Восемь. (1/2)
Смуглые когтистые лапы обожженных деревьев тянулись со всех сторон. Их тени, начертанные на белой земле черным углем, оживая, корячились, ворочались, отращивали оперенные крылья, оборачивались крикливыми смоляными воронами и трупоклювыми красноглазыми галками.
Под хриплый утробный клекот взмывающих к небу птиц деревья тоже поднимались выше и выше, выше и выше, превращаясь в остропикие смрадные скалы, дорастающие до самых туч, рыдающих оседающим пеплом и крошащейся снегом золой. Корни, за ненадобностью выкорчеванные из пересушенной фригидной почвы, сплетались проеденными червем клубнями, постепенно распадающимися в лужах зловонной гнилой слизи…
Он сидел посреди бело-красной черноты, печально и отрешенно вглядываясь наверх, в скрытое и тоже красное небо, где среди пепельно-серой взвеси едва-едва виднелась единственная живая прорезь.
Аляповатые, базарные, кроваво-шутовьи краски, смешанные с несмываемой чернью, таращились вниз пустотелыми глазницами десятков пошитых крест-накрест звезд да оскаленной пастью потрескавшегося в морде месяца…
Дальше же, за их соединившимися отброшенными скорлупками, ткались истонченные тропинки бесцветных лощин, увенчанных бледными надгробиями.
Краски и тени, как и деревья до них, видоизменялись, теряли статичность, отрывались от небесной тверди, уходили в пресное безвоздушье подбитыми бумажными змеями. После, выбрасывая из бесформенного нутра крюковатые конечности, рассекали ударами когтей стеклянно-мертвецкую тишину…
Еще же после, совершив несколько хаотичных перелетов — с пронзительным визгом пикировали вниз и набрасывались на исхудалого длинноволосого юношу с еле теплящейся в венах жизнью, закутанного в стекающий до грязной земли черный-черный похоронный саван.
Терзая, царапая, разрезая до мяса и крови его щеки и скулы, шею, плечи и грудь, выдирая клочьями волосья, пытаясь попасть в отводимые из последних сил глаза, змеисто-птичьи твари с криком опускались наземь, сбиваясь вокруг немой тающей жертвы плотным верещащим кольцом, жадно разевающим клювы всякий раз, как из покалеченного тела высыпа́ли моросящим дождем новые алые брызги. Надрывая глотки, клюясь и галдя, они сплетали всё более тугой кокон, взбирались друг другу на головы и спины, добирались вытянутыми зубастыми ртами до тусклых грустных глаз, некогда отмеченных веточкой пушистой весенней вербы и раскатом первой майской грозы.
Пахнущий болью и солью теплый багряный дождь падал на изнывающую от жажды мертвую почву, взвивался росистыми кляксами, поднятыми бьющими крыльями, вверх, напаивал арлекиний месяц, забавлял прислуживающих тому звездных шутов…
Вэй Усянь, подставляясь под неиссякаемые потоки щедро даруемой боли, криво улыбался, хохоча да булькая клокочущей в разорванных артериях кровью.</p>
✎﹏﹏</p>
Восходящее утреннее солнце, зависшее над крышами ссутулившихся серых высоток, встретило развешанной по окнам и стенам желтоватой паутиной, когда Вэй Усянь без всякого желания очнулся от нахлебавшегося его крови черно-красного кошмара.
Тело его, горящее и дрожащее, болящее и, кажется, снова лихорадящее, всё еще ощущало на коже полосующие мазки разрывающих жестких когтей. Ладони и пальцы рассеянно сжимались в судорожные кулаки, то тянясь проверить волосы и глаза, то тщетно и ненамеренно выискивая в пустоте утерянное ощущение задевающих, смазанных воском и дегтем вороньих перьев.
Вэй Усянь не боялся, ни о чём не думал, не торопился бежать и смотреть в зеркало, отчаянно выискивая смешавшиеся признаки единственной истинной реальности. Для него уже давно, слишком давно не существовало ничего истинного…
Как, впрочем, и ничего, абсолютно ни-че-го реального.
Черные кровожадные птицы и мутные сны об усеянной мертвецами горе много лет назад перемешались с такими же мутными тусклыми буднями, где толпы незнакомых слепых людей носили на горбящихся спинах ухмыляющихся ручных чудовищ, а всякая ночь заглядывала в стекла подозрительно щурящимся, присматривающимся, принюхивающимся циклопическим глазом…
Не желая понимать, не желая помнить, не желая даже по-настоящему отпускать прибаюкивающего покрова стирающегося ночного кошмара, юноша еще долго лежал на спине, бездумно вглядываясь в выбеленные разводы странно светлого, чистого, лишенного грязи и трещин потолка. Долго провожал глазами причудливо разливающиеся на том солнечные вспышки — перемещающиеся, подвижные, складывающиеся в смешных и ушастых тенистых зайчиков…
Только вот и зайчики в конце всех концов заканчивались, выключались, лопались белыми кровавыми сосудиками, на остатках маленьких искалеченных ножек улепетывая сквозь засыпанные трупами других зайчиков белоснежные траншеи.
В отдаленных комнатных углах, расположенных прямо над надавливающей пасмурной мебелью, мерцали в проникающих солярных лучах шелковистые пыльные паутинки, ласково укачивающие тоже не желающих больше просыпаться паучков да засохших прямо во сне крошечных мушек…
Где-то глубоко-глубоко внутри Вэй Усяню всё казалось, мерещилось, кололось и напоминало, будто ему чего-то — кого-то…? — в этом старом-новом неизменном мире сильно-крепко не хватало, больно и грустно не хватало, до спертого дыхания и застрявшего в легких режущего спазма, но чего — или кого… — вспомнить у него так и не получилось.
Огромная солнечная бляшка медленно тянулась наверх, разбрасывая ошметки ломающихся мягкотелых лучей по переиначивающим стеклам и размазывающимся, как жидкий испортившийся мед, стенам. Внизу, где-то снаружи, за плотно закрытыми белыми рамами, глухо-тихо доносились редкие покрикивающие голоса да лязг прокатывающихся мимо тяжеловесных рабочих машин. По внешнему карнизу, беззаботно постукивая выпрашивающим наживы клювом, скакал одинокий приблудившийся воробей, смешно и нелепо растопыривший глянцевитые бурые перья.
Чуть позже Вэй Усянь рассеянно подумал, что, возможно, ему не хватало звука часовых стрелок, которые в этом месте как будто бы еще совсем недавно тикали, а теперь то ли куда-то подевались, то ли просто-напросто почему-то замолчали…
Или, например, присутствия какого-то другого… человека, незримо и неслышимо проходящего по лестнице мимо его едва ли захлопнутой двери. Человека, при мыслях о котором что-то в кишках переворачивалось, гасило заглатывающую темноту, дарило легкий летучий трепет, вселяло в ослабшее сердце необходимую жизнь, но…
Вэй Усяню отчего-то теперь казалось, будто думать об этом человеке глупо.
Будто нельзя.
Будто он и так уже жестоко ошибся, допустил непоправимую оплошность, сболтнул нечто нехорошее и лишнее, по пояс зарыл себя в тесную червивую могилу, занятую иным мертвецом…
Еще же после, через несколько пригоршней неточных безымянных минут, уже и эти мысли — попытавшиеся воспротивиться и удержаться, но не справившиеся, проигравшие, затоптанные и поддавшиеся — отошли, растворившись в наплывшем желточном тумане, незаметно окутавшем всю целиком комнату…
Тумане, который всегда предупреждал лишь об одном.
О том, что пришло, как от него ни беги и куда ни пытайся спрятаться…