Семь. (2/2)
Вернулся.
В том самом смысле вернулся.
К Вэй Ину.
За Вэй Ином.
Насовсем.
Навсегда.
Он мог запереть все двери, забрать с собой все ключи, чтобы только мальчишка не пошел на попятную и не попытался опять от него сбежать. Мог постараться запретить себе думать об окнах, которых никак не запрешь, о лежащих под теми семи этажах, о том, что пусть и не считал Вэй Ина ни нездоровым, ни тем более сумасшедшим, но не знал, не психанет ли тот, не поддастся ли порыву, не послушает ли своих чертовых науськивающих монстров, если опять вдруг увидит, услышит их…
Мог, наверное, взаправду всё это мог, но…
— Вэй Ин…
Теплые, сухие, шероховатые и совсем легонько подрагивающие пальцы опустились на выглядывающее из-под одеяла худое костистое плечо, с бросающей в тремор благоговейной неуверенностью провели прерывающуюся дорожку вверх по изгибу изящной шеи, задели костяшками нежную мочку аккуратного уха.
Вэй Ин будто бы бессознательно поморщился, поводил по нижней губе языком, сильнее надвинул на переносицу брови, вместе с тем дернув плечом так, точно пытался сбросить с того вырисовывающее щекотные узоры непривычное прикосновение, но то, не послушавшись и никуда не подевавшись, вновь возвратилось к нему.
Разгоряченные намозоленные подушечки, забравшись выше, невесомо очертили контур раковины, сжали кончик чуть-чуть порозовевшего уха, едва ощутимо надавили на взволнованно выстукивающий пульсом висок, зарылись в разметанные шелковистые пряди. Намотали на себя одну, неуловимо потянули, снова прошлись по коже. Соскользнули, поколебавшись, на лицо, приласкивая и разглаживая болезненную хмурую морщинку поперек высокого чистого лба…
— Вэй Ин…
Вэй Ин опять завозился, желая не то укрыться, не то, наоборот, подставиться, не то подсознательно вытолкнуть себя из сна и пробудиться. Пальцы его, переметнувшись с простыни, вцепились в каемку одеяла, губы, разомкнувшись, сложились в полые иероглифы сиротливых звуков…
Больше же ничего не происходило.
Вэй Ин, как бы Лань Чжань его ни тормошил, мучился, реагировал, но продолжал убито спать, снова и снова реанимируя в сердце мужчины постыдную безрассудную надежду, что, быть может, он действительно успеет и…
— Вэй Ин. Вэй Ин, ты слышишь меня…? Вэй Ин… Вэй Ин…
Юноша, слыша или же нет, повел головой, безотчетно и спонтанно подался, прогнувшись спиной и поясницей, на источник дозывающегося голоса, надрывно и жалобно проскулил всё той же тоскливой осенней лисицей, потерявшей могильную простынку, а вместе с той — весь свой прежний веселый лес…
И не проснулся даже тогда, когда Ванцзи, невозвратно и необратимо нарушая беззвучно принесенное обещание, сам потянулся к нему, наклонил голову ниже и, огладив, очертив, обласкав темнеющим златолиственным взглядом доверчиво подставленное лицо…
Приоткрыл охваченные лихорадкой губы, зажмурил венчики трепещущих ресниц и, не позволяя себе ни передумать, ни снова струсить и отступить…
Бесконечно бережно, бесконечно сладко накрыл теплый юношеский рот своим, оставляя на том навсегда помечающий, навсегда их обоих перевязывающий, навсегда соединяющий в одно неразрывное сердце…
Поцелуй.
✎﹏﹏</p>
Ванцзи знал, что не должен был уходить.
Не должен был оставлять.
Даже на час, на два, на три, так и не предупредив, так и не набравшись смелости разбудить, так и не отыскав лазейки остаться самому — не должен был…
И всё же он уходил.
Уходил, бросая в пугающем и опасном одиночестве того, кто украл всё его сердце, всю его душу, всю его жизнь, всё его будущее, всю его судьбу…
У кого сам он, опять не осмелившись сделать того не тайком, украл в ответ рассветным соком догорающий на губах поцелуй.
Уходил, оставив на прикроватном столике второпях нацарапанную записку, стараясь не думать о том, что Вэй Ин её не найдет, не увидит, не придаст значения, всё поймет превратно и снова и снова не так…
Уходил, понадежнее запирая дверь и заранее прекрасно зная, всем переиначивающимся нутром, всей перекидывающейся душой ощущая, что уже никогда не вернется в этот дом и в эту жизнь собой прежним.
Стрелки, идя и не идя, отбивали длинными языкастыми каблуками забавляющийся призрачный реквием, безотчетно повторяемый запаянным в запястьях небесным пульсом.
За спиной, в одной из скучных серых комнат, беспокойно спал, ворочаясь в его постели и совсем не зная, что того, кого так долго ждал, всё-таки наконец-то дождался, повязанный с ним на одну красную нитку юноша, преследуемый проклятыми вынюхивающими тварями даже во снах: окрашенных в кровь, ликорисово-погостовых, безжалостных, давящих, ненасытных.
Темнота — медленно и неповоротливо, тяжко, загробно уныло — разбавлялась сбрызнутой с неба мертвенной сизой дымкой. Черно-серые падальные воро́ны, рассевшиеся по оголяющимся веткам мерзлых деревьев подгнившими обманщиками-листьями, потихоньку заводили охриплый предрекающий гимн, привечающий несущуюся где-то под тучами зиму — пока еще словно бы далекую, пока еще словно бы нескорую…
Лань Ванцзи, прикрыв на мгновение глаза, резким движением переступил порог, повернул в замочной скважине ключ и, не останавливаясь и не оборачиваясь, твердым быстрым шагом спустился вниз по ступеням, растворяясь в пасмурной тишине поглотившего подъезда.