Семь. (1/2)

Час, так страшащий Ванцзи, настал слишком быстро.

Стрелки, напившись раскаленного свинца, с гулом сомкнулись над выгравированной на циферблатном корпусе шестеркой и будто бы навсегда застыли в зловещей немоте, замедляя бег, отказываясь сдвигаться дальше. Запоздалый листопадный рассвет еще не наступил, холодное солнце продолжало безотрадно дремать, над мрачным осенним городом не спешила проплыть чахлая подсвеченная дымка, разгоняющая чудовищ по покинутым подвальным берлогам.

Ванцзи чувствовал, каждой порой и застывающей вместе со временем жилой чувствовал, как всё то бесценное волшебство, что на короткий миг поселилось в сердце его мертвой квартиры, неумолимо рассеивалось, сменяясь понурой и льдистой пустотой, привычно жалящей заиндевелой голодной осой.

Под ложечкой кололось и ныло, от окутанной в беспокойство тревоги, носящей слишком много причин и личин, кружилось в голове, к горлу подступала горькая желчная тошнота.

Не в силах простить себя за молчание, за всё то, что произошло на стыке ночи и утра, обычно спокойный, взвешенный, наперед знающий все свои будущие поступки Лань Ванцзи не представлял, как ему поступить теперь. Ясным оставалось лишь то, что он не мог оставить Вэй Ина одного. Не мог — и это даже не рассматривалось — вернуть его туда, откуда увел. И вместе с тем точно так же не мог принудить весь грядущий день провести в одиночестве в абсолютно чужой квартире.

В конце концов он набрал своему брату, двусложно извинившись за ранний звонок и попытавшись таким же мертвым, как и всё в этот час вокруг, голосом уточнить, что возможно ли для него в силу некоторых обстоятельств намеченное собрание пропустить, что нельзя ли просто-напросто перенести то на другой день, что, может, можно хоть что-нибудь по этому поводу придумать…

Сичэнь всегда был хорошим братом.

Хорошим человеком.

Мягким, доброжелательным, понимающим, отзывчивым, способным прислушаться и пойти на уступки…

В чём-то непреклонным и твердым там, где речь заходила о делах.

Сичэнь с несколько раз попробовал выяснить у него, что случилось, насколько всё серьезно и не нужна ли ему помощь, а после, так и не получив вразумительного ответа, тяжело, заранее прося прощения за вынужденную строгость, сказал, что перенести, вероятно, и было бы можно, но только делать это нужно было с вечера, а не сейчас. Сейчас — уже нельзя. И если Ванцзи не может прямо объяснить, что у него произошло, то лучше бы ему всё-таки поспешить, так как собрание важное, его присутствие на нём необходимо, а Сичэнь, к сожалению, не всесилен, чтобы по одной лишь просьбе его от этого отгородить.

Ванцзи понимал это, как понимал и то, что творил, судя по всему, нечто до абсурдной нелепости глупое, нечто спятившее и однозначно на него не похожее…

Нечто, чего он при всём желании, даже если бы то и вспыхнуло пробужденной серной спичкой, не имел возможности объяснить и рассказать зазря побеспокоенному брату.

Понимал.

Правда…

И тем не менее злился всё равно: на себя, на Сичэня, на весь этот проклятый заглотивший круговорот. На то, что никак не мог встать на ноги и хоть в чём-нибудь простоять так до самой смерти, прекратив метаться между тем и этим, вроде бы считаться несгибаемым, но незаметно гнуться в коленях, хвататься, но не удерживать, что бы ни случилось, до подкрадывающегося летального конца.

В трубку хотелось рыкнуть что-нибудь по-детски обиженное и идиотское, но он, в бог весть какой раз напомнив себе, что никто, кроме него самого, ни в чём не виноват, еще раз бегло извинился, кивнул, с привычной отрешенной холодностью сообщил, что понял, что будет на месте к назначенному времени, что на него можно положиться, что такого впредь не повторится…

А после, оборвав звонок, повесил трубку и, сжав пальцами разрывающиеся виски да приложившись лбом к отрезвляюще ледяной поверхности обложившего ванную комнатку кафеля, обреченно прикрыл глаза, со всем охватившим душу бессилием проваливаясь на распахнувшееся черное дно.

✎﹏﹏</p>

Ванцзи долго не решался потревожить покой кое-как задремавшего в пресловутой картонной коробке Вэй Ина.

Теперь же юноша, бережно и осторожно извлеченный из той и перенесенный в новое место на руках, наконец-то спал в постели укрывшего его одеялом Лань Чжаня, но спал плохо, поверхностно, тревожно.

Наверняка ему снился кошмар; глазные яблоки под опущенными веками постоянно подрагивали, губы дрожали тоже, он время от времени дергался, ерзал, елозил по подушке растрепанной головой, сворачивался маленьким беспомощным эмбрионом…

А Лань Ванцзи смотрел.

Стоял рядом, боясь присесть на матрас, склонялся, вглядывался в искаженные напряжением черты красивого, знакомого, мучительно родного лица и, мысленно отсчитывая стремительно заканчивающиеся свободные секунды, так и не мог ничего сделать.

Ни с чем определиться.

Ни на что пойти.

Запрещая себе даже толком дышать, страшась мальчишеского пробуждения и вместе с тем иррационально необъяснимо того желая, мужчина, продолжая всматриваться, впитывать и изучать, в конечном счете опустился рядом с постелью на корточки, до застывшего под сердцем трепета приблизив к юноше лицо.

Он раз из раза находил в перечитываемых книгах одно и то же утверждение, что лишь во сне, мол, человека можно увидеть с его истинной стороны, поймать в нём что-то беспритворное, детское, правдивое, спокойное…

Самое-самое якобы настоящее.

Однако же таким испуганным, таким сжатым, несчастным, дерганым и беспокойным, как сейчас, Ванцзи Вэй Ина еще не видел никогда.

Тонкие веточки-брови непоборимо тянулись к наморщенной переносице, изредка взметались на лоб вспугнутыми небесными птицами, а затем неизменно падали вниз, подстреленные забавляющимся снотворным охотником с парой вострых рогов да змеями семи извивающихся хвостов. Бледные обесцвеченные губы, прижатые одна к другой так плотно, чтобы не получилось, должно быть, протиснуть между них ни пальца, ни капли воды, разбухали от непрестанно вонзающихся зубов, тут и там выкусывающих, выбивающих мокрые слезы скатывающейся по скулам и подбородку скарлатной крови.

Вэй Ин то и дело лягался острым худым коленом, затем — снова подтягивал то к себе, что-то несвязно и неразборчиво стонал, жмурился настолько крепко, чтобы и в этом тоже причинить себе окольцовывающую неразлучницу-боль. Ресницы его судорожно трепыхались, пальцы скреблись и метались по простыне, зубы, когда губы вдруг раскрывались, в оглушающем отчаянии хватались за подушку…

Обескураженный Ванцзи, захлебывающийся жидкой горячей болью, вытекающей из обезображенного, растерзанного в клочья сердца, никак не мог решить, как поступить было бы лучше: разбудить Вэй Ина или позволить тому и дальше блуждать в лабиринтах изгаляющихся кошмаров.

Где-то глубоко внутри его сознания теплилась стыдливая наивная надежда, задержавшаяся и опоздавшая как минимум на два десятка пережитых лет, что, быть может, он как-нибудь уложится, отсидит это чертово собрание, после чего заберется обратно в машину и успеет вернуться до того, как Вэй Ин очнется. В конце концов, юноша выглядел настолько изможденным и уставшим, что спать бы ему и спать, пока на коже не расцветет пусть хоть намек на проклюнувшийся цветочный румянец…

На случай же, если Вэй Ин всё же пробудился бы раньше момента его возвращения — он бы мог оставить где-нибудь на видном месте объяснительную записку, просящую юношу дождаться, посидеть спокойно, чем-нибудь себя занять.

Он мог бы ему пообещать, что они обязательно обо всём поговорят, что ночью всё вышло неправильно, что он не имел этого в виду, что растерялся, что, возможно (<s>скорее всего</s>), он просто непроходимый дурак, который во всём ошибся, который, если Вэй Ин так говорит, если так верит, и в самом деле…