Глава 14. "Не отпускай его" (2/2)
— М-мне надо идти, — все тем же почти безумным, совершенно чужим взглядом смотрит на Арса Антон, и у Попова от этого зрелища даже вдохнуть не получается.
Внутри все рушится, обваливается в пропасть. Весь мир под подошвой, будто окурок промокший в грязной луже после утреннего дождя. А Шастун перед ним все стоит. Улыбается. Сияет, светится. Слепит. Он слепит. И улыбается, блятьулыбается. Сука-Шастун-ты-же-мне-обещал!
— Шаст… — выдыхает из легких через силу Арс. — Ты слышал, что Ляйсан сказала?..
— Н-нет, — как-то нездорово качает головой Шаст и медленно ретируется к выходу, продолжая улыбаться. — Мне надо идти…
И каждая последующая секунда, наполненная этой улыбкой, добивает Арса. Попов не может сказать больше ни слова, он просто смотрит, как Шастун исчезает за дверью, и некогда живой дом, наполненный детским смехом, запахом готовой еды и кондиционера для детского белья — умирает.
За стенкой в детской комнате бродят по полу синие и фиолетовые тени от диодной лампы звездного неба, и спит малышка, совершенно не представляя, что только что произошло. Кто только что покинул квартиру.
Арсению тяжело дышать. Арсений не может пошевелиться, потому что случилось то, чего он опасался так долго. Теперь все покатится в пекло, потому что он проебался.
Все уходят.
И Антон тоже ушел.
***</p>
На плите шипит под стеклянной крышкой почти готовый грибной соус, и паста тоже почти сварилась, поэтому Шастун размеренно ее помешивает, приготавливаясь к тому, чтобы в ближайшее время слить воду.
Ему проще было стоять сейчас и думать о том, что добавить в качестве специй к будущей грибной пасте, чем о том, что за пиздец творится в его жизни на протяжении этого месяца.
Кузнецова заходит на кухню, расправляя на себе футболку большого размера, и на ходу заплетает высокий пучок на макушке. Спать днем она стала намного чаще. Шаст выдавливает на лице полуулыбку.
— Как себя чувствуешь?
Ира зевает, прикрывая рот ладонью, и чуть жмурится, после чего качает головой и улыбается.
— Замечательно, — и целует его в щеку, покрытую трехдневной щетиной. — Колючий, — хмурится она и чуть касается его лица кончиками пальцев, после чего направляется к холодильнику.
Шаста от этого передергивает. От недопоцелуя и от касания. Колбасит так, что руки покрываются мурашками, и эти чувства вызваны отнюдь не трепетом. Ему просто, блять, было чертовски некомфортно.
Он живет теперь снова в своей квартире, просыпается по утрам с мыслью о том, что он всё, блять, проебал, но улыбается, когда заходит на кухню, а там уже стоит Ира, заваривая свежий чай.
Антон ушел из квартиры Арса месяц назад, и каждым последующим днем он ненавидит себя за это решение все сильнее. Невозможно охуенно совпало, что сейчас у шоу «каникулы», и им не приходится видеться. Шаст бы просто не выдержал.
Потому что виноват так, что не описать словами.
Шастун уговаривал себя принять мысль, что, раз это случилось, значит, надо держаться за это обеими руками, потому что такой шанс в его случае даже не подарок, а бесценный дар. Антон не собирался связывать свою жизнь с Ирой ни в одном сценарии жизни, но у судьбы свои, сука, планы.
Так что на протяжении целого месяца пацан ночевал в своей квартире, старался делать вид, что счастлив до ебаного края и изо всех сил сдерживался, чтобы не схватить телефон и не написать Арсу. Он скучал.
Безумно, пиздец как скучал.
Тоска разрывала его на куски, и временами он даже ловил себя на мысли, что бубнит под нос колыбельную девчонки, пока палец бездумно листал ленту в инстаграм профиле Арса. Пацан только смотрел на диалоговое окно, мониторил отсутствие Попова в сети и ничего не предпринимал.
Шастун не мог набраться смелости, чтобы написать или позвонить, дабы извиниться за то, что он сказал. За то, что сделал и не сделал. За то, что скрыл. За одно большое всё.
Потому что этому извинению не подобрать слов. Потому что это, блять, за гранью.
После первой недели совместного проживания странный гипноз, который накрыл Антона в день, когда он получил смс от Иры, куда-то пропал, и пацану стало пиздец как не по себе. Он решил спать в гостиной в одиночестве, ссылаясь на то, что Кузнецовой нужен простор в кровати, и он не хочет ее ненароком задеть…
Что на самом деле означало: «Я не могу к тебе прикасаться. Не могу, потому что не хочу.»
Шастун хватался за всякую работу, уговаривал пиар-менеджера соглашаться почти на всё, потому что не мог находиться дома, на что девушка только качала головой, повторяя: «Не перегори, батарейки не вечны, да и молодость тоже».
В конце третьей недели Антон окончательно не выдержал. Он просто не мог больше вариться в своих мыслях самостоятельно, он погибал от невозможности хоть с кем-то это обсудить, поэтому он и настоял на этом.
Настоял на том, чтобы рассказать об этом их самым близким друзьям: Оксане и Леше.
— Переодень хотя бы футболку, — старается непринужденно улыбнуться Шастун, сливая воду с пасты. — Окс с Лешей вот-вот придут.
Ира так и замерла возле открытого холодильника, закусив нижнюю губу. От упоминания знакомого имени по спине пробежали мурашки, а от осознания того, что они оба вот-вот будут здесь — перехватывало дыхание.
Потому что у Иры были дыры в ее плане. Здоровенные такие, ничем не прикрытые дыры.
Почти две недели назад ей пришлось обратиться за помощью к специалисту, потому что многое у нее шло вообще не по сценарию. Кузнецова отпросилась у Утяшевой с работы пораньше, ссылаясь на простуду, на что Ляйсан только махнула рукой: кофе она и сама может себе сделать, а вот по поводу будущей зарплаты она еще с ней поговорит.
Ира глушит мотор автомобиля возле женской консультации почти за час до приема и какое-то время сидит в полной тишине. Она боялась заходить туда, боялась забирать результаты анализов, потому что чувствовала: что-то определенно не так.
И если это будет не карма за всё то, что она совершила, то кармы вообще нет и никогда не было.
Кузнецова закуривает прямо в салоне. Зажав зубами тонкий фильтр, девушка затягивается глубоко и сильно, чуть приоткрыв окно и откинув голову на спинку сидения. Она выдохнула вредный дым и затянулась снова. Не помогает.
Ничего уже, блять, не помогает, потому что она в любом случае слишком сильно заварила кашу, расхлебать которую не удастся никому. Если и идти ко дну, так с музыкой, фанфарами и прочей лабудой.
Она поджигала никотиновые палочки три раза подряд, и именно на последней попытке, когда уже почти весь салон пропах табаком, ей, кажется, стало легче. Нёбо даже слегка начало жечь, а на корне языка появилась горечь, но это всё ничего.
Кузнецова выходит из машины, захватывая сумку, гулко хлопает дверью и, поставив на сигнализацию автомобиль, идет в сторону здания, завернувшись в широкий шарф. Середина ноября все больше и больше смахивала на начало декабря, и в московском воздухе постепенно начинало пахнуть зимой.
Ира зашла внутрь под не совсем приятный звон колокольчика, и темная макушка секретарши тут же появилась из-за стойки. Девушка приветливо улыбнулась.
— Добрый день. Вы по записи?
— Да, — снимает с шеи шарф Кузнецова, — к доктору Заболотскому на шесть часов.
Девушка тут же вбивает данные в компьютер и буквально спустя пару секунд снова поднимает взгляд.
— Кабинет номер сто двенадцать. По коридору и направо. Ваш прием начнется через десять минут, — приветливо отвечает она.
Ира кивает, забирая у гардеробщицы номер с вешалки, и идет в указанном направлении, усаживаясь на светлый стул. Гудение лампочек долбило в сознании, тишина в помещении давила на плечи, а запах обеззараживающих средств для мытья полов вообще до дури мутил.
Кузнецова поморщилась, оглядываясь по сторонам. Она никогда не любила больницы, старалась обходить их стороной, а любую простуду рубила на корню, ту же закинувшись двумя таблетками ибупрофена после второго чиха.
А если учесть обстоятельства, ввиду которых она сюда пришла, то нетрудно было догадаться, что трясло ее, как осиновый лист. Дверь кабинета доктора Заболотского с щелчком открылась, и оттуда вышла…
— Ир?
Пиздец.
Фролова стояла перед ней собственной персоной, держа в руках пальто и папку с документами. Она была удивлена этой встрече не меньше самой Кузнецовой, так что на пару мгновений они обе дар речи потеряли.
— Ой, а ты… Чего… Здесь? — промямлила Ира, совершенно не представляя, что вообще говорить.
— Да я на плановой консультации у гинеколога была, — просто отвечает она. — Обычная профилактика, я каждые четыре месяца хожу.
Оксана не заметила — или не хотела замечать — внезапной паники в глазах подруги, которая тут же сменилась резкой волной спокойствия. Ира мысленно поблагодарила Фролову. Всё верно. Она тоже тут за этим. Ага, да. Пиздеть у мастера училась.
— А ты?.. — только было начала Оксана.
— Тоже, — тут же кивает Ира.
Фролова чуть улыбается, какое-то время молча стоя возле закрытой двери кабинета.
— Слушай, мы уже недели две не виделись. Не хочешь посидеть где-нибудь завтра, м? Знаешь, эм… — чуть кусает нижнюю губу Оксана, — ну, поговорить… Хотя бы.
Оксане тоже деваться некуда. Поговорить не с кем, и душа не на месте. Шастун со всех радаров почему-то пропал, и об этом она хочет поговорить с Ирой при встрече. В общении с пацаном Фролова нуждается просто катастрофически, потому что перенести разлуку и душевную кромсающую боль от событий, связанных с Сережей, ей с каждым днем все сложнее.
Это как снежный ком. Дальше — только больше.
А с Ирой ей обо всем этом говорить не хочется совсем, и ей непонятно, почему она стала отталкивать подругу. Невидимый барьер выстроила ее душа, и деваться Оксане некуда. Просто душа в этом мире понимает побольше нас самих.
— Да, без проблем, — соглашается Кузнецова. — Созвонимся, ладно?
— Да, — кивает Оксана. — Ладно. До встречи.
И Оксана уходит. Поникшая какая-то, будто загнанный зверь, девчонка чахла на глазах, и Кузнецовой отчего-то было наблюдать за этим как-то по-блядски радостно. «Второе дыхание в браке открылось, да? Кажется, снова закрылось», — улыбается от собственных мыслей Ира.
Ее мысли прерывает снова открытая дверь кабинета.
— Ирина Кузнецова, — смотрит мужчина средних лет в белом халате на Кузнецову и на еще одну только что севшую неподалеку девушку.
— Это я, — чуть поднимает руку Ира и встает с места, направляясь в кабинет.
Внутри помещения приоткрыто окно, и с улицы веет прохладой, которая хоть как-то успокаивает натянутые нервы Кузнецовой. Как бы сильно она ни старалась держаться на плаву, паника ее не отпускала, потому что она знала: за все ее грехи грядет расплата.
И одному Богу решать, какая именно.
— Что ж, Ирина, — начинает доктор Заболотский, сразу же глядя на папку, лежащую на углу стола. — Как ваше самочувствие?
— Нормально у меня все, — слегка огрызается она. — Можно без прелюдии? Просто скажите, готовы результаты или нет.
Доктор чуть хмурится, скрещивая пальцы на столе, а после, чуть выждав паузу, решает не тянуть время, так как пациентка на диалог явно не настроена, и подготовить у него ее не получится.
— Готовы, — берет он в руку папку и протягивает ее Кузнецовой.
Та, в свою очередь, тут же резко хватает ее и листает документы в самый конец, глядя на заключение. И внутри у нее все холодеет. Ира сглатывает. Допрыгалась.
Ты допрыгалась, девочка. И просто помни, что виновата ты во всем сама.
— Мне жаль, — в заученной врачебной манере качает головой Заболотский, а у Кузнецовой даже запала на ответную агрессию нет. — Хотите поговорить об этом?
Ира какое-то время молчит, глядя на результаты таким взглядом, будто от этого он с отрицательного изменится на положительный. Но ничего, разумеется, не происходит. Кузнецова поднимает взгляд и отрицательно качает головой, после чего поднимается с места и, не попрощавшись, покидает кабинет врача.
Ты делаешь вид, что тебе всё равно, но на самом деле только об этом и думаешь.
— Ира, — снова зовет ее Антон. — Переоденься. В дверь звонят.
Кузнецова часто моргает, переступая с ноги на ногу, потому что ступни замерзли, и закрывает холодильник, направляясь в спальню. Антон уже закончил с ужином, и дымящаяся грибная паста в глубокой общей тарелке терпеливо ожидала, когда ее отведают.
Ира зашла в комнату и тут же остановилась у шкафа, открывая створки. Из коридора начали доноситься знакомые голоса, среди которых Ира тут же узнала Лешин, от чего у нее по спине пробежали мурашки. Она не виделась с ним очень долгое время.
Он не звонил, а она не хотела прогибаться и писать ему первой, ведь тогда она бы прошлась по собственной гордости. Но дни шли, и с каждым разом Кузнецова все больше убеждалась в правоте собственных мыслей: Леше просто стало похуй.
Леша просто наигрался.
Ира хватает с вешалки немного мешковатое синее платье и, сбросив с себя безразмерную футболку, тут же надевает его на себя. Весь этот месяц она старалась не надевать ничего облегающего, иначе…
Кузнецова качает головой, прогоняя мысли, и выходит из спальни, надев счастливую маску на лицо. В парадной уже стало свободнее, и на вешалках, пропахшие холодным осенним воздухом, висели куртки гостей. Ира прошла через гостиную на кухню, откуда доносился говор.
— Привет, — тут же слегка чмокает ее в щеку Оксана, стоит Ире перешагнуть порог кухни, и снова возвращается к столешнице, чтобы разобрать покупки.
Оксана была совершенно потерянной, как и в тот день, когда Кузнецова встретила ее в женской консультации, да только сейчас ей казалось, что у Фроловой все стало только хуже. Ведь они так и не встретились на следующий день, как «договаривались».
Ира соскочила со встречи, затем со второй. И с третьей. Ссылалась на дела в конторе и загруженность от Утяшевой с Добровольским, а на деле боялась наедине с подругой оставаться и смотреть ей в глаза.
Но еще больше она боялась сболтнуть лишнего.
Взгляд Кузнецовой скользнул по Леше, который спокойно о чем-то улыбчиво базарил с Шастом, и ее даже подташнивать начало. Блять, вот надо же было так заиграться, чтобы не успеть понять, как граница того, что делать хочется, и того, что не нужно, стерлась в мгновение ока. Кузнецова вляпалась по всем параметрам.
И в данной ситуации сказать можно только одно: виновата сама.
— Привет, Ир, — подает голос Леша, и Кузнецову будто током бьет, от чего она как-то нелепо заикается, бормочет слова приветствия и ретируется в гостиную со столовыми приборами.
— Чего с ней? — хмурится Сурков, стараясь вести себя так, будто ничего за прошедшие полгода и не было.
Антон чуть кашляет. Нет, не так они эту новость им преподнесут.
— Простыла, — жмет плечами Шастун, и Леша просто кивает, доставая из ящика открывашку для вина.
Этот вечер будет долгим.
Кузнецова глубоко вдыхает, стараясь успокоиться, но у нее ничего, блять, не получается. У нее складывалось такое впечатление, что ее та самая личность, что потерялась где-то в шестнадцатом году, снова выбралась из заточения тщеславия наружу и пытается вразумить девушку — снова заставляет испытывать такое чувство, как стыд.
Она ломала слишком много, не замечая, как рушит себя.
— С тобой все хорошо? — вырывает ее из мыслей Оксана и ставит на стол блюдо с грибной пастой. — На тебе лица нет.
— Порядок, — кивает она, выдавливая на лице полуулыбку. — Все в порядке.
— Я открою окно, у вас душно. Может, тебе воды? — заботливо спрашивает Фролова, чуть сжимая предплечье подруги.
И в глазах этой девчонки столько участия, столько заботы и сопереживания, что Кузнецову почти ведет в сторону. У нее ведь всю жизнь друзей не было. Никого, блять, не было. А Оксана… Черт возьми, эта солнечная, бесконечно теплая девушка.
Она стала ей другом. Единственным, блять, другом за всю ее гребаную жизнь. И чем она ей отплатила за это? Кузнецова забыла о существовании этого чувства, а сейчас вспомнила.
Стыд.
Ей было катастрофически, невозможно стыдно за то, что она так сделала с единственной в мире подругой. Этой светлой, чистой. Блядски, безбожно любящей и откровенной. Солнечной девочкой Оксаной.
Дружбу с которой она предала по всем фронтам.
Дети, которых не любят, становятся взрослыми, которые не умеют любить.
— Нет, не нужно, — негромко произносит Ира. — Спасибо.
Кузнецова прячет взгляд. Смотреть на Оксану она просто не может. Каждое движение девчонки, каждый взгляд и даже вдох — всё напоминает Ире о том, что она сделала. Больше она старается с Оксаной без крайней надобности не разговаривать.
Они садятся за стол под говор парней и шум телепередачи, Оксана присоединяется к их дискуссии, но по виду девушки было понятно: улыбается она вынужденно, а светить пытается из последних сил. Это замечает Шастун.
Замечает, прекрасно понимая, что находится в идентичной ситуации. В эту самую секунду он понимал Оксану, как никогда.
Леша берет в руки бутылку белого и ловко избавляет горлышко от крышки с характерным хлопком, от чего все непроизвольно улыбаются. Ира понимает: этот вечер без алкоголя ей не пережить, поэтому сглатывает, предвкушая, как сухое белое с кислинкой смочит ей горло.
Сурков наполняет сначала бокал Оксаны, затем себе — по часовой стрелке, — потом переключается на Шастуна, который — ебать сюрприз — сегодня тоже предпочел вино пиву. И напряг этот факт только Оксану, остальные даже ухом не повели. И затем…
— Белое? — вскидывает брови Леша. — Ты же красное любишь.
И тут же осекается. Слова слетают с языка сами, и назад их не вернуть. Вдоль позвоночника Суркова бегут мурашки, и он чуть закусывает внутреннюю сторону щеки, когда сталкивается с Шастом взглядами, но вместо возможной паники на подобное высказывание, парень выдыхает и как бы невзначай бросает:
— Ты же в Новый год об этом говорила.
И у Иры будто клапан, пускающий по организму кислород, вновь открывается. Она вымученно улыбается и качает головой.
— Не страшно, можно и белое, — жмет она плечами и берет за ножку бокал.
— Тебе же нельзя, — тут же спохватывается Антон, поворачиваясь к девушке, и та задыхается словами, замирая на месте.
Кузнецовой дышать и правда нечем, и только благодаря открытому окну она цепляется за реальность. Девушку непроизвольно бросает в жар, когда она сталкивается с непониманием в глазах Леши.
— Да, точно, — кивает она и ставит бокал обратно на стол, прикрывая пальцами горлышко.
— Почему тебе нельзя? — непроизвольно напряженно задает вопрос Сурков, так и продолжая стоять с наполовину пустой бутылкой вина.
Оксана с непониманием смотрит то на Антона, то на Иру, но они оба будто игнорировали эти взгляды. Ира, опустив голову вниз, рассматривала фаланги пальцев так, словно это было самое интересное, что она видела в жизни, а Шастун смотрел на профиль девушки, и взгляд его был попросту нечитаемый, хотя улыбка по-прежнему была приклеена к его губам.
— Ты скажешь? — чуть наклонившись вниз, спрашивает Антон, и Ира понимает, что вопрос был поставлен из вежливости, и пацан непроизвольно подталкивает ее к ответу.
Девушка поднимает взгляд на сидящих напротив друзей. Друзей, которых таковыми назвать ужас как сложно, учитывая сложившиеся обстоятельства. Тайны. Их стол коконом окутали тайны, и у каждого одна хуже другой.
Если бы они только понимали, что скрывается за улыбкой сидящего рядом, они бы рехнулись. Не по одному разу. В этом и есть вся сущность человека.
Мы все живем за счет чувств и эмоций, хотя и отрицаем это всеми возможными способами.
— Мы скоро станем родителями, — выпаливает на одном дыхании признание Ира, и мир, кажется, останавливается.
Леша садится на место с бутылкой в руке, как громом пораженный, и во все глаза смотрит на Иру, сухо сглатывая. Оксана, кажется, вообще дышать перестала, и только гул от работающего телевизора помогал всем четверым понять, что они все еще здесь, в этой комнате, а не где-то за границами реальности в параллельном мире.
Фролова оживает первая.
— Вот… это… новость, — делая небольшие паузы после каждого слова, подает она голос, а сама чувствует себя так, будто ее ведром ледяной воды окатило, и ничего не может с собой поделать: она смотрит на Антона.
И Шастун смотрит на нее в ответ, а в глазах у него читается четкое, ясное: «Оксан, я всё проебал». Леша осушает бокал вина в полтора глотка и вытягивает вперед руку.
— Братан, ну ты, конечно, красавец. Я вас от души поздравляю!
Антон привстает на месте и жмет Леше руку, после чего Сурков хлопает его по плечу, но смотрит в этот момент на Иру таким взглядом, что ей становится не по себе. Это, пожалуй, и стало тем моментом, когда ожили все.
Ребята, казалось, задавали вопросы не по собственной воле, но улыбались, снова поздравляли их и не заметили, как кончилась первая бутылка вина, а затем и вторая. И если бы люди научились говорить правду, если бы они наловчились не страдать хуйней и не придумывать себе проблемы, то все было бы иначе.
И у этого разговора был бы совершенно иной исход.
Оксана хоть и улыбалась, шутила и поздравляла ребят, все равно была так напряжена, что просто не передать словами. Она чудом умудрялась скрывать дрожащие руки, но со временем это стало контролировать просто невозможно.
— Я пойду покурю, — наконец произносит заветные слова Шастун, и Фролова хватается за это обеими руками.
— Я с тобой, — тут же произносит она, поднимаясь с места.
Антон хватает с тумбочки пачку сигарет, вынимает из кармана куртки зажигалку, и они с Оксаной молча идут через спальню на балкон. Пацан открывает окно, прихватывает зубами белый фильтр из пачки и так же тихо щелкает зажигалкой, делая такую тягу, что сносит с первого же раза.
Оксана тоже закуривает без слов. Они не смотрят друг на друга. Молчат. Молчат и смотрят на мелькающий внизу муравейник автомобилей и пешеходов ночного города. Курят. Курят так, будто это последний раз. Затягиваются оба со всей страстностью, пока в воздухе висят недосказанные, скрытые слова.
Фролова не выдерживает тишины первая. Обжигающие слова срываются с языка сами.
— Так и оставишь его? — касается она подушечкой большого пальца левой руки нижней губы, пока между указательным и средним тлеет вторая сигарета. — И ее?
И Антону не нужно конкретизировать. Он прекрасно понимает, что Оксана имеет в виду. Она говорит не про девушку, которая осталась в гостиной, а про девчонку, которая не выпускает из рук плюшевого тигренка.
— Я не знаю, — глухо произносит Шастун, закрыв глаза. — Я правда не знаю.
Антон знал только одно: он проебался. Проебался так, что врагу не пожелаешь. Это было единственным, в чем пацан был абсолютно, безоговорочно уверен.
Мы нежимся в лучах всепоглощающих чувств, не замечая, как от них остаются ожоги.
Ира сухо сглатывает и, скрестив руки на груди, смотрит в экран телевизора, стараясь игнорировать тот факт, что Леша с нее глаз не сводит с того момента, как Оксана и Антон ушли курить на балкон.
Сурков молчит, и Ира знает: это затишье перед бурей. Поэтому она мысленно старается предугадать все ответы на любые всплывающие по ситуации вопросы и держаться холодно, почти отстраненно.
— Блять, ты реально беременна? — наконец спрашивает Леша, и Ира переводит на него нечитаемый взгляд.
Парень напряжен. Он пиздец как напряжен. Складывалось впечатление, что он приготовился к прыжку — так сильно были натянуты его мышцы. Кузнецова сглатывает.
— Тебе-то нахуй какое дело?
И то, что случилось в следующее мгновение, произошло слишком быстро. Слишком резко и непредсказуемо. Леша вскочил с места и, перегнувшись через стол, с чудовищной силой схватил ее за запястье, дернув на себя так, что бокал Оксаны упал на бок, расплескав содержимое в почти не тронутый ужин.
— Мне какое дело? — свирепо цедит он, находясь так близко к лицу Кузнецовой, что у той страх в глазах затопил радужку. — Такое, что с огромной, блять, вероятностью этот ребенок, сука, мой.
— Отпусти меня, — почти беспомощно произносит она, стараясь высвободиться, но вместо этого Леша дергает ее снова.
— Ты хоть понимаешь, блять, что сделала? — сильнее сжимает ее запястье Сурков, и Ира почти взвизгивает, морщась от боли. — Ты всё нахуй разрушишь своей блядской, никому не всратой беременностью!
— Я не беременна! — выпаливает она страшную тайну ему прямо в лицо, совершенно это не контролируя.
Леша тяжело дышит ей в щеку, наблюдая за тем, как по ее сухой коже катится слеза, вызванная тем, что она просто не стерпела физической боли, которую он ей причинил. Сурков расцепляет пальцы, почти отбрасывая руку девушки от себя, но не позволяя ей сесть на место и прервать зрительный контакт.
— Что ты сказала?
Кузнецова прижимает покрасневшую руку к груди, обхватывая холодными пальцами горящее запястье, и пару раз моргает, прогоняя накатившие слезы.
— Я не беременна, — повторяет она, облизывая пересохшие губы. — Я вообще не могу иметь детей.
И секундная стрелка висящих над дверью часов Лешу почему-то оглушает.