Деликатный разговор (1/2)

— Осаму Дазай, — голос в телефоне звучал бесстрастно, и у Дазая внутри что-то чуть-чуть оборвалось, — будь добр, зайди ко мне сегодня на работу вместе с Тюей-куном. Рюноскэ и Атсуши-кун после школы могут идти домой.

— А… оке-ей, — юноша неуверенно протянул ответ. — Что-то серьёзное?

— Нам с Рандо нужно с вами поговорить.

— Окей, — Осаму потирает переносицу пальцами. — Нужно что-нибудь в магазине купить, может?..

— Нет, спасибо. Иди на урок, я буду в своём кабинете.

Звонок завершён. Разговор длился минуту с копейками, а по ощущениям — часов пятьдесят. Когда отец называл полным именем, всё — суши вёсла, готовь верёвку, табурет с мылом найдёшь дома. Тюя обернулся спереди, наблюдая, как Дазай закатывает глаза, убирая телефон в карман брюк. Не слышно было, о чём он разговаривал с отцом, но было и без того понятно, и эта мысль отнюдь не утешала.

— Ну?

— Гну, — Осаму вздохнул, взъерошив пальцами волосы и вытянув длинные ноги под стул Тюи спереди, немного пнув по стальным ножкам. — Зовёт сегодня поговорить нас на работу. Там и твой отец будет.

— Замечательно, блядь, — Накахара шикнул сквозь зубы и звонко ударил раскрытой ладонью Дазаю по макушке, пока тот массировал виски пальцами, и тот от неожиданности ударился лбом в стол, тут же выпрямляясь с закрытой руками головой. — Всё из-за тебя, идиот!

— Да что я-то?! — Осаму злился, нахмурившись, и отодвинулся от греха подальше, откинувшись на спинке стула и запрокинув голову назад. — Мы уже говорили об этом, а я уже извинялся.

— Меня всё равно каждый раз злость берёт, когда я думаю, что ты мог спороть такую тупую херню, — Тюя сжал руки в кулаки до хруста. В классе на их драки с задних парт уже давно никто не реагирует должным образом, порой одноклассники оборачиваются, чтобы посмотреть, кто кого ударил и кто упал на пол со стула; главным было не драться в присутствии педагогов. — Просто вот… — Накахара хватается за голову, цепляясь пальцами за собственные волосы. — Просто как?!

— Я уже говорил, что я даже не помню, что это говорил, — Осаму фыркнул, скрестив руки на груди. — Отец спросил у меня утром, действительно ли это было, и у меня кусок в горле встал.

— Жаль, что ты не задохнулся и не сдох.

— Это образное выражение. Литературу меньше прогуливать надо.

— Ну-ну. Когда прекратишь превращать каждый урок физкультуры в цирк, тогда и советуй мне.

Утро прошедшего дня — воскресенья — было, наверное, самым паршивым за всю жизнь молодёжи. Похмелье, бессердечная ты сука! Как гравитация, только ещё жёстче. Накахара даже не рисковал встать, лёжа в постели без движения до полудня и закрывая рукой глаза, боясь пошевелиться — создавалось ощущение, что при малейшем повороте головы всё содержимое желудка — чёрная от угольных вода — фонтаном польётся наружу. Мысли об этом делали ещё хуже, и таким мёртвым телом, изредка тяжело вздыхающим, его и застал заглянувший ближе к часу отец, не отличающийся по выходным режимом жаворонка. Будь его мальчику сейчас лет шесть, он бы проснулся ещё часов пять назад, да и то от чувства, что на него целый час кто-то пристально смотрит из угла комнаты; но его мальчику, взрослому лбу, прошедшей весной схватившему шестнадцатый год жизни, далеко не шесть, и лежит он в постели с дикими вертолётами перед глазами. Да, Артюр тоже был молод, Артюр знает, что с перебором и мешаниной алкоголя, когда кажется, что тебе ничего не будет, шутить нельзя, и как бы ни хотелось прочесть лекцию о запрете заливки в себя всего подряд, ещё и в такие года, ещё и непонятно где, чувства родителя как кого-то более старшего и мудрого подсказывают, что лучше сначала привести ребёнка в чувства, а уж затем читать ему нотации. Самым страшным оказалось вставать, — с аэродромом-то в голове! — но ради горячего супа, который отец принёс на подносе со складными ножками для постели, от которого в мозгах прояснилось, Накахара даже встал. Рэмбо в полном молчании присел на чёрное кресло-мешок в углу комнаты, скрестив руки на груди и не сводя с сына взгляда. На вопрос о том, не хочет ли любимый сынок ему что-нибудь рассказать, Тюя отвернулся и прильнул к распахнутому окну, сумев лишь отрицательно покачать головой. «когда оклемаешься, брось одежду, в которой вчера пришёл, dans la machine à laver, s'il te plaît», — напоследок бросил Артюр, когда понял, что от сына сейчас ничего, кроме «пап, мне плохо пиздец», не добьёшься.

Атсуши, как потом выяснилось, было легче всех. От того количества адских алкогольных смесей, что оборотень на спор в себя влил, охренел больше, конечно, зверь внутри, и когда Накаджима ближе к утру, очнувшись, медленно встал, подгоняемый нуждой, он сначала сделал несколько шагов, неуверенно стоя на ногах, и лишь затем обратил внимание, что пол как-то… далеко. Сначала ему подумалось, что голова всё ещё в шоке от вчерашнего и его круто штормит, раз пространство вытягивается перед глазами, а потом он догадался поглядеть вниз и увидел вместо своих человеческих ног здоровые тигриные лапы, никак не желающие принять прежнюю форму. Выйдя из уборной, тело стало будто легче, да и рост вернулся в предыдущий вид — тигриные ноги всё-таки исчезли. Но после ощутилось другое чувство — дикий, просто животный голод. Жизнь, мир, квартира сузились до одной-единственной точки — холодильника. Холодильника, еду из которого можно доставать в гораздо бóльших количествах, если сменить маленькие человеческие ладони на здоровые лапы зверя. Атсуши не хотел, честно, но передние конечности, сколько не встряхивай и не заставляй их, не исчезали. Собственно, Тацухико, сонный и не особо выспавшийся из-за вчерашнего полночного курьёза, вышел на странный шум на кухне и наблюдал из дверного проёма картину, как юный кот, больше напоминающий голодного гоблина из подземелья, опустошает холодильник путём «что вижу, то в рот». Когда прямо из кастрюли, прислоненной лапами к губам, была выпита овсянка, а потом лапа потянулась к куску сыра, Атсуши наконец заметил отца на периферии зрения, и единственное, на что хватило ума, это неловко улыбнуться с набитыми щеками и помахать огромной тигриной лапой. Удивительно, на самом деле, что подросток после жестокой попойки был свеж и бодр, как огурчик, будто пил намедни только воду литрами и, может быть, сок, но ответ на вопрос, как такое вообще возможно, пришёл сам собой в течение дня — Накаджима до вечера не мог контролировать тигра внутри, и обращения случались вне зависимости от его воли. Особенно неудобным случилось превращение в три часа дня, когда Атсуши внезапно обнаружил нижнюю половину тела полностью тигриной — белая с чёрными полосами шерсть начинала расти от живота, покрывая бёдра и ноги, и ходить в таком состоянии оказалось решительно невозможным. Ребёнок кое-как, пошатываясь, дошёл до постели, куда и рухнул, пролежав ещё час, до того как смог заставить свои ноги вернуться обратно. Организм человека не воспринимал алкоголь, от которого — от количества — мог запросто впасть в алкогольную кому (по крайней мере так считал Шибусава), поэтому убийственную дозу впитал в себя неубиваемый зверь и теперь выкидывал такие фокусы, пока не пришёл в подконтрольную форму обратно.

В семье Мори более-менее нормально было только одной второй от целого количества детей, а именно Акутагаве, который, проспавшись, поднялся около одиннадцати, по-тихой прошуршал в ванную, умылся, видимо (и ему вдогонку, пока он возле душевой кабинки и стиральной машины, крикнули, чтобы бросил всю одежду в стирку, причём срочно — пахло от неё дымом невозможно), затем переоделся и встретился с отцом на кухне: Огай, не рассчитывающий, что кто-то из юных алкоголиков проснётся так рано, даже не успел приготовить отрезвляющую живую воду. Рюноскэ выглядел помятым, но главное что вменяемым, только хрипел больше обычного, кашлял и щурился от света. Отец в фартуке, вздохнув, отвлёкся от плиты, ставя перед ребёнком стакан с водой и горсть угольных, всем своим видом показывая ультимативную форму предложения. Подросток и не спорил: пить хотелось так, словно он три года блуждал по пустыне и питался одними кактусами. А ведь до этого он стоял в ванне и пил из-под раковины… На вопрос Огая, почему от его одежды пахло табаком, Рюноскэ без задней мысли ответил, что это парни курили, а он рядом стоял, и лишь спустя несколько секунд, запив таблетки водой, понял, что проговорился. Мори прищурился, безотрывно глядя на младшего сына, тотчас стушевавшегося от собственного ответа, но дальше пытать его не стал: то, что Акутагава, не сообразив сразу, ответил спокойно и без дрожи в голосе, значило только то, что ребёнок с присущей ему невинностью говорит правду. Да и, на самом деле, странно бы было, если б Рюноскэ вдруг взял и закурил — вечером его бы домой занёс не его родной брат, а медбрат из скорой помощи. Акутагава вроде и отвёл от себя подозрения, а вроде и потерял былой комфорт в нахождении с отцом в одном помещении, потому и отвернулся, сидя за столом, подперев голову рукой так, чтобы ненавязчиво скрыть ладонью лицо. Плевать на Дазая, но он подставил под удар Тюю и Атсуши…

А вот когда в зале послышался глухой удар в тишине, а затем невнятные звуки, Мори даже обернулся на дверной проём, оторвав взгляд от младшего сына, молча и без поднятия на отца глаз хлебающего горячий суп из тарелки. Спустя несколько минут и череду хлопков дверьми ванной, туалета, детской комнаты на пороге появилось оно: лохматое, позеленевшее от вчерашнего, сутулое и крайне плохого вида древнее чудовище, решившее показаться простому народу в честь знамения и грядущего конца света. С вьющихся волос капала вода, а глаза с длинными ресницами моргали по очереди, когда длинноногое существо в одной майке, расхлябанных кое-где бинтах на теле и вчерашних обтягивающих брюках соизволило выпрямиться, хрустя затёкшими костями, придвинуло себе ногой стул и село за стол, жмурясь от света и хмурясь, почёсывая затылок. При одном взгляде на это появлялось стойкое ощущение, что встало оно только потому, что неудачно повернулось во сне и рухнуло с дивана лицом в пол. В отличие от брата, у старшего вины ни в одном глазу, он только протянул руку куда-то в сторону столешницы и пошевелил пальцами, мол, дай. Да, пап, именно ты, именно дай. Мори даже невольно бровь вскинул, прежде чем передал сыну бутылку минеральной воды. Дазай осушил её на треть, не прерываясь даже на вдохнуть, и лишь затем поставил на стол, икнув и вытерев губы тыльной стороной ладони. Огай даже говорить ничего не стал, решив наблюдать дальше и ставя перед ребёнком тарелку с супом, и если младший, как и всегда, ковырялся с любой порцией до последнего, пока не остынет, то старший решил проблему кардинально, проверив еду на горячесть губами на ложке, убедившись во вменяемости, а затем взяв тарелку за края руками и выпивая суп прямо из тарелки, чудом не проливая на себя, зато накапав на стол. Огай, глядя на это, только вздохнул тяжело, накрыв лицо рукой.

— Ничего сказать мне не хочешь? — на этот вопрос Осаму лишь спокойно глянул на отца. — О вчерашнем, например? Что пили, как пили, чем занимались? — на последнем Мори акцентировал внимание, и если Рюноскэ понял серьёзность ситуации, то Осаму даже не среагировал.

— На это тебе может ответить и Рюноскэ, — и не поспоришь: сказал как отрезал, махнув на брата рукой. Акутагава от такого поворота оторопел, замерев, и нахмурил куцые брови.

— Я не помню и половины вечера, причём тут вообще я? — возмущённо прохрипел он, прикрывая рот рукой. — Сам и отвечай.

— Интересно, почему не помнишь, — Дазай злобно усмехнулся, опустив руки под стол и зажимая их коленями, прикрыв глаза. — Может, потому что перепил?

— Всё, что меня интересовало конкретно от Рюноскэ, я уже спросил, — вмешался Огай, скрестив руки на груди. Не вмешаться в их спор на ранней стадии — разнимать потом, как собак. — А теперь я спрашиваю, чем занимался конкретно ты, Осаму.

— Ой-й… — Дазай крепко зажмурился и потёр ладонью глаз, — давай завтра.

— Где-то я уже слышал эту фразу, — отец прищурился, но останавливать подростка не стал: ему действительно сейчас не очень хорошо, но вечером уж точно можно будет спросить его об этом — не отвертится.

А вечером спросить не получилось. Хитрый старший подросток старался не попадаться отцу на глаза в течение всего дня, спускаясь со своего верхнего яруса, только чтобы сходить в туалет, а бутылку минеральной воды забрал с собой, периодически делясь ею с братом, пока не кончилась и её не начал терзать и грызть Расёмон под столом у ног хозяина. Ей-богу, звуков порой от этой чёрной ящеричной головы, как от неугомонной собаки, даром что кормить не надо! В то время, когда Мори, немного разобравшись с бумагами в кабинете и закончив телефонный разговор, заглянул в комнату к мальчикам в полной решительности добиться внятного ответа о вчерашнем, бодрствующим оказался только Рюноскэ, сидевший за столом с поджатой на стул ногой и смотрящий в экран своего ноутбука — старший брат, свесив руки книзу, дремал с подушкой на голове. По всей видимости, заснул, пока читал книгу, лежащую рядом с его головой. Огай, хмурясь, внимательно посмотрел на лицо старшего ребёнка вблизи, прекрасно зная, что неспящего можно легко вычислить по движению глазных яблок под закрытыми веками и по дыханию, но нет — либо Осаму научился чересчур искусно притворяться, либо спецом начал задрёмывать сильно раньше, чтобы отключиться к возможному приходу отца с этим его серьёзным разговором. Продуманный засранец! Нетрудно было догадаться, что сегодня Дазай талантливо избежал допроса, но завтра перед школой Огай уж точно спросит; от того, что он приедет в офис позже обычного, пожара не случится.

И утром Осаму действительно с удивлением и явным неудовольствием наблюдал отца дома и то, как тот неторопливо собирался и как на язвительные вопросы о том, не опаздывает ли он, отвечал: «Нет». Акутагава уже расслабился и был весьма бодрячком, исключая то, что не выспался — проклятая первая смена, а вот Дазай ел в мрачном молчании, с напряжением намазывая на хлеб арахисовое масло. Казалось, он этим вовсе не острым ножичком себе вены вскроет, если промахнётся, но нет. Ели, как всегда, в темноте, потому что эти дети тьмы шипели на свет ранним утром перед школой, но Мори это, повязывая галстук, не помешало пройти мимо кухни и прямым текстом задать Дазаю вопрос:

— Вы действительно позавчера этим занимались?

Проглоченный кусок, казалось, встал поперёк горла.

— Ну… — Рюноскэ молча слушал, примерно понимая, о чём речь, и не влезал в разговор, а то мало ли, ещё и ему попадёт. Дазай шумно сглотнул и криво улыбнулся: — А исход событий будет зависеть от моего ответа или нет?

— Отвечай прямо, молодой человек, я не собираюсь носиться за тобой, вытягивая из тебя все события субботы по крупицам, — голос Мори звучал не то чтобы строго, но интонация была такой, от которой оба парня понимали — юлить и врать бесполезно. — Или же я просто спрошу у Рандо или Шибусавы-сана, что они услышали от своих детей и от ваших же соучастников.

— Тц. Я уж думал, ты забудешь про эту мелочь, — Осаму вздохнул и закатил глаза, чувствуя, как пропадает аппетит. — Ну, допустим. И что с того? Мы уже не маленькие.

— Но не настолько взрослые, чтобы начинать таким заниматься в шестнадцать, — вот тут в ответе отца прозвучали стальные нотки, когда он, допив кофе и развернувшись, ушёл с кухни, и Дазай проводил его внимательным взглядом. — Поговорим об этом вечером.

Эта фраза звучала хуже приговора о смертной казни по отношению невиновного, который просто не смог доказать, что ничего правомерного не совершал. Рюноскэ сам пристально следил за отцом, а затем перевёл взгляд на брата, вскинув куцую бровь и допивая чай из чёрной чашки.

— Ты попал.

— Беф тебя фнаю, — Осаму зажал бутерброд зубами, отправившись в процессе одеваться — раз отец пока дома, он может довезти до школы, так что лучше поторопиться. — Ладно, разберёмся.

На пороге школы Рюноскэ еле-еле успел увернуться, когда Дазая вбил спиной в стену шторм о двух ногах и со ста шестьюдесятью сантиметрами роста. Накахара был разгневан ещё до начала первого урока и едва не выбил Осаму челюсть перед самым началом математики, но вовремя подоспел опаздывающий Накаджима и буквально с порога вклинился между ними, расставив руки в стороны и не давая дуэту друг к другу приблизиться. Тюя рычал что-то про то, что придурок не умеет держать язык за зубами, ведь его, Дазая, отец рассказал его, Накахары, отцу о том, что произошло, а Осаму, даже особо не сопротивляясь, — неужели признал вину? — вяло отбрехивался, что ничего страшного не будет и с ними просто поговорят, Тюя просто зря злится на ровном месте. От Накахары исходила такая аура агрессии, что, казалось, он и Накаджиму запросто перебросит через голову и вновь полезет к Дазаю драться, но Дазая спас звонок и Куникида-сан, пунктуально входящий в кабинет.

После математики была физкультура на улице, в ходе которой Осаму был выловлен из бассейна в здании в попытке утопиться — Накахара одним пинком отправил его через двери на стадион, и норматив в несколько кругов был сдан минимум дважды, потому что Дазай убегал и не видел смысла останавливаться, а Накахара догонял и не видел смысла сдаваться — начистить лицо хотелось ещё как! Вот только догнать бы этого длинноногого ублюдка. Этот бег с препятствиями продолжался бы до конца урока, если бы преподаватель не остановил юных спортсменов свистком. Акутагава, сидевший всё это время на трибунах, натянув ворот красной олимпийки на нижнюю половину лица и держа руки в карманах, дождался Накаджиму, в одной футболке и повязанной на бёдрах олимпийке прибежавшего к нему после сдачи зачёта, и оба только неловко переглянулись, глядя, как Накахара продолжает Дазая клясть, а Дазай от этих проклятий — открещиваться.

— Это насчёт того, что мы вернулись позавчера невменяемыми? — Атсуши вопросительно глянул на Рюноскэ, но тот только плечами пожал.

— Если бы причина была только в этом, приплели бы нас четверых, — Акутагава зыркнул на брата и товарища, между которыми пришлось встать преподавателю, чтобы те не сцепились. — Я так полагаю, что-то произошло, когда меня и, видимо, тебя срезало.

— При мне ничего не было, хотя я ещё долго был в сознании, — Атсуши отпил воду из бутылки снова. — А если и было что-то, то я даже не представляю, как об этом могли узнать отцы. Ну, по крайней мере, твой и его.

— Мне кажется, я мог предположить, что они сделали и как отцы узнали, — Рюноскэ прищурился, — но не уверен.

Накаджима только покачал головой. Что же случилось?..

После третьего урока всё выяснилось. Они вернулись из столовой — туда ходил Накаджима с честно выспоренными деньгами Дазая, а Акутагава ходил за компанию — и сразу узрели удручённую картину из двух товарищей с тёмной-претёмной аурой вокруг обоих. Осаму потом сказал, что звонил отец и говорил, что Рюноскэ и Атсуши могут расходиться по домам, а их с Тюей вызывают в офис, чтобы поговорить там — видимо, слишком поздно сегодня вернутся родители, если вернутся ночью вообще, — и Акутагава после этого, сев на свою парту слева от парты Дазая, всё-таки поинтересовался, в чём дело. Осаму глянул на Тюю, но тот только злобно на него зыркнул — и Дазай покачал головой: «Не могу рассказать».

— Ну, что ж, — Рюноскэ злобно усмехнулся, прикрыв ладонью рот, — я схожу с тобой, чтобы послушать лично, что ты вытворил. И Атсуши тоже.

— Предатель, — Накахара цыкнул сквозь зубы, услышав решение Акутагавы, но злиться не стал. Ладно, с верными камрадами под боком всегда как-то поспокойнее. — А тебе, — он повернулся на Атсуши за партой впереди, — зачем с нами идти? Тоже позлорадствовать?

Накаджима с зажатой в зубах булочкой вздрогнул, когда к нему обратились, и встретился сразу с тремя парами глаз: Накахара смотрел прямо в душу, ожидая ответа, подперев щёку кулаком, Дазай склонился вбок, вытянув руки по парте и держась ими за край стола, Акутагава сверлил взглядом, говоря одним своим видом, мол, не пойдёшь — потащу насильно. Оборотень покачал головой, проглатывая кусок.

— Мне отец попросил занести ему в кабинет какую-то вещь из дома. Она у меня в рюкзаке, — парень махнул на портфель на крючке под столом, садясь на стул. — Я так и так туда иду.

— Ого, выкрутился, — Осаму усмехнулся, улыбнувшись. — Талантливо избегаешь нынче гнева метра с кепкой.

— Но я сказал правд-

— Чё сказал?! — Накахара вдруг треснул кулаком по своей парте, и Дазай от звука мгновенно выпрямился, показывая ладони в жесте «я сдаюсь». — Тебе не хватило пинка под задницу перед физкультурой или что?

— Тебе послышалось, я сказал про дорогого друга и любимого товарища Накахару Тюю, — Осаму невинно лыбился, — который в случае чего может верно и преданно послужить вешалкой.

— Не думай, что если мы в школе, то я не смогу тебя заломать и выбросить в окно.

— Чтобы твоего отца снова вызвали к директору за то, что ты разносишь школьное имущество? — Осаму усмехнулся, и его глаза сверкнули. — Сначала мячом, потом людьми. Не меняешься с возрастом.

— Мячом я разбил стену, если ты помнишь, — Тюя рычаще выдохнул, отворачиваясь. — Могу и тобой пробить, но, боюсь, для тебя это будет смертельно. И болезненно.

— Смифтельна и балефненна, — Дазай передразнивает, ломая голос, и от участи быть побитым учебником по лбу его снова спас звонок — Йосано-сан придёт в кабинет химии немного позже звонка, но на пунктуальность Куникиды-сана ещё никто не зарился. — Эй, Тюя, ты случайно не раствор меди и теллура?

Накахара, наученный горьким опытом странных фразочек Дазая, сразу смотрит на таблицу Менделеева над доской в начале класса: медь — это Cu, теллур — Te.

— Пошёл ты, Дазай.

Осаму только подло хихикает, зная, что Тюя закатывает глаза.

Чем скорее близился конец учебного дня, тем больше Накахара чувствовал себя как на иголках. На химии он даже не повернулся двинуть Осаму локтем по рукам или в лоб — куда уж попадёт, — когда тот вытянул свои длинные грабли и начал возить ими по отросшим рыжим волосам Тюи, заплетая подобие косы, но уже не рискуя использовать скотч вместо резинки. На предпоследней физике Накахара дольше обычного решал задачи, но хотя бы решил, а на последней истории не смог сосредоточиться даже на параграфе и забил на это дело — всегда, когда Рампо-сан спрашивал, а Тюя мог сказать только «э, ну, это было в тысяча девятьсот двадцать… тридцать восьмом? седьмом?», его перебивал охочий до поговорить Дазай и уводил историка полемикой в такие дали, что тот либо не вспоминал о том, что спросил изначально Накахару, либо решал сжалиться над учеником, который не особо-то блистал успехами в его предмете. Зачем нарочно валить ребёнка? Тем более в старших классах, когда подростки, которым год-два остаётся до совершеннолетия, уже вовсю думают о будущем университете с нужной им специальностью. Зачем какому-нибудь условному физику-ядерщику отличать ямб от хорея? Или к чему будущему писателю-фантасту знать три закона о биссектрисах… В общем, если ребёнок не тянется сдавать твой предмет, то и не трогай его чрезмерно часто. К тому же если ребёнок явно не готов. Дай ему шанс, так, может, к следующему уроку предусмотрительнее подготовится. Дазай, к слову, на этой истории обсудил Великую Депрессию с преподавателем сполна и даже о чём-то с ним заспорил, но Тюя не слушал. Как можно вообще быть спокойным, когда вас ждёт серьёзный разговор об этом?

Впервые было тягостно выходить из школы. Накахара молчал, держа руку на лямке рюкзака, а вот Дазай тараторил без умолку, закинув руки за голову, или вовсе что-то насвистывал. В конце концов, когда Акутагава в третий, наверное, раз задал вопрос, в чём дело и что за надобность у отца вызывать товарищей на ковёр, словно провинившихся сотрудников, а Дазай наконец заткнулся, отмахнувшись, мол, это неинтересно, Накахара внезапно зарычал и встряхнул сжатыми в кулаки руками — Накаджима невольно вздрогнул и чуть не подавился булочкой с изюмом.

— Если мы выйдем оттуда живыми, я клянусь, что сверну тебе шею, — Тюя ткнул пальцем Осаму в грудь с такой силой, что тот охнул и отшатнулся, потирая места тыка под ключицами.