Возлюби ближнего своего (1/2)

— Руки убери.

— Да почему?

— Я сказал — руки убери. Что непонятного?

— Ну и пожалуйста.

Осаму хмыкнул, с крайне недовольным видом убирая руки в карманы брюк. Тюя, надев свой рюкзак, снятый с крючка стола, на плечи, поднимает рюкзак Осаму за лямки, не дав непосредственному хозяину его поднять. Рано ещё этому придурку тяжёлое таскать и руки нагружать. Не дай бог ещё лямкой зацепит повязки, с его-то аккуратностью.

Урок физкультуры по расписанию никто не отменял, но теперь скамейку освобождённых занимали уже двое: один — временно, пока не заживут порванные связки обеих рук, если судить по медицинской справке; второй — теперь уж до конца обучения, ибо с обострившейся бронхиальной астмой, следуя справке, не понагружаешься. В углу спортивного зала полутораметровой стопкой лежали тёмно-синие маты, и именно на них периодически и восседали болезные, наблюдая за наматывающими круги одноклассниками, как гордые горные орлы за суетой кроличьих холмов далеко внизу.

Как выяснилось спустя столько лет, пара из Накахары и Накаджимы не менее колоритна, чем привычные ранее Дазай-Накахара и Акутагава-Накаджима. По крайней мере, Тюя иногда перебарщивал (не со зла!), и Атсуши в ходе упражнений описывал сальто в воздухе или улетал в противоположные стены, благо пружиня от них и бодро вставая на ноги, но, что было самым интересным, Накахара всегда извинялся и протягивал руку, если Накаджиме нужно было подняться. А вот Накаджима обрёл уверенность в физической силе, ведь до этого не привык её прикладывать в паре с — будем честными — хилым для физических нагрузок Рюноскэ, поэтому дуэт стал отличаться невероятными трюками, пока физрук отворачивался: Тюя мог с лёгкостью прыгнуть вверх и встать Атсуши на плечи, в то время как Атсуши в любом своём весе (в зависимости от появления лап или полного обращения в Зверя) мог не бояться придавить Тюю, ведь тот с лёгкостью поднимал его над головой, как плюшевую штангу.

Дазай, наблюдая за этим, отшучивался, что «им, похоже, хорошо и без нас». Акутагава злобно щурил глаза и правил, что «им хорошо без нас конкретно на этом уроке». Словами через рот, оказывается, порой сложно, но Осаму понимал, к чему брат клонит: мы им нужны, ты им нужен.

Осаму теперь в этом не сомневался. Конечно, как могут быть не нужны те, кто спонсирует бутылкой воды на уроке физкультуры между разминками и забегами, за которой не нужно ходить в раздевалку?

— Замер! — скомандовал голос, и Дазай замирает на месте, а вместе с ним на всякий случай останавливается и Накаджима. Накахара всё ещё переодевался, выйдя из душа последним (Атсуши всего-то после него нужно было хорошенько отряхнуться — и как с <s>гуся</s> тигра вода), а вот Акутагава сидел на скамье и ждал. Расёмон, выпущенный взмахом руки, стрелой метнулся к Осаму и зубами отцепил край бинта на запястье, зацепившийся за щеколду на двери раздевалки. — Свободен.

— Ой, ну я польщён вашей заботой, — Дазай усмехнулся, шутливо кланяясь и делая рукой отмашку, но не резко — любые резкие движения делают не очень приятно.

— Господь, растяпа, — Тюя, надевая белую школьную футболку через голову, закатил глаза.

— Какой есть!

В самый первый день, когда Осаму пришёл в школу несколько дней назад после больничного в полтора месяца, на первый урок пришёл сам Фукудзава-доно, выцепив мальчишку взглядом, долго за ним наблюдая, а затем сообщив Куникиде-сану, что на большой перемене после второго урока будет небольшой педсовет. Ну, педсовет, как и звонок — для учителя, детям до этого дела нет. Для Накахары вообще большая перемена несколько раз в неделю служила поводом спрятаться за углом школы и перекурить; однако последний месяц он бросил заниматься этим во время уроков, когда наконец в школу пришёл Рюноскэ с постоянным теперь для себя атрибутом в виде аэрозоля-ингалятора в кармане рубашки, брюк или рюкзака. Когда особенно сильно хотелось, Тюя агрессивно жевал жвачку или перебирал монетку в пальцах, периодически роняя, но зацикливаясь на попытках, чтоб не хотелось вынуть сигарету-другую из пачки.

А связь между педсоветом и дальнейшими событиями начала прослеживаться дальше, когда Осаму переставал писать в тетради из-за ноющей боли в предплечьях, а преподаватели либо вовсе не заставляли, либо приглашали рассказать решение устно. Ну, а там дальше как по накатанной, Дазаю ведь только дай волю разговориться… В общем, по двадцать минут у урока скашивалось на раз-два, особенно на истории у Рампо-сана. Хочешь — слушай, как учитель и ученик рассуждают о мотивах того или иного решения того или иного китайского императора или европейского правителя, хочешь — залипай в телефон или отоспись.

Дазай, на самом деле, разговорился бы и на литературе, но литература в последние полтора месяца шла вкривь и вкось: либо вместо неё были другие предметы, либо её заменяли люди, далёкие от преподавания литературы, либо отменяли вовсе, позволяя ученикам просидеть окно в закрытом кабинете с условием тишины или отпуская домой, если урок последний. На все вопросы, куда подевалась Коё-сан, преподаватели качали головами, намекая, что понятия не имеют, и лишь одна Йосано-сан, когда пару раз заменяла литературу и когда в основном проводила свою биологию, говорила, что Озаки-сан сейчас очень занята по семейным обстоятельствам.

Забавно, но отец Атсуши также стал резко занятым, перестав ночевать дома. Накаджиме он говорил, что он в разъездах, и юноша только понимающе кивал — в конце концов, работа у него серьёзная, да и он сам, тигр, уже взрослый.

Рандо взял отпуск, вместе с Верленом уехав из страны. Расстроился ли Тюя? Только из-за того, что не побывает во Франции в этом году. Или в этом полугодии… В любом случае, все печали смахивались фактом квартиры в одном его полном распоряжении. Отцу нужно проветриться, и совместный отдых в компании старого друга точно не повредит.

И вместе с Рандо отпуск взял Мори. Признать честно, Мори выглядел теперь хуже всех, сильно осунувшись и похудев за то время, что старший сын лежал в больнице, а у младшего на фоне нервного потрясения появилась бронхиальная астма. Вещи валились из трясущихся рук, непроизвольно дёргались в тике мышцы лица. Впервые за долгое время в квартире начала появляться Элис, которую Огай направлял за всем тем, что ему было нужно, от успокоительных до чашек кофе. Когда в одну из ночей он отпустил способность в виде очаровательной девочки с золотыми волосами на кухню, вышедший ночью попить воды Акутагава чуть инфаркт не схватил, когда маленький ребёнок светлым пятном пронёсся мимо, ещё и поздоровался.

Это была одна из редких ночей того времени, когда Мори ночевал дома. В основном он не покидал больницы, в которой лежал Осаму. Дазай периодически говорил, что он сам уже не ребёнок и вполне может обойтись один, а отцу бы пора отдохнуть, только Огай отрицательно качал головой и отвечал, что ничего страшного не произойдёт.

Когда Дазай вернулся домой, Огай чувствовал себя паршиво. Нет, не в плане самочувствия; сколько документов прошло через его руки, сколько контрабанд, сколько этими руками он совершал… плохих и нечестных вещей, но кто мог знать, что самым трудным окажется править медицинскую карту собственного ребёнка, исключая из баз данных любые упоминания о попытке самоубийства и вставляя вместо этого несчастный случай. Да, несчастный случай… В графе травмы долго было пусто, потому что Мори собирался с мыслями, сидя при свете настольной лампы и держась руками за голову. Ему не было трудно написать о причине. Ему было трудно думать о том, что к этому привело. Та картина кровавой воды всё ещё стояла перед глазами, пока в ушах отчётливо отдавались сдавленные, задушенные вдохи из-за бронхоспазма.

С того момента тот случай ни разу не обсуждали.

Осаму чувствовал себя прекрасно. По крайней мере, особо сильных изменений в нём не наблюдалось; особо сильные изменения Огай заметил в себе, когда теперь стал опасаться телефонных звонков. Новый телефон взамен разбитого и новый рингтон не особо помогали. Зато помогла гениальная мысль — полный ремонт ванной комнаты, потому что от одного взгляда на выбеленную до блеска ванну всё равно становилось не по себе. Как выяснилось, не Мори одному, потому что Акутагава стал чаще мыть руки в кухне, а от самого вида ванны отгораживался рукой. Когда Огай между делом спросил, Рюноскэ честно ответил, что у него свербящий ком в горле встаёт, когда он даже искоса замечает это проклятое место. Мори устало усмехнулся и сказал, что у него тоже какие-то плохие ассоциации.

И решено было: полная переделка. Ванну — к чёрту, будет душевая кабина. И кафель на полу пусть будет чёрным. Чтобы… чтобы совсем ничего видно не было. Осаму на это решение только глаза закатил и языком цокнул, сказав, что отец и брат слишком нежные. Если раньше Рюноскэ сказал бы, что Дазай — сказочный идиот, то сейчас он промолчал. Нежность — не порок.

Чтобы Осаму не норовил изменить план новой ванной комнаты, а Рюноскэ не дышал пылью, оба были сплавлены из дома. Вернее, Мори не планировал, но мальчишки распланировали сами: Дазай в первый же день заявил, что счастливо и радостно отправляется к Тюе, ведь «у него квартира свободная!», а Акутагава — что уйдёт ночевать к Атсуши, чтобы папа побыл в тишине и спокойствии и, может быть, нормально вздремнул. Огай не нашёл в этих решениях ничего плохого (он ведь прекрасно знал, где сейчас находится Рандо, чем сейчас занимается Шибусава и почему у подростков отсутствуют уроки литературы…) и любезно сложил старшему сыну в пакет повязки и обработку швов в виде хлоргексидина, а младшему — небулайзер и сказал, что без всего этого ни одного, ни второго никуда не отпустит, потому что «мало ли что». В обычное время Акутагава бы упёрся рогами и запротестовал, но сейчас он согласился и не стал перечить — всё-таки он и сам боялся задохнуться. Дазай только пожал плечами, хмурясь.

Перевязывать изрезанные когда-то в мясо предплечья самому было неудобно. Дома ему перевязывал отец, увидев один раз, как Осаму изворачивается, чтобы не затянуть туго и не сделать себе чересчур больно, и больше не захотев наблюдать за страданиями. Но швы уже более-менее зажили, и настолько больно уже не должно было быть, да и сам Дазай начинал обрабатывать раны сам.

— Я — на связи и всё время дома, — говорил Мори, и Рюноскэ спокойно слушал, отключая телефон от зарядки, а Осаму наблюдал со своего верхнего яруса, как у отца дёргается нижнее веко левого глаза. — Естественно, вы уже взрослые и в советах не нуждаетесь, но всё же помните об этом.

Конечно, они уже большие и всё могут сами. Но папа всегда поможет, если понадобится, только попросите.

…И вот уже второй день подряд Осаму был проблемой Тюи, а у Атсуши и Рюноскэ всё было предельно спокойно. Если вторые с удовольствием занимались готовкой и Акутагаву было, кому поймать, в случае обморока от вида крови с пореза ножом, то первые вновь оказались горючей жидкостью и запалом в одной стеклянной бутылке.

Накахара против не был. Всё вдвоём веселее, чем одному. Тем более когда ты сам себе хозяин на целую неделю! Или даже больше? Тюя запамятовал, если честно, но в календаре отмечено было. В любом случае: в школу — сам, после школы — сам, всё сам, это же круто! Ещё и напарник по безделью появился.

Накахара вовсе не думал жаловаться, злясь так, для виду.

Он был не одним, кто изменил подход в общении с Осаму. Кто же знал, что так получится?.. По крайней мере, если хотелось стукнуть или обозвать, взгляд невольно падал на по-настоящему перевязанные руки — и желание тотчас пропадало. Пускай шутит свои чёрные шутки, пускай несёт только себе понятную околесицу, пускай творит невесть что, главное — живой. Нельзя больше давать ему поводов подумать, что он не нужен и довесок. Если бы только этот придурок умел объяснять словами через рот, что ему нужно и что он чувствует! Нет, абсолютно неважный бред он будет нести двадцать четыре на семь, а всё самое важное — копить в себе, как Смауг — золото, чтобы потом не выдержать. От этих мыслей и виноватым себя чувствуешь, и хочешь быть постоянно рядом, чтобы… ну, чтобы точно ничего не произошло.

Убью.

Но не тебя.

Тех, кто тебе навредит.

По сегодняшней биологии у всей четвёрки были весьма высокие баллы. Почему? Потому что Накахара наладил сообщение с новоприбывшим <s>отчимом, как шутил Дазай</s> Верленом, а тот и рад подробно рассказать про деление клеток растений или ароморфоз у птиц. Почему-то Тюя как-то не интересовался, откуда у Поля такие богатые познания, хотя догадки были… Ну да ладно. Зато спишешь у Тюи — гарантированно получишь «отлично» и похвалу от Йосано-сан. И всё, ты в шоколаде. И напрягаться не надо!

Английский язык у Агаты-сан всегда проходил в виде «сиди и не отсвечивай, авось не заметят». Хуже всех с ним было у Атсуши, поэтому по вызове его к доске что-то написать или ответить с места у «кружка по интересам» начинались волнения: как бы подсказать так, чтобы не заметили. Рюноскэ, чувствуя беду, закашливается и выходит из кабинета, отвлекая внимание на себя, а Осаму через Тюю быстро передаёт бумажку с подробным ответом Атсуши. Срабатывало такое не всегда, но на этот раз, когда есть железобетонный аргумент, которым Акутагава пользуется во спасение, помогло.

Физика проходит крайне занимательно, учитывая, что в классе находится тот, кто ей совершенно спокойно не подчиняется. Особенно Тюя любит опыты, и в ещё более особенный восторг его приводят те, которые он может сделать без применения силы и которые без неё работают, как по учебнику. Объединяясь с ним в компанию, когда оборудования не то чтобы много и на четыре стола, а то и на шесть — один комплект, всем пяти можно свободно заниматься своими делами, потому что Накахара сделает всё в лучшем виде. Иногда он забывается, и вместе со всем оборудованием улетает на потолок, сидя на нём книзу головой в позе лотоса и игнорируя любые законы Ньютона, выливая жидкости снизу вверх в ёмкости, стоящие на потолке дном к потолку, или взвешивая грузы, противореча физике любых весов. Иногда он забывается, и что-нибудь из оборудования падает кому-нибудь на голову, и тогда он опускает руку вниз, мол, подайте-ка, и подаёт упавшую вещицу то Расёмон, то Атсуши, стоя на плечах Дазая. Иногда он психует, не понимая, почему не получается, но при этом не замечает, как Дазай невесомо прикоснулся к нему со спины и наблюдает за страданиями несчастного человека. Не мухлюй!

Единственные опыты, которые Тюя не любит — на скорость. В тот же список — задачи на определение тормозного пути. Был у них один травмирующий опыт.

Предпоследняя химия также не обходится без опытов, и если Осаму, доморощенный йокогамский Хайзенберг, в восторге уже от них, то Атсуши, которого Дазай подряжает активно работать вместе с ним, в ужасе. От резких запахов реактивов все ароматы потом смешиваются в один непонятный ком или вовсе перемешиваются между собой, из-за чего вкусная дынная булочка пахнет чернилами, бензин из-под машины — некачественным пластиком, а типографская краска — маргаритками с клумбы. Зато по оборотню можно чётко определять время реакций и препараты в неподписанных колбах, потому что его нюх, как у собаки, никогда не подводит. Правда, однажды Атсуши хвостом смахнул колбу с медным купоросом, и она удачно попала на Дазая, обрызгав снизу Накахару слева и Акутагаву справа. Если Рюноскэ среагировал вовремя, и на нём растворился только Расёмон, разлившись по полу чёрной лужей и втянувшись обратно, а у Тюи пострадала только правая штанина, разъевшись дырами до колена, то на Осаму начал растворяться белый халат вместе с рубашкой под ней. Накаджима долго извинялся, Накахара безудержно хохотал, Акутагава мужественно держался, скрывая под ладонью на лице ухмылку.

Когда последней литературы нет, чувствуют себя счастливо и спокойно только трое. Рюноскэ невольно вспоминает, что было в последний раз, когда полтора месяца назад их также отпустили с пропавшего урока пораньше, и что было бы, если б не отпустили, и ему становится не по себе. Чувство волнения за фантомную беду не отпускает, и Атсуши, переключившись с запаха тёплого персикового сада под солнцем — радость и облегчение — на острый запах мороза — переживание, первым оборачивается на друга, окинув взглядом сначала на предмет одышки и тяжёлого дыхания, а уже потом поинтересовавшись, в чём дело.

Рюноскэ стоял на крыльце. Рядом с ним был Атсуши, обеспокоенно склонивший голову, на него обернулся Тюя, запустивший руки в карманы зелёных клетчатых брюк, и Осаму, на голову которого чересчур ярко светило дневное солнце — на его волосы словно распылили золотую краску. Он оглянулся на младшего через плечо, и его тёмные карие глаза сверкнули в свете солнца. Всё те же чёрные брюки, под которыми не видно ещё больше истощавших за проведённое в больнице время ног (но в шортах, в которых он ходит периодически дома — видно, о коленки порезаться можно, как говорится), белая рубашка с коротким рукавом и незастёгнутым воротом, белоснежные бинтовые повязки от локтей до запястий, начавшая приобретать человеческий оттенок кожа лица. Он улыбнулся, махнув рукой вперёд.

— Что, на факультатив по химии остаться хочешь? Мы тебя не держим, заучка.

— Не дождёшься, — Акутагава хмыкнул, встряхнув головой и приложив ладонь к разогретому солнцем чёрному затылку, глянув вверх, в чистое небо.

Сердце больше не отдаётся болезненными глухими ударами в рёбрах. Можно идти домой.

Разделившись по парам, четвёрка распрощалась у ворот: Атсуши сказал, что в его холодильнике мышь повесилась, а саму мышь и даже её петлю он съел, поэтому нужно бы в супермаркете купить продуктов, а Рюноскэ заодно воздухом подышит; Накахара с Дазаем переглянулись, прикинули, есть ли у них хлопья на завтрак или хотя бы багет с сыром на бутерброды, пожали плечами и зашагали домой. Тюя потрясающе разленился, будучи хозяином квартиры, а Осаму бы и не подумал хозяйничать в своём доме, не говоря уж о чужом. Придумают что-нибудь. Найдут. Поймают голубя на хлебные крошки.

Заставят его лететь в магазин.

Осаму любил поговорить. После больницы он был несколько молчаливее обычного, поэтому сейчас, когда он начинал о чём-то рассказывать, Тюя даже не думал перебивать. Тюя просто помнит, как там, в больнице, в первую неделю Дазай будто весь свой словарный запас забыл, ограничиваясь короткими словами приветствия, прощания или благодарности. Иногда звал по имени, но в основном — это ему что-то говорили, а не он. К нему на протяжении всего времени ходили по очереди, разбившись по дням недели, и постепенно, учась строить связные монологи, разговаривали его. Поначалу Дазай просто улыбался, сидя на своей койке и что-нибудь читая, приглашая посидеть рядом. Насколько Тюя знал, Акутагава не нашёл ничего лучше, кроме как отбирать у брата книгу и, как бы интересуясь, что за бред он тут читает, прося пересказать, о чём прочёл; Накаджима же, запинаясь, рассказывал, что произошло в школе, иногда резко прерываясь на пролетевшую за окном птичку или солнечного зайчика на стене — Осаму порой развлекался, запуская блики телефоном, и Атсуши, расширив зрачки и перестав себя контролировать, прыгал за ним, как большой кот, а Дазай смеялся.

Накахара не знал, о чём поговорить, поэтому, приходя, задавал вопрос в лоб: как себя чувствует и что было за день в этих больничных пенатах. Дазай рассказывал неохотно, ограничиваясь «больно щиплет, когда обрабатывают» и «заснул и чуть не запустил воздух в вену, когда капельница закончилась». Но в какой-то из дней он был счастливее обычного, и по приходе Тюи он похлопал рядом с собой, приглашая присесть, и, глядя в глаза, с хитрой улыбкой заговорил: «Сегодня приходили психиатры, и я сказал, что кто-то чёрный ходит за их спинами. А потом спросил, почему четвёртый их коллега с синеватой кожей стоит в сторонке и молчит, и слушал, как они вкрадчиво говорят, что их всего трое». На логичный вопрос Тюи о том, что его же в психушку за такое загребут, Осаму отмахнулся рукой и ответил, что, во-первых, Тюя скучный, как учебник по физике, а во-вторых — что ему будет, раз звёзды сложились так, что его отец не кто иной, как сам великий и ужасный Чумной Доктор Огай Мори? Накахара невольно представил Мори-сана в маске вороны со стёклами в прорезях глаз, держащего факел в руке и одетого в длинный чёрный балахон. Почему, кстати, Чумной Доктор? Хирург же… Ну ладно.

Потом Дазай рассказал, что на второе посещение психиатров он вёл себя совершенно обыкновенно, почти невинно, лишь в конце заявив, что они не нравятся его другу в углу потолка у двери и что он уже выполз за дверь, чтобы проследить за ними в коридоре. А потом громко засмеялся, также резко замолкнув и уставившись в одну точку, обхватив руками колени.

А в день третьего посещения вместо бригады пришёл его отец и возмущённо спросил, что за бред его любимый сынок насочинял на голубом глазу и зачем он так чётко метится на получение волчьего билета по душевным болезням. Осаму нахмурился и сказал, что ему просто скучно, а так можно хоть немного развлечься. Мори хотел бы выругаться, но Дазай отвёл взгляд в сторону, и вся его сгорбленная и похудевшая фигурка с толстым слоем бинтов на руках, с трубками капельницы на сгибе одной из них, взлохмаченными волосами и тенями под глазами уничтожила злость на нет. Дазай всегда оставался Дазаем, его не переделать. Да и нужно ли? Огай только вздохнул, покачав головой, и подошёл ближе, усевшись рядом. Сначала оба молчали, а затем мужчина, потрепав сына по голове, начал говорить: «В общем, только я направляюсь к тебе на этаж, как вижу психиатрическую бригаду в коридоре, и говорит она подозрительно знакомое имя из подозрительно знакомого номера палаты, и тут я понимаю, что ты снова в своём репертуаре что-то натворил… и, знаешь, я давно так быстро не бегал, чтобы их опередить, даже на углу цветочный горшок снёс, споткнувшись».

С ним просто теперь нужно осторожнее, только и всего. И внимательнее.

Еда в холодильнике всё же была, и Накахара даже яичницу смог сготовить из того, что нашлось, специально без лука. Специально для Дазая, потому что он закатывает истерики и демонстративно выковыривает ненавистный овощ из блюда? Нет, его просто не было. Четыре яйца были честно поделены между двумя парнями, и часть яичницы с тремя желтками ушла в пользу бедных, а остальную четвертинку доедал Тюя. Ладно уж… пусть отъедается, а то совсем на <s>своего брата</s> скелет похож. Особенно в домашних шортах, в которые он переоделся; не в школьной же форме ходить всё это время?

Всё-таки, когда ты один в квартире без взрослых — чувства совершенно иные. На тебе теперь резко вся ответственность за сохранность интерьера, ты теперь руководитель и направляющий; правда, это только в том случае, если твои гости не слишком наглые. Нет, Дазай, конечно, наглец обворожительный, но надо ведь иметь рамки! Дазай их имеет, честно, поэтому за собственные не выходит, а на чужие действует издалека. Вот и сейчас Осаму, затихнув где-то в коридоре, вынудил Тюю поскорее закончить мытьё посуды и с полотенцем в мокрых руках выйти его искать. Гость стоял на пороге кабинета Рандо с раскрытой дверью, скрестив руки на груди и глядя куда-то в одну точку. Накахара даже подошёл поближе, заглядывая внутрь, потому что мало ли, куда он там смотрит? Дети и кошки видят всяких домовых и призраков, а он — галлюцинации в виде голубых драконов и розовых слонов. Но нет, ничего: кабинет как кабинет, даже птичка не залетела или муха какая. Тюя хочет уже вопросительно глянуть на Дазая, мол, куда ты пялишься, наркоман, как вдруг Дазай сам кладёт Накахаре руку на плечо, склоняется к его уху и, обдав шею тёплым дыханием, заговорщицки произносит:

— К чёрту домашнее задание, давай напьёмся?

— Ты чё, придурок? — Тюя нахмурился, уходя на кухню и возвращая полотенце на крючок возле раковины — на место. — На часах даже не вечер, кто напивается днём?

— Ой, ну ладно, не напьёмся, — Осаму выглядывает из-за дверного косяка. — Тогда культурно отпразднуем моё выздоровление?

Накахара даже замер, медленно оборачиваясь через плечо и глядя на это невинное лицо.

— Ты… заходишь с козырей, — Тюя говорит осторожно, с паузами, злобно щуря глаза, от того что Осаму улыбается. — Ты не посмеешь.

— Выпьем за моё здоровье?

— Ты… грх, ладно!

Накахара очень сопротивлялся, чтобы не обозвать гостя провокатором, идиотом или кем-нибудь ещё. Он также сопротивлялся, заглядывая отцу в сервант; сопротивлялся, придирчиво выбирая вино; сопротивлялся, откупоривая бутылку Шато Лафит; сопротивлялся, разливая по бокалам и шлёпая по протянутой руке, чтобы не цопал раньше времени. Главное — иметь в сердце дух сопротивления, остальное — неважно.

На часах — шесть вечера, а они уже чокнулись бокалами, сидя на диване в большой комнате.

По телевизору шёл какой-то боевик, и ближе к концу первой трети фильма языки у обоих развязались. В какой-то момент Тюя рукой показал, что «сейчас приду», отставил недопитый бокал и ушёл в кухню, вспомнив, что где-то в закромах у него остался попкорн для готовки в микроволновке. Его не было всего минуты четыре, а по возвращении обратно Тюя, обрывая собственное «Что я пропу-», обнаружил свой бокал пустым и Дазая с предельно честными глазами. Его-то, главное, пуст только наполовину…

Когда фильм перевалил за половину, Тюя глядел блестящими глазами уже больше на Осаму, чем в сторону телевизора, подперев щёку рукой и упёршись локтем в твёрдый подлокотник дивана. Дазай сидел в позе лотоса, жуя попкорн и специально хватая руку Накахары, когда тот тянулся за зёрнами в большую пластиковую миску, руша всю романтику, которую мог бы построить, будь он немного трезв, а затем смеялся, мол, ой, как неловко! ой, какая неловкость вновь! ой, я так мешаю! Ага, неловкость и Дазай — антонимы, которые в одном предложении стоять не могут. Осаму искренне улыбался, когда критиковал очередной сюжетный поворот, говоря, что это — нелогичный бред, потому что… какой-то там предыдущий сюжетный троп, Тюя уже не следил. Приходила мысль подсунуть ему под руку в миске с попкорном апельсин какой-нибудь, банку сгущённого молока или стручок сельдерея и посмотреть, заметит ли он, перед тем как откусить — так он был увлечён происходящим на экране.

За несделанную алгебру на завтра им влетит, конечно. Хотя она первым уроком… хм-м.

За первым боевиком в ход пошёл второй — Накахара просто переключил несколько каналов, и там очень кстати что-то началось. Тюя даже вник в первую треть, но затем всё же переключил внимание на Осаму, когда тот лёг ему на колени головой, продолжая смотреть лёжа. Наглость — второе счастье, да? Но Тюя не против, только бы не подавился. Друг почти не изменился, только скулы стали очерчиваться сильнее, а ноги кажутся тоще, чем были. Конечно, в больнице он нос воротил от еды, кое-как принимая за пищу только то, что Мори-сан или Рюноскэ носили ему из дома. Ну, и потеря крови сказывается, естественно… Тюя молча запускает одну руку Осаму в пушистые волосы, почесав, как большого кота, а Дазай, подняв свою — чистую — руку, аккуратно касается руки Накахары на своей голове и тарабанит по ней пальцами, прежде чем повернуться к нему лицом, засмеяться и лечь обратно. Дурак.

Но блуждающий по нему взгляд остановился на его бинтах, и Тюю как щёлкнуло, когда он вспомнил, что тот не шевельнулся даже их обновить. И почему Накахара помнит об этом вместо самого Осаму? Юноша выпрямился, из-за чего гость приподнялся на локтях и обернулся через плечо. Мори-сан не простит: он вверил Тюе будущего руководителя всех преступных организаций, а он у Тюи за неделю помрёт, как кактус, которого забывали поливать.

— Ты куда подорвался? — второй бокал вина уходил постепенно, и никто из юношей пьяным не был — так, глаза задорно поблёскивали, только и всего. Это как выпить пару бокалов шампанского, будучи сытым, и врать, что ты в стельку.

— Бинты твои. Менять не собираешься? — Тюя смотрит, слегка сдвинув брови к переносице. Осаму взглянул на свои руки, перестав жевать с набитыми попкорном щеками, а потом пожал плечами, попытавшись сказать что-то невнятное. Накахара отмахнулся. — Всё, завались. В пакете они у тебя, да?

Тюя никогда, ни за что, ни в жизнь не начал бы что-то делать для Осаму просто потому, что ему — Тюе — хочется. Дазай — хитрый манипулятор, он способен выклянчить и выпросить (пока он ребёнок без полномочий, естественно) всё, что ему нужно, но только у тех, кто не умеет отказывать и верит в святую силу дружбы, и тех, кто с ним незнаком. Накахара уже ни во что не верил, ничего не ждал и был знаком с Осаму, пожалуй, чрезвычайно много, учитывая, что Осаму за человек. Но сейчас…

Он не просил. Не напомни ему — он бы просидел со старыми бинтами до утра, сменив только перед школой, и то если не будет опаздывать.

Просто сейчас Накахара чувствовал свою ответственность несколько больше, чем в остальное время. Наверное, так себя чувствовал и Накаджима, подрываясь с места от каждого кашля Акутагавы. Да и себе он, если честно, доверяет больше, чем Дазаю.

Фильм уходит на второй план, когда Тюя приходит с мотком стерильного бинта из нетканого материала и с белым матовым бутыльком хлоргексидина. Осаму в удивлении вскинул брови, глядя на этот жест помощи, и допивает бокал вина залпом, спуская ноги на пол и протягивая руку, но Тюя эту руку отодвинул, сев рядом.

— Не дёргайся.

— И с чего это вдруг ты решил стать медиком? — Дазай щурится, но не сопротивляется, глядя, как Накахара чистыми, ещё пахнущими мылом руками разматывает его старые бинты и змейкой бросает на пол.

— Мне Мори-сан не простит, если ты на моём попечении завянешь, фиалка доморощенная.

Накахара, на самом деле, только сейчас понял, что до этого ни разу не видел, как по-настоящему выглядят исполосованные и зашитые руки самоубийц.

Швы давно сняты, но взбухшие борозды, в основном белые, где-то — темнеющие багровыми крапинками под кожей, отнюдь не приятное зрелище. Скоро это втянется, и на память останутся только проваливающиеся в молочную кожу полосы шрамов, словно разъедающие руки болезненные пятна. Прямо как полоски на тигриной шкуре, только не вызывающие умиления или восхищения.

— Мерзко, да?

— Что? — Тюя встряхнул головой, понимая, что ненадолго завис, рассматривая чужие увечья. Некрасиво. Некрасиво пялиться, не это. — Нет.

— Не ври. Это не может быть другим, — Дазай непонятно хмыкнул — непонятно, потому что Накахара не видит его лица сейчас. — Мерзко, противно, отталкивающе, ещё сотни синонимов. Выбирай любой.

— Я ничего выбирать не буду.

— Если ты думаешь, что я обижусь или ещё как-то оскорблюсь, то нет, всё нормально. Я же сам всё это сде-

— Заткнись, — Тюя невольно рыкнул, нахмурившись и резко подняв голову, глядя Осаму в лицо. Осаму выглядел… как обычно. Скорее всего там, в больнице, когда он очнулся, у него не выдержали нервы, а сейчас он нормализовался и вернулся в своё сука-состояние. — Это — плохо, и это единственное, что я скажу тебе об этом, — Накахара почти ткнул пальцем в запястье Дазая, но нет — его палец застыл в воздухе, в паре миллиметров от увечий. — И ещё то, что я тебя осуждаю. Нет, не за то, что ты это сделал, — Тюя подался вперёд, глядя Осаму прямо в глаза. — Я осуждаю тебя за то, что ты даже не пытался ни с кем поговорить, будто мы бы тебя оттолкнули. Будто тебя бы оттолкнул твой брат, Атсуши или я. Будто тебя бы оттолкнул твой отец.

Дазай выдержал взгляд Накахары. Он отвернулся в последнюю секунду, поджав губы и ничего не сказав, и Тюя, выдохнув через нос, опустил голову обратно, выливая на кусок чистого бинта хлоргексидин. Протирать нужно осторожно, чтобы не было больно. Тюя снова зависает, глядя, кажется, на шрамы, но на самом деле взгляд у него куда-то сквозь. Он спустя мгновение посмотрел в сторону, закусив щёку изнутри и о чём-то подумав, а затем, глянув искоса на Осаму, который так и не повернулся к нему, поднёс его руку к своему лицу, мягко выдохнув на шитую-перешитую кожу, и осторожно прикоснулся губами к чистому, без шрамов, месту.

Дазай не вздрагивал, но с нескрытым удивлением в глазах всё-таки повернулся, будто бы сначала не веря, что чувства осязания его не обманывают. Да нет, он это собственными глазами видит…

Накахара глаз не поднимал. Накахара держал их полуприкрытыми, глядя из-под ресниц на израненное запястье и аккуратно, почти невесомо, целуя несколько шрамов, подобравшись к самому запястью. Он чувствует, как Дазай смотрит на него, но никак на это не реагирует, лишь отодвигается и наконец промывает размокшим куском бинта больные места, аккуратно заматывая их в новые белые повязки.

— Зачем? — спрашивает наконец севшим голосом Осаму. — Это ведь… Они ведь ужасные.

— Но не делают же они ужасным тебя, — Тюя, не останавливаясь в перевязке, глянул на Осаму исподлобья совершенно спокойными глазами, а затем вновь опустил взгляд на руку, продолжая своё занятие. Ему стоит очень… больших усилий не выдавать волнение, и можно было бы видеть, как немного покраснело его лицо, если бы в комнате не царил полумрак. — Просто… Просто чтобы ты знал, что я ценю тебя таким, какой ты есть. Даже если ты, ну, делаешь такие вещи.

Вторую руку Тюя перевязывал молча. У него вновь лихорадочно забилось сердце, когда он задержал взгляд на израненном запястье, а в голове промелькнула мысль, что руки каждого такого самоубийцы со шрамами от вскрытых вен уникальны в своём блядском узоре смерти. Ага, прямо как снежинки или отпечатки пальцев… Осаму смотрел в сторону, бесшумно дыша и ничего не говоря, и шумно выдохнул носом только тогда, когда Накахара снова коснулся губами его относительно свежих шрамов. Тюя аккуратен, почти невесом. В голове у Дазая проносится шутка про то, что Накахара стопроцентно аннулирует гравитацию, делая так, чтобы Осаму не чувствовал его прикосновений, но это абсурдно.

Только перевязывая между собой два конца бинта на запястье, Накахара понимает, что с дрожащими пальцами это немного трудно. И ещё Накахара знает, что Дазай это прекрасно видит — он всегда замечает такие мелочи.

Телевизор для обоих уже почти неслышен, слился с общим фоном, что-то бубнит на заднем плане. Тюя нервно сглатывает, чувствуя себя некомфортно. Нет, не так, это не дискомфорт, это… Да, точно, это больше похоже на зависшее в воздухе напряжение, когда только от людей в комнате зависит, что произойдёт дальше. Мысленно Накахара уже прожил этот день до завтра: вот они убрали посуду, и в идеале Дазай остался спать здесь, когда как Тюя ушёл к себе, и просыпаются оба уже по будильнику; идеала, конечно же, не будет, и Осаму увяжется с ним, и они снова будут ютиться на одноместной постели, и кому-нибудь из них прилетит коленом по пояснице или животу во сне, и снова никто не выспится. Обыденно, ничего необычного.

Но то всего лишь мысли. Далёкий идеал. Мозгами-то Тюя понимает, что тонкий лёд всего этого рушится в ту же секунду, когда он поднимает голову и касается губами его щеки, осторожно взявшись одной рукой за его голову и держа прямо, чтобы не поворачивался. Можно отодвинуться, конечно, и всё как рукой смахнёт.

Но Дазай лёгким взмахом своей руки роняет на этот сценарий чернильницу, потому что он криворукий режиссёр-самодур и делает всё по-своему, и поворачивает к Накахаре голову, глядя в глаза; кажется, что у него даже блик в глазах блеснул. Ёбанный Тарантино со своим индивидуальным подходом.

Возможно, когда-то давно Тюя хотел, чтобы его первый поцелуй украла какая-нибудь симпатичная девочка. В итоге первый поцелуй случился по пьяни с бесячей несуразной шпалой за гаражами. Возможно, после этого Тюя хотел, чтобы его первый осознанный поцелуй он подарил тоже какой-нибудь симпатичной старшекласснице, ведь по пьяни не считается. Возможно, она была бы высокой (привет, взгляд комплексам прямо в лицо, я пришёл с вами бороться!), стройной, с длинными тёмными волосами и тёмными карими глазами — виски или шоколад, и при взгляде на неё хотелось бы вести себя, как настоящий джентльмен, и защищать бы её хотелось, а любую её речь хотелось бы слушать вечно. О, да, и грудь бы у неё была размера эдак… Ну хотя бы третьего. А при взгляде на её бедра хотелось бы, чтобы она ими тебя задушила, и это было бы лучшей смертью. В итоге первый осознанный поцелуй случается именно сейчас, со всё той же несуразной длинноногой шпалой, который полтора месяца назад пытался покончить с собой ножницами, а тазовыми костьми которого можно выколоть себе глаза.

Разочарован ли он?

Вряд ли.

Тюя хмурится, жмурясь, когда Осаму зарывается пальцами в его волосы на затылке, подтягивая к себе повыше. Демон, не иначе! Но вот податься назад как-то не выходит. Накахара выдохнул в сторону — пахнет вином — и осторожно целует уголок губ, а затем и прямо в них. Dieu, quelle honte! Тюя не рискует раскрыть глаза, но чувствует, что Дазай, кажется, улыбнулся, закинув руки на его теперь плечи. Эта разница в росте — блядская издёвка, честное слово. Осаму-то конечно всё равно, а вот Тюя тянется, прям хоть вставай на ноги и наклоняйся. А Дазай даже не парится, Дазай слегка склонил голову и наслаждается моментом. Иронично, что как раз-таки он готов целоваться по-французски, а Накахаре как будто челюсть свело — не раскрывает рта, то ли разрешая только в губы, то ли и думать не желая об этих слюнях. Скромник какой, подумаешь…