нет никакого. Просто бери и делай.
Наберись ебаной смелости и признайся хотя бы раз!
— Я не беременна, — сипло произносит она, через силу выдавливая из себя воздух.
Слова повисают в воздухе, приобретают почти материальный вес и давят на плечи так, что начинают дрожать колени. Шастун молчит.
Кузнецова уже не может сдерживаться, тошнота подкатывает к глотке так, что внутри все будто вот-вот взорвется. Она снова заламывает руки, кусая уже опухшие губы, и смотрит в полутьму силуэта парня в дверях, едва улавливая связь с реальностью.
— Скажи хоть что-нибудь, — всё так же сипло просит она. — Пожалуйста.
Тишина снова обволакивает квартиру. Кажется, она так впиталась в стены каждой из комнат, что уже даже полный косметический ремонт положения не спасет. Эта квартира пропащая.
Такая же пропащая, как и один из ее нынешних жителей.
— Я знаю.
Голос пацана Ирину оглушает. Внутри все органы сжимаются до размеров спичечного коробка, и в ушах девушки начинает шуметь кровь. Она не знает, какой реакции ждала, но абсолютно точно не такой.
— Когда? — не понимает она.
— Сегодня утром, — незамедлительно холодно отвечает Антон.
— Как? — тут же срывается с языка следующий вопрос.
Пацан перекатывается с пятки на носок и обратно, не вынимая рук из карманов штанов.
— Онлайн-курс доктора Заболотского. Ты не закрыла вчера вкладку, а он так подробно рассказывал про лечение бесплодия и возможную удачу с эко, что я не мог не послушать этой потрясающей лекции.
Кузнецовой дышать, сука, нечем. У нее легкие, кажется, отказали нахуй. Шастун говорит спокойно, но до безумия холодно и безжизненно, что пугает только сильнее. Ира, пожалуй, ждала какой-то неебически классической драматической сцены из фильма с разбором полетов, битой посудой и прочей лабудой, но…
Она забыла, с кем была в отношениях. Она забыла, что он делает все иначе, что он отпускает.
Отпускает, но не прощает.
Шастун на мгновение скрывается из поля зрения, и Ире от этого не по себе становится только сильнее, однако буквально спустя пару секунд слышится открывание дверцы шкафа-купе, какое-то шуршание, после чего силуэт пацана снова появляется в дверях гостиной.
— Знаешь, мне жаль только одного, — тихо, но чертовски холодно произносит Антон. — Времени.
И в следующую секунду на пол перед ней приземляется спортивная большая сумка, легонько хлопая с характерным звуком ручками по ламинату.
— Надеюсь, ты помнишь, где дверь.
Ира вздрагивает от хлопка двери и не сразу понимает, что осталась в квартире совсем одна. Под ногами Кузнецовой валяется дорожная сумка, в воздухе витает запах тяжелых сигарет и отголоски парфюма Антона. Но все запахи в доме перебивает самый сильный — запах разочарования, смешанный с презрением.
Спектакль окончен, погасите прожектора.
Вот только аплодисментов Ирина почему-то не слышит.
***</p>
— Мы будем дружить долго-долго, Анна, ведь мы же сестры, — с особым трепетом проговаривает вторую часть фразы Кьяра, держа в правой руке диснеевскую Эльзу.
— Долго-долго, — улыбчиво соглашается Оксана, поддерживая настрой новой игры и не выпуская рыжую принцессу из рук на протяжении, кажется, целого часа.
И Оксана готова держать эту несуразную куклу столько, сколько захочет кроха, потому что время, проведенное с ней, — бесценно. Фролова улыбается, когда Кьяра снова придумывает новую игру и тут же вливается в нее, совершенно не замечая ничего вокруг.
Арсений сидит за рабочим столом и периодически бросает на них тихие, но теплые взгляды. Кьяра порой окликает его, и Попов улыбается, хвалит малышку. Она же умница. Такая умница, слов просто нет.
Но в тоже время Арс не вылезает из бумаг, печатей, подписей и, кажется, перечитал все семейное право так сильно, что мог бы встать по правую руку от Добровольского. Попов старается думать только о грядущем слушании, забивая им голову так сильно, что к ночи она начинает пухнуть. Арс правда считает, что так будет лучше.
По крайней мере, стало в сотню раз лучше, чем было.
Первую неделю после ухода Антона Арсений почти не помнил. Только что-то гулкое и затянутое пеленой периодически проскальзывало в сознании, но этим все и ограничивалось. Попов чувствовал только нестерпимую кромсающую боль, которую никому бы, блять, в целом мире не пожелал.
Даже самому пропащему человеку.
Его разрывало на куски, сжигало что-то отчаянно истошное изнутри и не давало даже спокойно дышать. Арс первые три дня делал все на чистом автомате. Просыпался, готовил дочери завтрак, шел с ней в развивающий центр, ждал два с половиной часа, возвращался домой.