Глава 13. "Ты знал" (2/2)
Ира (22:38): На работе, Утяшева оставила на сверхурочные, а что?
Оксана (22:39): Уже ничего
Фролову даже не смутило, что сверхурочные у нее чуть ли не до полуночи. Девчонка просто была рада, что ее дома нет. Ей не очень-то хочется на данном этапе всего дерьма, в котором она увязла с головой, делиться с подругой такой информацией.
Она никому ведь не говорила про Сережу. Она сама себе-то совсем недавно окончательно призналась в том, что происходит между ними.
Оксана добирается до дома Шастуна быстрее, чем планировала, паркуется возле подъезда, глушит двигатель и выскакивает из машины, хлопнув дверью. Чувство вселенской несправедливости рвет ей душу, когда она поднимается на его этаж и затем долбит маленькими кулачками в дверь.
Сначала по ту сторону двери тихо, и Оксана уже морально готовится сидеть и ждать его, как вдруг в замочной скважине повернулся дважды ключ, и Антон открыл дверь, замирая на пороге.
Секунда молчания — и он всё увидел в ее глазах. И у пацана внутри что-то оборвалось.
Потому что Антон допустил это: он не уследил, и девчонке всё же сделали больно. Оксана какое-то время молчит, глядя на него, а затем срывается с места и со всей дури бьет обоими кулачками ему в грудь.
— Ты знал! — эхом разбиваются ее слова, и Шаст инстинктивно делает два шага назад, после чего снова получает удар в грудь. — Ты всё это время знал! — срывая голос, кричит Оксана.
И девчонка больше не выдерживает. Она лупит Антона в грудь, дубасит со всей свойственной ей на тот момент силой, и длинные волосы Фроловой не успевают поддаваться действиям, разлетаясь во все стороны, выбившись из пучка на макушке.
Шаст даже не сопротивляется; только чуть дергается, напрягаясь всем телом, и позволяет ей делать это снова.
Потому что он виноват.
Так дьявольски, блять, виноват.
— Я ненавижу тебя, Шастун! Я тебя ненавижу! — кричит Фролова, изломив губы в плаксивом оскале, и Антон вдруг резко дергает ее за ткань темной толстовки на себя, заставляя налететь на грудь, и обвивает ее маленькое тело руками.
Он прижимается губами к ее волосам и крепко зажмуривает глаза, чувствуя повторяющиеся удары в свои лопатки и ребра. И тогда девчонка больше не сдерживается, и Шаст ощущает, как всё солнечное сплетение начинает вибрировать от её внезапных громких всхлипов.
— Отпусти меня! Не смей! Ты знал! Ты знал!
— Прости, — шепчет он ей в волосы, не открывая глаз. — Прости меня. Ты была такая счастливая. Такая счастливая, Окс. Я не мог забрать этого у тебя… Я, блять, не мог.
Но девчонка не слышит. Рыдает в его красную толстовку, захлебываясь в горячих волнах обжигающей обиды и несправедливости и всё ещё лупит маленькими кулачками, но уже не так сильно, как раньше. И в какой-то момент она сжимает в кулаках алую ткань и предпринимает последнюю попытку вырваться, но у нее не выходит.
— Прости меня, я виноват. Я так блядски виноват.
Оксана вжимается носом в его плечо и крепко-крепко обнимает, почти до побелевших костяшек пальцев комкая в руках его толстовку. И девчонке становится легче.
Эмоциональная боль длится двенадцать минут, всё остальное — самовнушение.
Не сразу, не резко. Просто внутри будто что-то щелкает, и ей становится немного спокойнее. Она выпускает пацана из хватки, и он расцепляет руки, позволяя ей прийти в себя. Фролова утирает слезы окончательно и уже собирается что-то сказать, как вдруг замирает, глядя куда-то за спину Антона.
Пацан ведет взглядом линию туда, куда она смотрит, и поворачивается, наконец понимая, что вызвало у Оксаны недоумение. Кьяра стояла в проходе кухни, обняв Арса за ногу, и не сводила внимательной синевы глаз с Фроловой.
— Тош, — негромко произнесла Оксана, глядя на девочку. — Кто это?
Все то, о чем она хотела поговорить, в мгновение ока испарилось где-то в глубине сознания, и девушка не сразу даже обратила внимание на мужчину, за ногу которого так отчаянно цеплялась малышка.
— Арсений, — представился Попов, вынуждая девушку поднять глаза.
Фролова на мгновение глянула на друга.
— Оксана, — кивнула она в ответ, а после снова вернула свое внимание Шасту, вопросительно вскинув аккуратные брови.
— Это то, о чем я раньше тебе не мог рассказать, — отвечает пацан, и мозаика в сознании Фроловой начинает постепенно собираться по мелким кусочкам воедино.
***</p>
Антон нервно выдыхает и снова поправляет на диване и без того идеально лежащие подушки. Затем отходит назад, присматривается и снова без надобности перекладывает обыденные, никому нахрен не упавшие предметы декора.
Просто пацан пытался хоть чем-то себя занять. Просто Шастун был в панике.
Сегодня домой к Арсу придет с проверкой Ляйсан Альбертовна, как и обещала в тот день, когда они забрали Бусинку домой. Да только по датам получилась накладка, и время встречи сместилось почти на три недели.
С одной стороны, это было им даже на руку — ведь можно было не беспокоиться, как, например, сейчас, проверяя, чтобы все углы были защищены, ничего острого на глазах не валялось, а все опасное было изолировано от ребенка. И это я молчу про беспрекословный порядок в доме.
С другой стороны — нет. Потому что эти три недели вплелись в полотно судеб, как родные, ровным, аккуратным орнаментом, вырисовывая грядущие события стройной шеренгой, что определенно аукнется им всем не в самом радужном свете.
— Тош, — зовет пацана Арс, глядя на то, как Шаст уже невесть какой раз загоняется по этим подушкам за последние двадцать минут, — оставь их.
Антон не слышит. Он копошится в своих мыслях, тонет в них, задыхается. И только звон собственных браслетов дает ему шанс держаться за реальность.
— Тош! — не выдерживает Попов, в два шага подлетая к пацану и выхватывая подушку из его рук. — Все нормально, слышишь?
Шаст смотрит на него и дышит взволнованно, поверхностно — хрипло почти. У него плечи горбятся, и пацан будто сантиметров на десять ниже становится, потому что груз вины давит на его седьмой позвонок так, что подгибаются колени.
— Оставь их, — бросает в угол дивана подушку Арс и делает к Антону шаг.
И в следующую секунду его широкие ладони скользнули по его худи, пролезли под опущенными руками и остановились на уровне его лопаток, слегка сжимая ткань. Арс уткнулся носом в худи пацана на уровне выступающих ключиц и крепко закрыл глаза.
— Мы справимся, помнишь? — негромко произнес он. — Ты сам это мне говорил.
Антон прижимается щекой к виску Арса и судорожно выдыхает, нервно облизнув пересохшие губы. Руки пацана почему-то безвольно висят вдоль тела, и он не может заставить себя обнять Попова в ответ.
— Справимся.
Потому что Антон боится обжечься.
Потому что Антон виноват.
Прошел почти месяц с того момента, как пацан поклялся себе, что на следующий же день после финального аккорда в отношениях с Ирой он поставит всё на «Стоп» и мирно поговорит с ней о том, что пора бы пойти в этой жизни своими дорогами.
Но он этого не сделал.
Не сказал, блять, ни слова.
Откладывал только постоянно, мол, завтра — потом, разумеется, — время еще есть. Но у времени свои правила и законы, и никто явно за все световые года из живущих с ними ознакомлен не был.
Сейчас Антону хотелось только вдарить себе по лицу, потому что он попал в ситуацию, которую сам же осуждал сторонним взглядом на протяжении двух предыдущих месяцев. Шаст почувствовал себя в шкуре Матвиенко по всем, блять, параметрам.
И если в ситуации Сереги выбор наверняка был сложен, то в положении Антона — очевиден.
Он всегда выбирал, выбирает и будет выбирать Арса. Да только это не отменяет того факта, что он, совершенно, блять, не подумав головой, фактически предал Попова по всем фронтам.
Да, отношения с Ирой еще не были закончены, но не были и актуальны. Они были «вместе» чисто для галочки на протяжении нескольких месяцев, Антон давно уже привязал свою душу к другому и не жалел об этом решении ни одной, блять, секунды.
И, видимо, Шаст так старался лететь на свет, которым манило его счастье, что совсем не заметил, как опалил свои крылья дотла.
Чувство стыда за то, что он сделал, а теперь и за то, что скрыл, мучило Антона так сильно, что он кусал в кровь губы каждый раз, как Арс втихаря под столом сплетал с ним пальцы, пока никто не видел.
Потому что он любил Арсения. И потому что Арсения он предал.
— В дверь стучат, — доносится до сознания пацана, и Арс выпускает его из объятий, оставляя посередине гостиной одного.
Шаст перекатывается с пяток на носки и обратно, мониторя бездумным взглядом всё те же подушки, как вдруг его из этого оцепенения вывело монотонное постукивание по запястью, что вынудило пацана опустить глаза.
Малыха стояла рядом с ним, чуть запрокинув голову вверх, и внимательно смотрела на Антона, немного нахмурив брови.
— Что такое, кроха? — спрашивает Шастун и берет ее на руки.
— Ты грустный, — просто отвечает она, чуть ерзая и усаживаясь удобнее.
Пацана пробивает от этих слов мурашками, но он старается не подавать виду и звонко смеется.
— Я не грустный, — качает он головой, продолжая улыбаться.
— Папа тоже бывает грустный, — произносит девчушка почти серьезным голосом, — когда тебя дома нет.
И у Антона внутри что-то взрывается.
Малышка тут же теряет к собственным словам интерес, заряжаясь новой энергией от появившейся в дверях женщины, в которой она определенно признала хорошую тётю, которая сидела с ней несколько месяцев назад с того момента, как ушла мама и пришел папа.
А Шастун всё еще в шоке. Потому что она сказала простую, но такую чертовски важную вещь, что не передать словами.
«…папа тоже бывает грустным, когда тебя дома нет…»
Дома.
Блин, дома. И в животе взлетает ввысь маленькая стая бабочек.
— Доброе утро, Арсений Сергеевич, — сдержанно, но немного напряженно улыбается Утяшева, протягивая мужчине руку.
— Доброе, Ляйсан Альбертовна. Мы уже заждались, — старается разбавить обстановку Арсений; получается неплохо.
Шаст выходит в парадную с девчушкой на руках, и Утяшева тут же реагирует на пацана точно так, как сделала это в момент их первой встречи в конторе.
— Ах, да, — теперь чуть улыбается она. — Вы, наверное, его тот самый… Ну, — запинается она, — друг, верно?..
— Очень верно, — улыбаясь, кивает Шастун, не различая скрытой иронии адвоката.
Ляйсан такие вещи за версту видит и чувствует, она всю свою молодость псу под хвост пустила и на алтарь поставила работу с семьями; женщина видела неоднократно, как люди выглядят в начале их совместного пути, и как смотрятся в конце.
Как они смотрят друг на друга, когда, ослепнув от любви, все равно подписывают брачный договор, не подумав о последствиях; и как смотрят, когда, остынув друг к другу, подписывают договор на расторжение брака, сверля друг друга такими взглядами, что температура в помещении падает в два раза.
Так что Утяшевой хорошо знаком взгляд, который не отрывает от пацана Арсений; как и знаком был взгляд Попова на Алену несколько месяцев назад, когда они сидели за столом в офисе Ляйсан. Этого ей точно никогда, блин, не забыть.
Мы лезем в любовь, как в огонь, и в конце горько плачем, скрывая ожоги под рукавами.
Арс тут же спохватывается, суетиться начинает, волноваться. Рассказывает Ляйсан все необходимые текущие события, отвечает на вопросы и задает сам. Шастун только хвостом с девчушкой по квартире ходит и тихо улыбается, когда Ляйсан что-то спрашивает у малыхи, и та охотно отвечает хорошей тёте.
Арсений сверкает весь, когда о дочке говорит, и слепит окончательно, когда упоминает в разговоре Антона. Ляйсан смотрит на них и печально улыбается. Она ведь сюда не только ради просмотра пришла, вовсе нет.
Она знала изначально: Арсений отцом будет отличным, на зависть многим другим. И не ошиблась. Они с парнишкой этим — единое целое, а малышка — связующий элемент этих двоих.
Невооруженным глазом видно — семья. И Ляйсан выть от несправедливости хочется, потому что так нечестно.
Судьба — та еще бессердечная сука.
Дверь с грохотом открывается, и ручка наотмашь бьет по стене, от чего Ляйсан вздрагивает, почти подпрыгивая на своем кресле, и тут же снимает очки, откладывая очередное дело, когда поднимает глаза и видит почти бешеный взгляд супруга.
— Я так и думал, — с характерным звуком бросает Добровольский факс на стол супруги и засовывает руки в карманы брюк, направляясь в сторону окна.
Паша был зол. Так безоговорочно и непоправимо зол, что не передать словами. Он изначально чувствовал на подсознательном уровне, что так просто, блять, не бывает. Ну не может всё по щелчку пальцев разрешиться таким образом.
У него чуйка развита в этом плане на уровне ищейки, и теперь он неимоверным усилием воли не позволяет себе съязвить супруге в духе: «А я говорил! А я, блять, предупреждал!»
Ляйсан растерянно бегает глазами по строчкам, но взгляд женщины так замылился от того, что она с самого утра в этих бумагах разбирается и чуть ли не тонет, что в итоге, даже промигавшись, Утяшева сдается и качает головой, нажимая на телефоне красную кнопку.
— Ирина, два кофе в мой кабинет, — слегка сонно подает голос Утяшева, потирая висок.
— Хорошо, Ляйсан Альбертовна. Сейчас все принесу, — как-то слишком даже бодро отзывается Кузнецова, и адвокат снова пытается вернуть свое внимание мелкому шрифту.
Женщина хмурится, когда понимает, что манера написания ужас какая знакомая, и от этого у нее холодок бежит по спине, а кожа на руках становится гусиной. И только чуть сдвинув пальцы, Ляйсан осознает, что экземпляра два: на русском языке и… на эстонском.
— Да не может быть, — не верит своим глазам адвокат, отрицательно качая головой, будто это что-то может изменить.
— Представь себе, родная, — глядя на вечернюю Москву в окно, глухо и безэмоционально отзывается Добровольский. — Как оказалось — может.
У Ляйсан почти глаза на лоб лезут от каждой последующей строчки письма, и она даже не знает, как ей реагировать: радоваться, что мозг на место встал, или пробить себе ладонью лоб, потому что нахрена стараться догнать поезд, если он уже давно ушел?
В офисе воздух наполнен влажной тишиной, ее атомы дрейфуют плавно и размеренно, периодически друг с другом сталкиваясь, и Паше даже говорить ничего не хочется, лишь бы не тревожить их, потому что ситуация вышла из-под контроля, как он и прогнозировал, и сейчас слова — это мусор.
Только воздух сотрясать без надобности.
В белоснежную дверь трижды стучат.
— Входи, Ирина, — не отворачиваясь от окна, произносит Добровольский, и дверь офиса тихо скрипит.
— Но это же ненормально, — качая головой, тихо произносит Ляйсан, наконец поворачивая голову в сторону супруга и снова снимая очки. — Паш, это просто ненормально. Это что, шутки у нее такие? Что за американские горки она тут устроила? На кону судьба живого маленького человека, нервы которого не железные в этом возрасте. Что за вздор!
Утяшева отбрасывает бумаги в дальнюю часть стола и хватается пальцами за переносицу, опуская голову и закрывая глаза. А она ведь тоже чувствовала. Еще в тот день, когда Паша письмо принес — она уже тогда почувствовала неладное.
Женская интуиция отчасти один из самых надежных способов перестраховки.
— Я не хочу браться за это дело снова, — признается Ляйсан, не открывая глаз.
Рука Иры замирает на полпути с зажатой в ней чашкой кофе, и она медленно поднимает взгляд на действительно растерявшегося адвоката. За все годы работы здесь Ира ни разу не слышала, чтобы Утяшева так опускала руки.
Значит, ей не показалось. Значит, это то, о чем она подумала.
— Мы обещали довести их дело до конца, — снова глядя в ночные огни города, произносит Паша.
— Я ничего не обещала, — в защитном жесте выставляет вперед руки Ляйсан, качая головой. — Я сказала ей, что мы попрощаемся навсегда после подписания всех необходимых бумаг.
Ира следит за разговором начальников тихо, как мышка, и старается как можно медленнее ставить все остальное на стол. Ляйсан хватает чашку и в два правильных глотка осушает маленькую порцию эспрессо, даже не поморщившись.
Паша какое-то время молчит, поджимая тонкие губы, а после вынимает руки из кармана, не обращая никакого внимания на затихшую секретаршу, также осушает в два глотка свою чашку и вытирает губы тыльной стороной ладони.
Этот вечер будет долгим.
— Ему нужно рассказать, ты ведь понимаешь, — произносит эти слова так, что Ляйсан сразу становится ясно: Паша уже все решил за двоих, и дело это он так просто оставить не может.
Вся эта ситуация здорово ударила по его самолюбию и уж тем более по гордости, учитывая тот факт, что с его предчувствиями и мнениями всегда считались, а в этот раз пропустили все мимо ушей.
Ира толком не успела разобрать услышанного, но на нее бросила быстрый взгляд Ляйсан, и Кузнецова поняла, что дальше уши греть — небезопасно. Она собрала все на поднос, осторожно взяла его в руки и уже была готова покинуть офис, но…
— Я буду бороться за опекунство Арсения над девочкой всеми силами, даже если лишусь места в конторе, — негромко произносит Павел, и у Иры все тело будто молнией прошибает.
Она не удерживает в руках поднос, и все содержимое летит на пол, с грохотом нарушая стабильный хладнокровный покой этого офиса.
— Простите, пожалуйста, извините, — тараторит Ира, заправляя за уши волосы и тут же присаживаясь вниз, — я сейчас всё уберу.
Ляйсан даже не реагирует, она уже снова полностью погрязла в письме, но Паша переводит взгляд на суетящуюся секретаршу и какое-то время просто стоит, но затем — непонятно, почему — подходит к ней и, вынув руки из карманов брюк, присаживается рядом с ней, помогая собрать оставшиеся на полу столовые приборы.
В какой-то момент они оба тянутся за чайной ложкой, и Ира непроизвольно касается безымянным пальцем его кисти, от чего мгновенно вздрагивает и поднимает взгляд. Глаза Добровольского оказываются на ее уровне, и у Кузнецовой ком встает в горле.
Так вот какие, оказывается, у него глаза.
Девушка смотрит в его радужки, и у нее появляется совершенно странное, незнакомое до этого дня чувство внутри. Паша же, в свою очередь, просто опускает взгляд, берет последнюю чайную ложку, просто кладет на поднос и встает, снова направляясь на свое рабочее место.
Ира около двух секунд провожает его взглядом, так и сидя на корточках, а после часто мигает, вскакивает с места, захватывая поднос, и выходит из офиса ее начальников, крепко закрыв за собой дверь.
Она прижимается к ней спиной и касается ее затылком, прикрыв глаза. Ира глубоко вдыхает носом и выдыхает ртом, отставляя поднос на близлежащей тумбочке, а после резко понимает, что произошло до этого инцидента и буквально оживает на глазах.
Кузнецова срывается с места и бежит к рабочему мобильному, хватая его со стола и тут же набирая заученный еще на прошлой неделе наизусть номер. Слышится гудок, затем второй, третий. И на пятый она поднимает трубку.
— Да? — слышится знакомый голос на том конце провода.
— Рада, что ты ко мне прислушалась, — произносит Ира и не может скрыть победной улыбки. Она умела давить. Она очень это умела.
Я никогда не проигрываю.
Ляйсан почти печально улыбается, когда смотрит на них. Потому что они счастливые. Потому что они, блин, заслужили всё это. И уж тем более заслужила она. Девчонка. Ее Утяшевой в этой ситуации больше всего жаль.
Арсений замечает такой настрой у адвоката первым.
— У нас что-то не так? — не понимает Попов.
И Утяшевой хочется закричать. Человеческий фактор был взаперти ее закоренелой холодной адвокатской души слишком долго и сейчас хочет явно наверстать упущенное.
— Нет, Арсений Сергеевич, — качает она головой, делая в блокноте только положительные пометки. — Всё так.
Всё охренеть как так, и сейчас по вине этого долбанного дела Ляйсан Альбертовна Утяшева — один из лучших адвокатов прекрасного пола по семейным делам Москвы — впервые за восемнадцать лет своей работы возненавидела свою профессию всей душой.
— Всё так, — повторяет она, сжимая документы, — но у меня для вас есть новость.
Антон ощущает, как в животе что-то холодеет. Вот оно. Вот, блять, оно. То самое несчастье, присутствие которого Шастун почувствовал еще когда они учили малыху кататься на коньках и даже чуть раньше.
Оно повисло прямо над ней — прямо над Ляйсан, — Антон принимал этот факт со всей ясностью. Утяшева выждала небольшую паузу, а после вынула из бокового кармана сложенный втрое по длине белоснежный лист, протягивая его Арсению.
— Алёна Дмитриевна просила передать это вам, — негромко произносит Утяшева.
Попов сглатывает, на почти негнущихся ногах подходит к адвокату и берет в дрожащие руки документ. Антон видит печатные буквы из-за плеча Арса, и у того холодеют пальцы. Повестка из суда.
Ляйсан закрывает боковой карман портфеля.
— Она хочет вернуть опекунство над дочерью, — смотрит женщина на ничего не подозревающую малышку, которая что-то напевала себе под нос, копошась с игрушками на диване в гостиной. — Она хочет ее забрать.