День 26: грязный реализм (1/2)
На Грома он заглядывался давно. Поначалу — как на главного поехавшего, про которого не знаешь, вернется он живым после выезда или нет. Потом — как на коллегу, которого даже при петином мудацком характере можно уважать за дело. Потом — как на в самом деле красивого мужика. И это стало его личной катастрофой.
— Хазин, закурить будет? — он подваливал в курилке, и Петю брала дрожь, как будто он зеленый первокурсник.
— Ты не смотрел, что там по делу Титова? — он спрашивал в гомоне отдела, и Петя моментально забывал, кто такой Титов и почему ради него нужно порвать жопу.
— Не подкинешь? Если тебе по пути, — он изредка просил, когда заебывался за день, и Петя делал крюк до его дома, никогда не говоря о том, что ему вообще-то совсем не в ту сторону.
Он сам не понял, в какой момент потерял себя. Когда променял остатки своих принципов на позорный трепет от взгляда громовских глаз. Их, принципов, было совсем немного:
- не брать в вот ни в каком из смыслов;
- не позориться перед собой;
- не предлагать больше, чем можешь дать;
- не работать бесплатно.
В рот взять хотелось. Несмотря на то, что последний пидорский опыт был у него еще во времена учебы. Несмотря на то, что у тогдашнего его пацана был вполне себе скромный хуй, а у Грома — хоть подавись, Петя в сортире спалил случайно.
Стыд он почувствовал еще в тот день, когда вполне осознанно заценил громовскую задницу и длиннющие ноги.
Предлагал Грому он все, хоть ключи от квартиры, где деньги лежат. И Гром, судя по всему, принимал все это как приятельское внимание. А Петя был не из тех, кого можно было бы назвать приятелем. Он или дружил так, что брат за брата стреляет в упор, чего давно с ним не случалось, или держал строгую дистанцию. Шириной со стол в кальянной. С Громом же было что-то иное, и ясно видно, что в одни ворота.
Петю настолько крыло, что он без единого сомнения перехватывал у Грома какие-то мелочи вроде бумажной работы. Конечно, за просто так и совершенно добровольно. За скупое “спасибо” с легкой улыбкой. За острый взгляд, который будто выявлял Петю из мира, делал его настоящим. Живым.
Все пошло по пизде в мае, и лето Петя провел в позорной для него тоске, которую нельзя было вытравить ни клубами, ни девками, ни вискарем. К сентябрю он совсем осатанел, и даже попробовал себе какого-то парнишку снять. Но все было не то. Попадались только какие-то тощенькие и смазливые, а хотелось вот в эти руки, как угодно, кем угодно…
В конце октября его сорвало. Петя убеждал себя: не твори хуйни, не падай, оставь себе хоть какую-нибудь гордость. Но нет. После ноль три в одно ебло он как будто отключил мысли. Осознал себя у громовской парадки, будто со стороны наблюдал, как его тело целенаправленно так поднимается вверх по ступенькам, стучит в дверь, ждет…
— Чего хотел, Петь? — Гром, совсем домашний, в каких-то уебских трениках, с чашкой чая.