Д̷̱̱͐ё̸͓п̶̱̞͛р̷͉̓̇е̶̮̚с̶̈͝ͅс̶̘̰̿̆ӥ̷̙̒я̶̹͙͛ ̴̗̿ (1/2)

— Что это у тебя там?

— Но-ож!

— Нет!</p>

Осаму Дазай — умнейший человек. Умнейший в той же степени, что и странный. Некоторым его поступкам нет логичного объяснения, кроме как приписать ему проблемы с головой и диагностировать шизофрению, БАР или что-нибудь ещё. Но как припишешь проблемы с головой тому, у кого айкью больше ста сорока? Тут что-то иное. Такие люди отдают себе отчёт даже в самых странных, непонятных окружающим, действиях, просто за их логическими цепочками проследить очень сложно, как и за эмоциями.

Как правило, если такие, как Дазай, обзаводятся близкими друзьями, это случается крайне редко — выносить выходки «гениев» достаточно тяжко. Вплоть до того, что они вредят другим. Или самим себе. Самим себе, прекрасно понимая, что, почему и до какой границы можно себя довести, чтобы оставаться в сознании и кое-каком здравии.

Осаму Дазай не вредит другим бездумно. Осаму Дазай более чем хорошо осознаёт, когда перегибает палку, а когда ещё всё в порядке. В конце концов, его друзья всё ещё с ним, несмотря на все его идеи — вредные они или нет. Не всегда ведь он подвергает окружающих опасности? Не всегда. А когда и подвергает, то всё спланировано так, чтобы не было серьёзных последствий. Всё-таки он не мизантроп, и общение ему нужно. Ему нужно питаться общением, питаться активностью, питаться действиями и происходящим. А всякая неудача срезает сразу половину здоровья, настроения, энергии. Он, конечно, юный гений, но неудачи бывают у всех. Он только учится.

Осаму Дазай изучал людей. Изучал из своего окружения, наблюдал за чужими. Книжки по психологии из отцовской библиотеки казались скучными, а делать собственные выводы на основе собственных умозаключений — весело. В детстве все люди были разными, неповторимыми: кто-то весел и активен, кто-то вечно зол и недоволен, кто-то робок, кто-то грустен и печален, кто-то действует исподтишка, строя из себя невинного зайчика. С взрослением люди начали формироваться в группы одних и тех же, и чем больше Дазай знакомился с новыми представителями своего двуногого прямоходящего вида, тем больше не видел в них ничего интересного. А смысл? Внутреннее чувство никогда не подводило насчёт выводов о том, как будет действовать тот или иной человек. С людьми было интересно в детстве, а теперь каждый представлял из себя книжку, правда, некоторые всё ещё были книжками на иностранных языках — теми самыми, когда общий смысл улавливаешь по знакомым словам, а конкретику написанного понять ещё не можешь.

Но больше всего Дазая не интересовал всего один человек. Он не то чтобы отталкивал или был ненавистным, нет, он просто был самым скучным человеком на земле, которого хотелось игнорировать и абстрагироваться от его общества, хотелось сбежать от него к другим людям с другими темпераментами и характерами, другими взглядами и мыслями, привычками, поведением, но не получалось. Не получалось, потому что этот человек всегда следовал за ним, глядя тусклым взглядом из зеркала, как бы напоминая, что он никуда от Дазая не денется. Осаму медленно начинал питать нелюбовь к зеркалам.

Но он не машина. Ему вполне себе присущи все человеческие чувства и эмоции, которые он может умело скрывать или изменять внешне, но, естественно, не внутри. Жаль, конечно, что порой он не может раскрыть свою грудную клетку на замке, нажать нужную комбинацию горячих клавиш и переключиться с переживания или волнения на полное спокойствие. Такая ведь ответственность! Если будет паниковать он, мозговой центр, у которого всегда всё просчитано, можно считать, что всё пропало.

Осаму Дазай, которому сейчас шестнадцать лет — не машина. Он также может чувствовать боль. Единственное, что отличает его, пожалуй, от других людей — он чувствует её не так, как все остальные. Нет, конечно, когда ломаются кости или бьют до синяков — да, тогда ему больно, как и всем. Но насчёт колото-резаных…

Ему никто не рассказывал. Вернее, Мори один раз обронил, что Дазай не такой, как остальные одарённые, и дело не в его аннулирующей способности, а в её воздействии на самого носителя. Редкий дар, не направленный ни на атаку, ни на защиту, поэтому подросток называл его бесполезным. Ну, да, он использует его, чтобы на него не напали с чужой силой, но ведь это… по сути, всё? Осаму говорил, что его дар — абсолютный мёртвый груз, который используешь дай бог раз в сто лет, когда отец промывал его порезы и бинтовал его руки, а отец ничего не говорил про то, что так нельзя. Логическую цепочку сопоставить было несложно даже ребёнку. Осаму Дазаю, если быть точным, когда тот был ребёнком.

«Послушай меня внимательно, — обратился к нему отец, когда раз удалось остаться наедине со старшим. Дазаю было лет десять, кажется, но уже тогда ходил перебинтованным, пряча шрамы и кровавые полосы под повязками на руках. — Я знаю, почему ты это делаешь. Предполагаю, по крайней мере, врать не стану — я не сталкивался в своей жизни с подобного рода способностями. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что делать так — не стоит, — мужчина указывал на повязки, а Осаму, насупившись, молчал. — Пожалуйста, пообещай мне, что если тебя будет что-то беспокоить, то ты поговоришь со мной. Несмотря на то, где я буду и как буду себя чувствовать. Договорились?» — и Мори протянул Дазаю руку для рукопожатия, как совсем взрослому. Когда плохо себя чувствуешь, ты чувствуешь это и понимаешь, что не так. Когда плохо себя чувствует другой человек, ты можешь только гадать, что с ним случилось, Дазай о чём-то подумал, посмотрел на отца и пожал руку в ответ: «Хорошо».

Осаму Дазай с детства научился хорошо врать, но не использовал это где попало. Огай всё-таки уставал, а иногда и вовсе несколько дней не появлялся дома, и Дазай его щадил. Иногда ленился сам — использовать речевой аппарат было энергозатратно. Да и, как оказалось, если подразнить брата, выводя его из себя или вовсе вынуждая влезать с собой в драку, ни о чём говорить уже и не хочется. А если вовсе оказываешься в компании товарищей, вляпываясь в безумные авантюры по твоей — или, что реже, не твоей — прихоти, то уходишь с головой в происходящее и ни о чём не думаешь, мимолётно развлекаясь.

Но всё же перманентно было обидно. Кто-то умеет обращаться огромным опасным зверем, мгновенно регенерируя, у кого-то на коротком поводке невообразимая науке материя, способная поглощать любые предметы и обладающая чуть ли не собственным интеллектом, у кого-то в руках — вся гравитация. А он что? Он ничего. Так. Белая ворона среди всех. Белая ворона, способность которой вынуждает мучиться только один субъект — саму себя, потому что, видите ли, такова природа обнуления. А не использовать — это всё равно что периодически доливать воду в и без того полный до краёв сосуд.

Из-за редкого, а главное — никудышного дара и его ещё более редкого применения сила распирала изнутри, словно давя на кости, мышцы, плоть и кожу. Иногда мальчику казалось, что если на него чуть-чуть надавить — он взорвётся, как световая бомба, а с порезами, ранами и другим физическим воздействием на себя давление прекращалось. Возможно, непосвящённые могли бы назвать это психосоматикой; возможно, отчасти это и было так. Но Осаму всё чувствовал. И вместе с кровопусканием путём порезов рук это поганое чувство уходило. Его бездарная сила не умещалась в маленьком человеческом теле, лишь начав равномерно распределяться с его взрослением. Повезло, что он начал вытягиваться вверх!

Мори хмурился и не был доволен. Ещё бы: его сын занимается — как это сейчас называют — селфхармом. Однако вопросов не задавал, и Осаму ещё больше убедился, что движется в верном направлении. Отец, конечно, разговаривал с ним насчёт этого и просил не делать именно так. «Если хочешь — сдай кровь, хоть на пользу пойдёт», — говорил он, максимально мягко намекая, что с этой дорожки пора бы сойти, и Дазай согласился. Правда, один раз. Он рассчитывал, что у него заберут её всю, и очень расстроился, когда это оказалось не так. Однако отрицать нельзя — стало легче. Ненадолго. Но стало.

То, что Дазай чувствует боль, вовсе не означает, что она ему нравится. Небольшие порезы поноют и перестанут, а вот наносить самому себе увечья — бред, не говоря уж о переломах. Прыгать с высоток — не в его стиле, хотя подурачиться и можно, когда товарищи рядом. Глотать таблетки — долго и муторно, да и то помучаешься только, перед тем как тебя прополоскает; самая низкая смертность. Хотел ли Дазай умереть? Нет, отнюдь. Чем больше Дазай жил, тем больше не понимал, чего хочет. Зависти уже давно не было: он, во-первых, уже не ребёнок, а во-вторых — он уже с лихвой насмотрелся на последствия способностей и не особо хотел чуять чужие настроения, не мочь контролировать интеллект своей зверушки на привязи или вовсе потерять над собой контроль. В конце концов, в их компании он был единственным, кто мог контролировать силы нестабильных товарищей.

А нужно ли это ему было?

Как выяснилось позже… да.

Боль отвлекала от роя мыслей в голове. Если в детстве он ещё как-то радовался жизни, то сейчас, с каждой неудачей перечёркивая пункт в голове, нанесение самому себе увечий уже не казалось больной фантазией. Ну, а вдруг в этот раз прокатит, что ему вдарит по голове до черепа или проткнёт грудину? Или хотя бы истечёт кровью. Да хоть бы заразиться чем, чтоб быстро и безболезненно помереть! Сначала было страшно травмировать самого себя. Потом, найдя золотую середину, если к такому это словосочетание вообще применимо, стало легче.

Но судьба над ним будто каждый раз издевалась, как жестокий ребёнок — над щенком, травмируя буквально всех вокруг на манер осколочной гранаты, но только не самого юношу, отделывающегося лёгкими царапинами или ссадинами.

Чем старше Дазай становился, тем чаще ловил себя на мысли поздно ночью, что лучше бы его не стало. А что такого? Будь он на месте любого человека из своего окружения, он бы даже горевать не стал, только порадовался бы, что наконец-то исчез из поля зрения и списка населения человек, доставляющий одни неприятности и своими делами, и собственным абсолютно невыносимым характером.

У всех вокруг просто привычка — оплакивать тех, с кем знаком, без осознания, как им повезло. Как же так, он ведь был нам как друг-брат-сват!.. Зато они перестанут подвергать свою жизнь опасности, постепенно отдаляясь от шанса надписи на своём похоронном свидетельстве о гибели в результате несчастного случая.

Кому он вообще такой нужен? Такого только запереть в комнате без острых предметов, обеспечить едой-водой-развлечениями и, когда нужно, захаживать к нему справиться о плане действий на случаи отступлений или планов Б. А, ну и ещё выводить на прогулку на свежий воздух, когда точно нужно будет отключать чей-то раж. И тупой нож положить в комнату, чтобы периодически выпускать давящую изнутри Неполноценность, но не заколоть самого себя.

Вот уж действительно — Неполноценный со всех сторон и сфер жизни. Это ещё можно назвать никчёмностью.

Дазай часто слышал в свой адрес от взрослых, что становится всё больше похожим на отца. Не внешне — возведённым в абсолют невыносимости характером и складом ума. Когда парень станет совершеннолетним, Мори спокойно сможет обсуждать с ним стратегии наступлений (когда он рядом с ним, а не изолирован от общества) или брать с собой на переговоры, не боясь, что Осаму променяет холодный расчёт на подростковую дурость в принятии некоторых решений из разряда «если нам нужно взорвать зал с игровыми автоматами, я кинусь в огонь спасать автоматы, а не людей». В случае Дазая — это ещё и «потащу за собой всех своих друзей и знакомых по цепочке». Мори порой так и представлял эту картину: первым в огонь бросается Осаму, за ним — Тюя с нецензурной бранью, за Тюей — Атсуши с его рвением всех спасать, из-за того что с его регенерацией ему ничего не страшно, за Атсуши — Рюноскэ, потому что без кота и жизнь не та или что-то в этом роде. А за детьми (да, это будут уже двадцатилетние лбы, но всё же…) бросятся их взрослые. А за взрослыми — их подчинённые. И огонь потушится сам из-за недостатка кислорода от такого большого количества людей в одном помещении.

В общем, Дазай понимал, что что бы он ни придумал — окружающие страдают. Даже когда он хочет помочь! Нет-нет, не просто какие-то проходимцы с улицы или знакомые вроде одноклассников или преподавателей, а вполне себе близкие люди, кроме которых у Осаму никого и нет. Ну, кроме себя отвратительного в отражении. С годами появлялось стойкое ощущение, что свою бесполезность он пытается компенсировать действием, вот только и это действие делает ещё хуже, ставя на нём крест всё жирнее и жирнее, постоянно перечёркивая по уже написанному. У него редко выстреливают планы, в которых не нужно рисковать.

Ещё и эта проклятущая сенно-собачья способность! Лучше бы её не было вовсе, чем она даровала возможность медленно себя убивать. Лучше бы не было никогда её обладателя.

Мори хотел бы помочь, но если с ребёнком ещё можно взаимодействовать без вреда друг другу, то с подростком, ещё и с таким, как его старший сын, это практически нереально. Дазай из-за своего ума своенравен просто донельзя, и запрещать ему что-то, равно как и втолковывать — бесполезно. Он либо это уже знает, либо узнает, и в чужих советах он практически никогда не нуждается. Он тот редкий вид детей, которых нужно любить и лелеять так, чтобы они просто это знали на уровне подсознания — и больше не назидать. Он тот редкий вид драгоценных камней, которые гранят себя сами.

Если, конечно, по пути к совершенству не превращаются в пыль.

***</p>

Осаму болел уже несколько дней. Болел, видимо, своим драгоценным внутренним миром и душой, потому что внешне не было ни болей, ни температуры, ни травм, на которые он мог бы пожаловаться или которые мог бы заметить отец. Собственно, когда отец уходил на работу, Дазай с уставшей миной уходил в комнату обратно, в первый день вызвав изумление и справедливое негодование — а ты там не приборзел часом школу прогуливать, пока твой брат жив, цел, зряч и рядом с тобой?! Но Дазай отмахнулся, состроил страдальческое лицо и сказал что-то вроде, что настроения у него нет. Настроения, блядь, нет. Акутагава позлился, подумал насчёт того, не прогулять ему уроки тоже, но понял, что за отсутствием обоих сразу последует звонок родителю, а этого… ну, лучше не надо, в общем. Рюноскэ махнул на братца рукой, уходя на первый урок в гордом одиночестве. Им же спокойнее будет! Никто не бросится под колёса мотоцикла и никто не врежется затылком в дерево.

«Болеет», — хрипло отвечал Акутагава на вопрос о присутствии Дазая, видя, как учителя ставят ему н-ки в журнале. На родительском собрании сам оправдываться будет! Тюя и Атсуши почти синхронно посмотрели на Рюноскэ, и тот пожал плечами, кивая, мол, так и есть, что я сделаю.

— Чем? Воспалением хитрости? — Накахара подозрительно щурил глаза. — Сейчас даже не зима.

— С ним точно всё в порядке? Он же ничего себе не сломал? — Накаджима выглядел обеспокоено. И когда уже этот ангел с кошачьими повадками перестанет волноваться за каждую живую душу на этой земле?..

— Нормально с ним всё, — Акутагава хмыкнул. — Просто сказал, что не пойдёт сегодня. Не потащу же я его насильно?

— Ну, чисто теоретически, это можно, — Тюя усмехнулся. — Хорошо, что не я с ним кровать делю. Нет, в смысле, — парень резко закачал головой, понимая, как двусмысленно ляпнул, — двухъярусную! Что я не сплю ярусом ниже.

Но осадок в виде острых шуточек сегодня не предвиделось — тучки-то не было.

— Может, у него болит что-то? — Атсуши хмурил светлые брови. — Просто не говорит.

— Дазай — и не говорит? — Рюноскэ закатил глаза. — Он себе палец порежет — и уже панихиду по себе заказывает, трагедию строит.

Накаджима, на самом деле, задавал правильные вопросы, но и Акутагава не был не прав. Из несерьёзного Дазай умел раздувать целую пьесу с драмой и смертью главного персонажа, а о серьёзном наоборот — умалчивал. Но Рюноскэ, на минуточку, живёт с ним в одной квартире. Он заметил бы, если бы его что-то беспокоило в физическом плане. Сейчас он просто ленился.

По возвращении домой Акутагава ещё из-за закрытой входной двери услышал музыку, включенную на всю громкость. Выключилась она, погружая окружение в долгожданную тишину, только тогда, когда Расёмон неожиданно появился из-за спины Дазая и щёлкнул зубами, а тот чуть со стула не свалился. От громкости он даже поворота ключа во входной двери не слышал!

— О-о-о, братец! — Осаму, повернувшись к двери в комнату, улыбнулся, выглядя взъерошенным. — Ну что, как в школе?

— Тихо и спокойно. Тебя же нет, — Рюноскэ бросает чёрный портфель на кровать, уходя на кухню. Осаму в ответ что-то обиженно отвечает, но младший брат не особо слушает.

Отец вернулся поздно вечером, ничего не узнав про прогул.

На следующее утро Дазай снова никуда не пошёл. Тут уже Акутагава, чувствуя себя дураком, который тратит время на школу, когда как за прогул ничего не будет, сначала начал злиться, не понимая, какого чёрта старшенький устроил себе выходные, а потом неожиданно вспомнил слова Атсуши о том, что у него может что-то болеть. Может, что-то действительно болит? Рюноскэ перед уходом в школу смерил Осаму хмурым взглядом, но тот не хромал, за живот не держался, не тёр виски и не ложился в постель в позе скрюченной креветки.

Да и пожалуйста. Не хочешь — не ходи.

— Что такое? — Дазай видит, как Акутагава долго его разглядывает. — Хочешь испепелить меня взглядом? Извини, у тебя нет такой способности.

— Понять не могу. Просто ленишься, что ли? — Рюноскэ хмурит куцые брови. — Серьёзно?

Осаму на это только загадочно улыбнулся.

Ну и сиди там, сычуй дальше. Взрослый уже, никто с тобой нянькаться не будет. Была, конечно, мысль спросить прямо через рот, но быть высмеянным не хотелось больше — эта язва до конца жизни потом будет вспоминать, что младший брат о нём трогательно беспокоится.

На этот раз в школе злился уже Тюя.

— Сдурел он там, что ли? На этой неделе даже тестов нет, чтоб их пропускать, — юноша сжал в кулак руку, а затем достал из кармана телефон. — Сейчас он у меня…

Накахара даже поагрессировать толком не смог: Дазай, приняв вызов, безумно обрадовался звонку «самого красивого мальчика» © и начал без умолку трещать, и Тюя и слова вставить не мог. Нет, он, конечно, выслушал, периодически вздыхая и закатывая глаза, но за минуту до звонка спешно, но весьма спокойно попрощался. Атсуши показалось, что он услышал в ответ на прощание Тюи что-то из разряда не совсем принятого между парнями, но быстро вымел эту идею из головы.

В этот день посреди уроков была физкультура, и класс с удивлением заметил, что она прошла как-то… чересчур спокойно и даже скучно. От этой тишины, отсутствия безумных акробатических трюков и чувства игр и соревнований не на жизнь, а на смерть едва в ушах не звенело, всё казалось слишком не тем. Да, как раз всё ощущалось так же, как в те редкие дни, когда высотка Осаму Дазай отсутствовал по болезни.

Сообщение от: 🐯

14:26. Осаму, ты точно в порядке??? Рю толком не сказал, что у тебя случилось! Не нужна помощь?

Сообщение для: 🐯

14:30. ооой кот! привет!

14:31. я в порядке! просто настроения что-то нет) скучаете без меня?))))

14:32. времена меняются………

Сообщение от: 🐯

14:33. Ну хорошо, если всё в порядке. Выходи быстрей, по тебе все скучают. И по шуткам твоим тоже!

Сообщение для: 🐯

14:34. да ну? прям скучают? врать-то не мешки ворочать атсуши куууун

Сообщение от: 🐯

14:35. Не вру ни капли 😇 </p>

Рюноскэ в этот день пришёл поздно, <s>как и Атсуши</s>. Дазай пристал с расспросами, где братец пропадал, на что Акутагава ответил, что не его ума дело. «Ты же мне не говоришь, почему прогуливаешь, так и мне к чему перед тобой отчитываться?» Это было завуалированным намёком на то, чтобы Осаму, если реально не просто так ленится, рассказал. Это было провокацией, замаскированной под игнорирование.

Но Дазай только фыркнул и ответил что-то вроде: «Ну и пожалуйста, очень-то мне нужно знать, где ты там прохлаждаешься». Акутагава ждал, что тот продолжит и скажет, мол, нехорошо будет, если отец узнает, что ты шатаешься непонятно где и скрываешь это, но Дазай и не думал продолжать. Он прекрасно рассчитал, что младший брат парирует насчет неведения отцом его, старшего, прогулов. Такие цепочки нетрудны и значительно облегчают жизнь.

На третий день прогула Рюноскэ не удивился, что Осаму и в этот раз отказался. Когда Мори спросил, нет ли у них каких-то проблем в школе и всё ли в порядке, Акутагава на автомате ответил, что всё чудесно и проблем не намечается. Он только потом понял, что собственноручно прикрывает братские оплошности. Нет, ему не сложно, просто если правда вскроется, Рюноскэ тоже может попасть под раздачу. За пособничество. Одно дело — скрывать от полиции, что твой брат убил двадцать человек. И совершенно другое — скрывать от отца, что твой брат прогуливает учёбу! Ну, а с другой стороны, что Рюноскэ ещё делать? Он не крыса. Да и, если притащить в школу недовольного Дазая, кто знает, выстоит ли фундамент до конца дня… И выдержат ли нервы окружающих.

— У тебя с желудком что-то, увалень? — Акутагава спрашивает как бы невзначай, собирая портфель перед выходом. Старший эти дни плохо ел: только утром, создавая видимость активности перед школой, и под вечер что-то перекусывал по мелочи вроде яблока, чтобы отец лишний раз не спрашивал, что не так. — Или нога от некроза отваливается?

— Я в норме, — Дазай отмахнулся, лёжа у себя сверху и залипая в телефон. — Не беспокойся.

Рюноскэ даже обернулся через плечо. И это всё? А где же высмеивание? Где это улюлюкающее: «Младший братец волну-уется, неужели любит по-настоящему?»? Осаму к нему так и не повернулся. Что-то не так.

— Тебе справка по болезни понадобится, чтобы тебе пропуски закрыли, — Акутагава стоит уже в дверях.

— У отца шаблон найду да распишусь.

— Самоуверенно.

В школе Акутагава ничего не говорил до самого последнего урока, а затем, набрав в грудь побольше воздуха, обратился к Накахаре:

— Тюя-кун, — парень глянул на него со своей парты, — ты после школы свободен?

— Я-то? — Накахара задумчиво глянул в потолок. — Должен. А что?

— У меня к тебе просьба, — услышав это, Атсуши впереди поперхнулся сухариками. Акутагава — и с просьбой? — Зайди к нам домой. К Дазаю. Он один.

— Ладно, — Накахара передёрнул плечами. — Он там не заразный?

— Ленью ты от него только заразиться можешь, — Рюноскэ фыркнул. — Я не буду заходить, погуляю где-нибудь. Мне он ничего не говорит, так, может, тебе скажет.

— О-о-о, мистер загадка прям, — Тюя — невесело — усмехнулся. — Понял.

— Хочешь, я погуляю с тобой? — Накаджима смотрит своими большими сиреневыми глазами на Акутагаву.

Рюноскэ молча кивает, улыбаясь под закрывающей рот ладонью. Действительно, почему бы не уделить время котомальчику второй день подряд.

Тюя входил без особой опаски, но, когда дверь за ним захлопнулась, а ключ в замке с той стороны начал поворачиваться, возникло ощущение, что его запирают в клетке со львом. В квартире царили тишина и полумрак, а от Осаму не было слышно ни единого звука. Тот лежал спиной к выходу из комнаты на своём верху и не то залипал в телефон, не то дремал — Тюе видно не было. Накахара тихо прошёл в комнату братьев, глядя вверх, и затем, скинув рюкзак на пол, негромко позвал:

— Дазай?

Осаму, очевидно, не спал. Он замер, а затем приподнялся и повернулся лицом к Тюе, будучи явно удивлённым.

— Тюя? — Дазай невольно вскинул бровь, но потом тут же улыбнулся, спрыгивая с кровати на пол. — И что ты тут делаешь? И где?.. — он посмотрел в коридор на наличие Рюноскэ, но в квартире было тихо. Потерялся где-то, что ли?

— Он придёт позже, — Накахара оглядел Осаму с головы до ног, но ничего, кроме повышенной взъерошенности и домашней одежды в виде майки и спортивных штанов вместо выходной, не увидел. Бинты чистые, свежие, белые, будто буквально час назад сменил.

— А ты в гости зашёл? — Дазай хмыкнул, продолжая улыбаться, и убрал руки в карманы. — А-а-а, подожди, дай угадаю: тебя подослали узнать, не помер ли я.

— Я вроде в похоронное бюро не устраивался, чтоб ходить по квартирам и узнавать о таком, — Тюя фыркнул.