Простуда (1/2)

Всем известно, что дети либо болеют постоянно в силу слабого иммунитета, либо заболевают совсем неожиданно — летом в тридцатиградусную жару или спустя три года с прошлого больничного. Всё ничего, когда твой родитель — обыватель, никак не связанный с медициной, но знающий, что давать ребёнку, если тот постепенно простывает. Всё плохо, когда твой родитель — врач. От любого кашля или шмыга носом в тебе начинают подозревать коклюш, грипп, менингит, корь, волчанку и далее по списку. Мори-младших участь быть залеченными насмерть, к счастью, обошла стороной, хоть Огай и следил за их здоровьем достаточно пристально, спрашивая о самочувствии детей день через день. И если Дазай обходился самостоятельным тасканием пластырей из аптечки, когда в очередной раз разбивал коленки или царапал ладони, изредка довольствуясь тем, что отец перебинтовывает руки или ноги, которые он умудрился потянуть или ушибить до гематомы, то Акутагава был ходячим бедствием. Подхватив в восемь лет простуду в конце января и переболев бронхитом, лёжа с кашлем две недели и вынудив тем самым своего брата не только ходить дома в маске весь месяц, мазать нос оксолиновой мазью и переехать ночевать и делать уроки в зал, с тех пор он часто кашлял без причины. Огаю это, конечно, очень не нравилось, и что только он у ребёнка не подозревал — и трахеит, и плеврит, и коклюш, благо что Рюноскэ охотно соглашался сходить на обследование вместо какого-нибудь урока математики, но ничего, слава господу, не подтвердилось. Акутагава просто периодически кашлял, хоть лечи его, хоть нет: пропьёт лекарства, ничего холодного не ест, не мёрзнет, перестаёт кашлять на месяц — и снова по кругу. Мори не был педиатром, но с собственными детьми кем только не станешь, потому в домашней аптечке стабильно пополнялись упаковки пластырей, бинтов и дезинфицирующих средств для одного чада и таблетки с сиропами от кашля — для другого. Зато по усиливающемуся кашлю у младшего Огай с лёгкостью определял, когда тот заболевает или уже заболел, даже без прикосновения к его теплеющему лбу. Температура несколько дней держалась в районе противной тридцати семи с копейками, иногда доползала до тридцати восьми, но никогда выше. Дня четыре-пять — и вновь как огурчик: и ест хорошо, и спит без тревог, и чувствует себя хорошо, даже не хрипит так сильно, как хрипел.

Если же начинал кашлять Дазай — он заболел без вопросов. Обычно он кашлял и носом шмыгал, и обычно заболевал он под конец осени или в начале весны, в самые противные сезоны. Максимум старший болел раз в год, а то и в два, но, что называется, редко и метко — температура мгновенно зашкаливала до тридцати девяти, не пил, не ел, только лежал в полудрёме под одеялом и дрожал. Мори больше всего боялся в болезни Осаму-куна того, что в первые две ночи его начинало колотить от озноба, и просыпался он полностью взмокшим — приходилось колоть жаропонижающие и наблюдать, как жар постепенно спадает, а ребёнок засыпает. Рюноскэ в эти дни часто бесшумно заглядывал в «оккупированную болезнью» комнату и спрашивал у отца, как там его брат. Когда на четвёртый день Осаму более-менее приходил в себя, начинал по чуть-чуть есть и садиться в постели по собственному желанию, он лыбился, потому что прекрасно различал братское беспокойство в простой фразе «а я так надеялся, что ты побольше проваляешься с температурой, как овощ, и мешаться не будешь».

Огай с содроганием вспоминает, как прошлой зимой с температурой слегли оба: Рюноскэ чувствовал себя не очень ещё в школе, о чём сообщил отцу, еле-еле дотянул до четвёртого урока, пока мужчина не забрал его, оставив Дазая на оставшиеся каллиграфию с музыкой; а ближе к вечеру, когда младший уже сидел на своей постели, укутанный в плед и выпивший все лекарства, затемпературил и старший, пока в зале смотрел какой-то психологический триллер — почувствовал себя хуже, прилёг на диван и неожиданно для себя провалился в сон, пока температура неумолимо поднялась. Мори тогда весь был на нервах: ни о какой работе завтра не шло и речи, он всю ночь дежурил возле мальчишек, периодически наблюдая, как в беспокойном сне ворочается младший и как от температуры постепенно мокнет старший, готовясь вколоть жаропонижающее. Оба пили через силу и отказывались от еды, тяжело кашляли, кутались в одеяла и практически не вставали с постели, разве что до туалета и обратно. Что уж говорить, Мори и сам почти не ел и не пил несколько дней, боясь отлучиться от мальчишек, выходя из комнаты максимум на час, пока те засыпали после лекарства, но и то периодически заглядывая из-за каждого шороха или кашля. Он сидел на углу постели то одного, то другого, касаясь ладонями лбов, поднося к слабым рукам стаканы с тёплой водой и таблетками и спрашивая, не болит ли что-нибудь. Ночами, когда дремал по паре часов и когда просыпался, проверял, не сползло ли одеяло и не поднялась ли температура, расслабленно выдыхая и уходя на кухню, убеждаясь, что мальчики в порядке. Когда к окончанию третьего дня температура начала постепенно спадать до тридцати семи и девяти у обоих, Огай в желании выпить хотя бы чашку крепкого кофе попытался пить её через маску на лице, забыв снять.

Мори измученно улыбался, когда видел, когда один из сыновей в одну из ночей тащит с кухни бутерброды для себя и второго собрата по несчастью, свой зажав в зубах, а с другого на блюдце откусывая кусок сыра или перекладывая на него ненавистные огурцы.

Мори спокойно выдыхал, когда видел, когда оба, усевшись на постелях и укутанные в пледы, начинали оживать и хрипло разговаривать между собой, включая телевизор или подтаскивая к себе приставки, чтобы сразиться друг против друга или прогнать миссию в кооперативе. Температурят они ещё, конечно, но то, что больше не лежат пластом, активничают и едят, вставая с постелей не только для того, чтобы сгонять до туалета или ванной и обратно, радовало. Рюноскэ, значит, будет огурчиком уже через несколько дней, а Осаму точно полежит ещё неделю, прежде чем придёт в себя и сбросит с себя оковы слабости; Акутагава точно умудрится подколоть брата тем, что он-то в школу может сам ходить, в отличие от некоторых «овощей», Дазай же обещает плюнуть в его чайную чашку, чтоб тот снова заболел и не выделывался: «Ну-ну, иди пиши свою контрольную, а я дома полежу, фильмы посмотрю, чипсы есть буду, пока голову над примерами ломаешь, неудачник». После четырёх-то дней высокой температуры грех не побеседовать друг с другом — столько времени упущено, столько раз можно было бы оскорбить друг друга!

Хорошо, когда врач-отец способен выписать справки в любой момент сам на любой период времени и не придётся говорить учителю, что ты правда-правда болел, а не гулял где-то целую неделю из-за нежелания ходить на математику.

О том, как болеет Атсуши, Тацухико может писать целое руководство по уходу за несовершеннолетними детьми-оборотнями, неспособными в силу возраста и неопытности ухаживать за собой самостоятельно: «Раздел третий: Болезни. Глава первая: Простуда». Как правило, не сразу замечаешь, что твой любиме- то есть ребёнок заболевает: сидит себе тихо в комнате, никого не трогает, задремал днём с включенным телевизором, а вечером, еле передвигая ногами и закутанный в плед, тащится на кухню к тебе или в твою комнату, шмыгает носом и говорит, что что-то ему нехорошо. Обычно, когда дети говорят, что им «что-то нехорошо», в твоей голове разворачиваются сюжеты похлеще кровавых расправ в фильмах о серьёзных закрытых переломах или отравлении человека биологически опасной бактерией вроде неглерии фоулера или чего-то наподобие; невольно представляешь самые худшие сценарии, пока встаёшь со своего места и подходишь к ребёнку, прикасаясь к его лбу.

Но с Атсуши всё было отнюдь не так. Он ведь не просто ребёнок, он… ну… которебёнок? С поликлиниками дела обстояли плохо, потому что в первый раз Накаджима, переволновавшись, дал сбой в трансформации, и Шибусаву чуть не отправили к ветеринару экзотики «с его тигром». Попытавшись вызвать врача на дом, всё было плохо совсем: несчастная женщина была в шоке, когда на её глазах трёхлетний мальчишка вдруг зарычал хриплым басом из-за больного горла, а затем, вскочив на спинку кресла и вцепившись в неё когтями, прыгнул за его спинку и отказался вылезать. Волнующийся юный тигр с сухим носом, отсутствием аппетита и сопротивлением врачам на втором дыхании вынудил отца просить помочь самого Мори: «Атсуши знает тебя, надеюсь, ничего не выкинет…» Да и кого ещё просить о помощи с одарённым ребёнком? И не прогадал. С отцом своих товарищей по игрушкам и горшку юный тигр вёл себя спокойно, даже не вертелся — конечно, любого вымотают такие прыжки по квартире от чужих людей в облике зверя хоть и маленького, но с толстой меховой шкурой. У маленького оборотня к тому же не было причин не доверять тому, кто в период режущихся клыков посоветовал давать обгрызать не только резиновые игрушки, но и что пожёстче: «Он всё-таки наполовину тигр. Не удивляйся, если ножки стульев и стола будут изгрызаны до щепок». Атсуши плохо помнит, как делал всё это, зато в более осознанном возрасте наблюдал наполовину погрызенный табурет, скромно стоящий в его комнате. Отец говорил, что это он, Накаджима, грыз его, когда тигриные зубы чесались. Смотря на то, как двухлетка грызёт детскую резиновую игрушку в виде плоской кошачьей морды, Шибусава усмехался про себя, что, мол, можно давать ребёнку неогранённые драгоценные камни — и чешущимся зубам польза, и самому работы с огранкой меньше, но это так, шутки.

Самым верным признаком недомогания повзрослевшего мальчишки-тигра были очень вялые завтраки-обеды-ужины или вовсе полный отказ от еды: «Не хочу, потом доем», — говорил ребёнок, тяжко вздыхая и отодвигая тарелку от себя. Шибусава тут же настораживался: чтобы оборотень — и отказался от обеда? Болезным он не выглядел, да и бегал быстро. Мало ли, вдруг и вправду не хочет. Но вторым верным признаком болезни сына было то, что оборотень внутри него инстинктивно искал тёплые места в квартире, постепенно ослабевая и внезапно перемещаясь сидеть с книгой или телефоном поближе к батарее. Мальчик мог и заснуть прямо там, возле неё, поджав к груди колени и спрятав лицо в мохнатых лапах — спать на них удобнее, чем на обычных человеческих руках. Именно тогда Шибусава и понимал, что ребёнку нездоровится — когда кошки заболевают, они часто ищут тёплое место, часто спят и отказываются есть. Чисто для самоубеждения можно было попросить сына превратить свою голову в голову зверя, чтобы пощупать нос и понять, что он абсолютно сух или постепенно высыхает. Кажется, постепенно растущий оборотень плохо переносил перемены организма и реагировал на все изменения понижением иммунитета — Атсуши стабильно болел раз в сезон. Летом для него заболеть была не проблема, но возникало чувство, что болеет он лето через лето стабильно: если в этом августе заболел, точно следующим летом будет перерыв. Строптивый и противный оборотень! Если Тацухико уже смирился с тем, что его сын ведёт наполовину по-кошачьи, то реакция организма оборотня на изменения человеческого организма откровенно не нравилась, мужчина с нетерпением ждал, когда Атсуши подрастёт в этом плане.

Просто потому что Накаджима болел то тяжело, то так себе, на ногах перенести мог. И болел он тяжело под конец года, где-то в конце января.

Так было и этой зимой: Атсуши пришёл домой под вечер, забегая в квартиру часа три назад лишь для того, чтобы закинуть рюкзак в комнату и уйти к товарищам с чистой душой и ничем не обременённым за спиной валяться в снегу дальше. (Благо Накаджима не имел привычки, используя способность, выходить не через дверь и парадную, а через окно — задним лапам оборотня ничего не будет, а вот окружающие будут, мягко говоря, в шоке. У Накахары же такая привычка была, и Рэмбо приходилось буквально вешать на окна бумажки с надписью «не сюда», а на двери — «сюда».) Шибусава знал, что сейчас приближается та самая пора, когда ребёнок обязательно заболеет, вот только когда — неизвестно. Недомогание зверя внутри было бомбой с часовым механизмом — точно рванёт, а когда точно — неизвестно. Вся четвёрка младших одарённых часто тусовалась вместе, пока их отцы были заняты на своих работах, потому порой позволяли себе чуть больше, чем если бы родители могли следить за ними — в конце концов, за шебутными одиннадцатилетками хоть изредка нужен присмотр, так ведь? — и в одного из четвёрки часто мог прилететь огромный ком с трудом собранного снега, или четвёрка могла разбиться на пары и построить каждый свой замок, чтобы штурмовать вражеский, или четвёрка могла сплотиться и устроить обстрел снежками прохожих, а потом удирать в другой двор: Накахара в тёмно-синей курточке и чёрных перчатках тащил Дазая в шарфе и голубой куртке за шкирку за собой, Рюноскэ хватался за спину убегающего на четырёх лапах Атсуши-куна и уносился вместе с ним. Не было во дворах неблагополучных и спальных районов гаражей, с которого бы эта четвёрка не прыгала, не было бы чего-то такого, чего парни не могли кинуть в костёр и наблюдать за тем, как принесённая в жертву консервная банка с карбидом с громким хлопком взрывается и разлетается на мелкие осколки по всему двору, пугая птиц и прохожих.

Видимо, в этот раз снега они ещё и наелись, решив разнообразить свои вылазки в мир нормальных людей. Или, возможно, просто кто-то потерял шарф, раз пришёл без него; Шибусава просто не обнаружил его ни на вешалке, ни среди вещей, когда вернулся домой, а Атсуши, судя по свету из своей комнаты, был там. Первым звоночком было то, что оставленный на разогреть ужин в холодильнике был не тронут — ребёнок либо не взял, либо даже не смотрел в холодильник. Чтобы Атсуши — и не смотрел в холодильник? В голове мужчины тут же пронеслось короткое и ничуть не радующее: «Началось». Конечно, в сердце ещё теплилась надежды на совершенно неожиданные обстоятельства, не вписывающиеся в привычное понимание мира, благодаря которым Накаджима не поел, но причина стала слишком очевидной, когда зашедший в комнату сына отец увидел ребёнка, сидящего на полу спиной к батарее и ногами к обогревателю. Можно даже тигриный нос не трогать — сухой.

Тяжести проявляются в том, что ослабленный человеческий организм не может сопротивляться звериному началу, и заставить Атсуши пить лекарства становится чёртовым испытанием: иногда ребёнок глотает таблетки совершенно спокойно, запивая водой и снова укладываясь в постель в своём коконе из одеял; иногда верх брал оборотень, и с ним приходилось едва не как с животным: толочь таблетки и мешать их с едой, выманивать забившегося под кровать или диван которебёнка игрушками или чем-то вкусным или вовсе держать его челюсти сомкнутыми, пока бело-чёрная пушистая голова не облизнёт нос шершавым языком — верный признак того, что зверь проглотил микстуру. Такое бывало нечасто, но, столкнувшись с сопротивлением юного оборотная впервые ещё тогда, когда Атсуши было три года, Шибусава старается скрывать то, что вынужден был читать руководство для ветеринаров о том, как заставить кошку выпить лекарство. «Хорошо, что среди моего круга общения нет цирковых актёров, — нервно выдыхал Тацухико, когда ребёнок начинал идти на поправку и можно было бы выйти в полный рабочий день, а не приходить дважды днём и за два часа до конца работы, чтоб либо проверить, выпил ли Атсуши лекарства, либо снова сразиться с юным оборотнем и заставить его выпить таблетки. — Иначе, боюсь, я бы начал интересоваться у местных ветврачей, как лечить тигров».

Когда Накаджима болел тяжело, ни с каким зверем внутри него сражаться не нужно было — слабым был что человеческий организм, что тигриный, открывающийся на втором дыхании. Когда Накаджима болел так-сяк, с максимальной температурой тридцать восемь и пять, Шибусава чувствовал себя укротителем тигров, ну или смотрителем зоопарка: когти у собственного сына в любом возрасте были далеко не игрушечными, а Атсуши порой мог и случайно задеть ими. В любом случае всё было хорошо, когда Шибусава, наконец заставив ребёнка принять все таблетки на ночь, наблюдал, как тот сворачивался в клубок под одеялом и начинал сонно мять подушку под головой, отвернувшись головой к стене и поджав коленки к животу.

В любом случае господину Огаю ничего не стоит с лёгкой руки выписывать справку в школу не только своим детям — всё-таки троица отцов-одиночек пыталась вырастить будущее поколение своих преемников достойным и ни в чём не нуждающимся.

У юного манипулятора гравитацией дела с иммунитетом обстояли в корне наоборот: сколько он ни пытался заболеть нарочно, даже так у него не получалось. Идея ловить зимой снежинки ртом, вязать из шарфов верёвки и ловить снежки ртом принадлежали ему, но заболевали, как правило, все, даже стойкий Дазай, но не он. Ни горло не хрипело, ни температура не поднималась, ни сопли водопадом не текли. Возмутительно! Зато горло хрипело и температура скакала часто у его отца — бедный Рэмбо не только постоянно мёрз, кутаясь в слои одежды даже летом, но и был подвержен любой простуде как двумя пальцами щёлкнуть. Посидел несколько минут перед открытым окном на работе? Вечером закашляет. Прошёлся несколько раз под кондиционером? К ночи будет тридцать восемь. Глотнул чего-то ледяного из холодильника? Горлу хана. Как выражался насчёт своего иммунитета сам Артюр, «c’est une plein de merde», а в переводе для Тюи — тотальная катастрофа. Накахара уже даже не удивлялся, когда отец вроде вылечился от насморка или кашля две недели назад, а сегодня опять меняет платки каждые несколько часов и обложился антибиотиками за своим рабочим столом. Тюя, когда включал чайник на кухне для себя, не спрашивал отца о том, будет ли он горячий кофе или чай, он просто приносил ему кофе или чай в любой из отцовских чашек и ставил на стол де-факто. Рэмбо, обставленный этими самыми чашками, только пустыми, видел в сыновьем поступке подвиг какого-нибудь бога и хрипел со своим больным горлом «спасибо», пока Тюя отмахивался и уходил к себе — ему не сложно, его никакая хворь не берёт, хоть находись он в целой палате с простуженными или болеющими бронхитом. Отец в дни плохого самочувствия натягивал свой шарф на половину лица снизу, но, право слово, даже если бы Накахара случайно глотнул чего-нибудь из чашки, из которой пил больной мужчина, ему было бы до лампочки. На этой почве он даже завидовал всем троим своим товарищам, когда те могли заболеть все разом и дружно валяться дома, переписываясь друг с другом или гоняя в кооперативе онлайн, пока Тюя, окружённый пустыми партами сзади, спереди и сбоку, был вынужден учиться без поддержки этих приду- нет, этих идио- не-ет, этих очень нехороших людей. Единственным, что оставалось Накахаре, это обзывать товарищей жалкими смертными и говорить, что он один неподвластен человеческим болезням.

Он помнил, как болел в середине осени, когда ему было лет пять, а потом как отрезало.

Рэмбо всегда был вежливым, спокойным, апатичным и флегматичным, словом, на яркие эмоции его было пробить крайне сложно: он не смеялся звонко и открыто, он прикрывал рот рукой и глухо усмехался, слабо улыбаясь под ладонью; он не кричал от испуга и не отскакивал в сторону, он вставал в ступор с широко распахнутыми глазами, приседая и закрывая голову руками либо падая в обморок; он не злился и не рычал, он лишь негромко цедил сквозь зубы ругательства на другом языке, хмуря брови и выглядя мрачнее тучи; он никогда не повышал голоса, будучи абсолютно бесшумным и тихим, не любя шумные места, а в моменты болезни чихая и кашляя вовсе бесшумно. (Маленьким Накахара услышал от одноклассников, что если чихать бесшумно и с закрытым ртом, прикрывая его ещё и рукой, просто жмурясь и вздрагивая, как делал его отец, то могут лопнуть глаза и даже мозг, потому ещё год каждый раз боялся, что однажды обнаружит своего отца умершим от обыкновенного нежелания не доставлять шума…) Редко что могло выбить этого представителя высшего общества, настоящего манерного герцога, для кого проблемы слоёв общества ниже его слоя недосягаемы, из привычной сдержанной колеи и вывести на эмоции, но…

Мори всего второй раз в жизни видел откровенную панику и испуг на лице мсье Рэмбо, влетевшего в его кабинет поздно вечером без пальто, без шарфа и без своих тёплых белых наушников. Во всё это был укутан Тюя, которого мужчина принёс на своих руках с мольбой в глазах и беспомощностью от осознания того, что, кажется, ничего не может сделать, словно на его руках кто-то сейчас умер. И не один.

Огай при первом взгляде на Рэмбо и его преемника на его же руках моментально ожидал самого худшего — оторванной конечности, сломанного позвоночника, рваной раны или моря крови, но… Не сказать, что запредельно высокая температура и обморок от неё был чем-то хорошим, но он был явно лучшим, чем-то, что Мори успел представить.