Шесть. (2/2)

Наполовину загашенные, но всё равно плясавшие там светлые искорки окончательно потухли, бесследно испарившись со влажного днища то сужающихся, то вновь расширяющихся зрачков.

Перемена эта оказалась настолько пугающей, полоснувшей по оголенным нервам грязным стеклянным осколком, подточившей слабые удерживающие канаты забарахлившего, быстро-быстро заколотившегося жизнеоргана, что Ванцзи глупым, злящимся на самого себя истуканом опять приоткрыл рот, но опять же не нашелся с верными словами…

А Вэй Ин тем временем, ничего уже вокруг не замечающий, с головой утаскиваемый в пропасть старого беспробудного кошмара да наматывающий, накручивающий на пальцы длинные растрепанные пряди так, чтобы пока еще не дергать, не тянуть, но быть к этому опасно близким, продолжил рассказывать дальше:

— Они пришли ко мне много лет назад. Не помню, откуда они взялись. Не знаю, зачем я им понадобился. Кажется, в какой-то день я просто проснулся и увидел рядом их… его… морду. Не то красную, не то фиолетовую, будто, знаешь… в крови. Он сперва улыбнулся и сказал какую-то глупость о том, что вот они меня и нашли, что столько лет, мол, искали, что я им якобы задолжал, а потом… Потом он зачем-то спросил, что не хочу ли я случайно не ждать, а, ну… умереть. Сразу умереть, чтобы не мучиться и сразу же с ними расплатиться… — на этом Вэй Ин снова — надолго или нет — примолк, потер себя ладонями чуть ниже плеч и сотряхнулся весь так, точно надеялся сбросить с тела слой въевшейся грубой грязи…

Затем же, припомнив, что та уже давным-давно намертво впиталась не только в поры, но и в душу, разбито выдохнул, сполз по картонной стенке вниз и, слегка раздвинув коленки да достав шишечкой подбородка до впадинки между ключиц, тихо-тихо хмыкнул, закрыв ресницами выдающие слишком многое угольки-глаза.

— Не знаю, смешно это или нет, но я… Я почему-то не захотел тогда умирать. Лежал на спине, смотрел в его уродливую самодовольную рожу и понимал, что не хочу, нет, ни за что не хочу, хотя ведь еще совсем недавно до этого думал, думал постоянно, что только и ищу способ, жду причину, чтобы всё это оборвать. Я не то чтобы не хотел жить, всё даже наоборот, просто… чем старше я становился — тем меньше смысла и надежды оставалось; что бы я ни делал — у меня ничего не получалось, не выходило никуда сбежать от ощущения, что со мной что-то не так, что я не там, где должен находиться, что мне… мне кого-то, кто оставил меня однажды, не хватает настолько, что почти невыносимо дышать… — не видя потемневшего, переменившегося в чертах лица Лань Чжаня, его упавших на переносицу бровей и слабо закушенных губ, Вэй Ин провел ладонью по глазам, растерянно поглядел на ту, тихонько и вымученно хохотнул. — А вот, подумать только, не захотел… Не согласился. Послал их куда подальше и постарался притвориться, будто не вижу и не слышу, но… Они никуда не подевались. Не убрались. И с тех пор постоянно ошиваются рядом. Где бы я ни ходил, куда бы ни сбегал, где бы ни жил — всюду они. Всегда они. Просят где-то в моей голове, чтобы я их рисовал — и я отчего-то не могу им отказать. Рисую, а как только нарисую, они раз — и оживают. Раньше я пытался не слушаться, ты не подумай, Лань Чжань, но это… это всё равно не помогло. Когда они сходят с бумаги, то хотя бы болтают вовне, а не у меня во внутренностях, и так гораздо легче, поэтому я и рисую их теперь всегда…

Голос его — по обыкновению мягкий, бархатистый, обволакивающий и приятный, — смешавшись с надрывающейся мрачной хрипотцой, снизился до едва разборчивого шепота, за которым тонкие немощные губы в отпечатках искусавших зубов шевелились, но теряли, проглатывали половину порожденных звуков, а Лань Чжань…

Лань Чжань, потерянный и потерявшийся, лишившийся возможности и говорить, и дышать, и думать, вовсе того не желая, заново утопал в круговороте снующих туда и сюда нарисованных тварей.

Тварей, которых он уже словно бы когда-то видел, встречал, которых сшивали вместе тьма и кровь вот этого вот несчастного неприкаянного мальчишки…

Мальчишки, которого всё сильнее, всё отчаяннее желалось отнять у всего-всего мира и спрятать в своих руках, накрепко привлекая к обещающей защитить, уберечь от всех на свете невзгод, бед да мытарств груди.

Вырезки с нацарапанными ручками уродливыми изображениями, в перевоспалившемся воображении движущимися, рычащими, воющими и смеющимися, расползались иллюзионными светопятнами по стенам и потолку, раскачивались на обретшем осязаемость напольном сквозняке, кружились в паутине допрявшей последний узел тусклой паучьей люстры…

Вэй Ин же, всё так же криво и не плача, и не усмехаясь, лишь поматывая, будто в проигранном споре, из стороны в сторону головой, так спокойно, точно — точно ли…? — ничего не понимал, не чувствовал, опять и опять не помнил, продолжал говорить:

— Я не представляю, честно, откуда и почему они берутся. Вроде бы только что смотрел в окно — и там никого не было. А спустя минуту посмотрел снова — и они уже там. Висят. Или ползают по стеклам. Или будто… я не знаю… просто падают с неба. Как звезды. Иногда мне начинает казаться, что они звезды и есть. Что нет там наверху ничего, кроме вот этих поналипших точек, а точки эти — то ли сами чудовища, то ли их наблюдающие глаза. Всё равно, как ни крути, получается, что звезды — они монстры. Сотни и тысячи монстров, и все они там. Наверху. Следят и видят каждый твой шаг. Когда долго об этом думаешь — то, конечно, становится так погано и так тошно, что в голову сами собой лезут мысли, а не стоит ли всё это всё-таки оборвать и…

— Нет!

Крик — резкий, твердый, напуганный, судорожный и спонтанный, — выстрелом взметнувшийся к потолку, оглушил их обоих.

Вэй Ин, тут же замерев и закусив язык, так и остался сидеть в своем уголке, таращась на буквально за два удара сердца неузнаваемо переменившегося мужчину в помявшейся белой рубашке широко распахнутыми изумленными глазами: тот, чего обычно себе не позволял, мастерски удерживая все порывы, проявления и эмоции под строгим контролем, дышал тяжело, часто и шумно, беспорядочно, будто растревоженный дракон, водя по губам кончиком едва проступающего изо рта языка. Пальцы, накрепко сложившиеся в кулаки, болезненно вреза́лись в кожу ладоней ногтями.

Лань Ванцзи не собирался поднимать голоса, не собирался и подавно кричать, не собирался делать вот этого всего, только ни тело, ни сердце, ни что-то яснее ясного помнящая, знающая душа желания его не спросили.

Тело, сердце и душа среагировали, без «будто» порвав старую заскорузлую цепь, сами по себе, как минувшим утром сами по себе заставили его подойти к до плача желанному, до плача необходимому мальчишке, и не собирались, Ванцзи чувствовал, возвращать ему власть над собой до тех пор, пока он не…

Пока он просто-напросто не.

Не перестанет.

Лгать.

Прятаться.

Бояться.

Пока не примет и себя, и Вэй Ина, и не сделает наконец-то так, как надо.

— Лань Чжань…? — тихо-тихо позвал из картонного уголка юноша, продолжая глядеть наполовину испуганными, наполовину ошалевшими и совсем чуть-чуть обиженными штормами-глазами. — Что ты… почему…? Что я не так…

— Потому что. Не смей. Не смей, Вэй Ин. Никогда не смей. — Теперь Ванцзи уже почти по-настоящему прорычал это, остро чувствуя, как пульсирует возле обоих висков разгоряченная поднявшейся злостью кровь. Злостью вовсе не Вэй Ина, который не был виноват ни в чём, а на себя и на преследующих мальчишку проклятых тварей. На весь безнадежно ублюдочный, отказывающийся отпустить и оставить в покое уродливый поднебесный мир. — Не смей больше никогда ни говорить, ни даже думать о том, чтобы умереть. Ты понял?

С той стороны замутненных, потерявших живительный огонек серых глаз чахло-чахло вспыхнуло, чтобы тут же то ли угаснуть, то ли просто скрыться, растерянное и взъерошенное, как утренний зимний воробей, удивление, однако же сам Вэй Ин не сказал ничего.

Ни слова.

Ни звука.

Вынудив тем самым с новым напором, отчетливо надавливающим на каждый разбитый слог, медленно, но с предупреждающей, предрекающей холодной сталью повторить:

— Вэй Ин. Ты меня понял, я спрашиваю?

Вэй Ин по-прежнему не спешил отвечать, вместо слов опустив лицо, взгляд да принявшись со странной хмурой отрешенностью заламывать на правой руке даже на вид мерзнущие, покрытые лиловеющей беспомощностью пальцы.

Спустя пригоршню оттикавших на стене секунд он, наконец, что-то, похожее на бесплодное мычание, пробормотал, спрятал за лохматой челкой взгляд, сделал глубокий порывистый вдох и лишь затем настороженно, угловато и далеко не уверенно кивнул.

— Понял… — после чего, так и не набравшись недостающей смелости — Лань Чжань необъяснимым образом это почувствовал, — но заупрямившись и решившись наперекор, быстро и путано добавил: — Знаешь, Лань Чжань, я ведь тут кое в чём на самом деле разобрался, пока находился всё это время с тобой рядом…

— В чём?.. — стараясь не придавать значения гулко-гулко ударившемуся сердцу, негромко отозвался Ванцзи, не позволяя юноше передумать, выплюнуть крючок и вновь нырнуть на крадущую озерную глубину.

— Я… я, видишь ли… я думаю… нет, я почти точно уверен, что ты… ты — тот самый… — очевиднее очевидного не находя от волнения места, уже даже не пробормотал, а пролепетал тот, ни за что не давая себе поднимать ни лица, ни взгляда.

— Тот самый… кто…?

— Тот самый…! — вновь упрямо, с нажимающим воображаемым копытцем, повторил Вэй Ин, сперва оцарапав хилым нетерпеливым раздражением, порожденным чужой вопиющей недогадливостью… А затем, обессиленно поджав губы, всё же сдался, проглотил обиду, с трепетной осторожностью пояснил: — Тот, кого я так долго… ждал. Я потерял его когда-то, или это он потерял меня, хотя, на самом-то деле, мы даже никогда по-настоящему не были вместе… ну, или просто я этого не помню… Но он всё равно… всё равно у меня… со мной был. Не мог не быть. Я в этом уверен. Я бы никогда не продолжал этого всего, никогда бы не соглашался снова и снова в этом мире просыпаться, если бы не знал, не чувствовал, что не настолько один, насколько мне кажется, что где-то есть… где-то обязательно есть… он. Тот господин, который так мне важен. Которому, кажется, был даже важен… я сам…

Сердце под ребрами колотилось так, что перед глазами размазывалось и плыло, и Ванцзи стоило всей дотлевающей в нём выдержки, чтобы не поднять руку и не схватиться пальцами на рубашке с ним рядом, пытаясь угомонить вонзающимися в плоть через ткань ногтями.

Еще же больше, чтобы снова самому себе не лгать, хотелось поднять руку и схватиться за Вэй Ина, объять его, резким и грубым рывком привлечь к груди, вбить и впечатать щекой в это чертово спятившее сердце, которое не смогло бы успокоить ничто во всех этих жизнях и перерождениях иное, никто — абсолютно никто — иной…

— Мне никак не приходило в голову, где его искать, поэтому я стал частенько забредать на вокзал. Вроде бы самое подходящее для встречи место, да…? Только ходить приходилось ночью, потому что днем на меня стали косо посматривать. Спрашивали всё, кто я такой, чего жду и почему постоянно там ошиваюсь, вот я и решил, что ночью будет лучше. Всего-то и нужно, что перелезть через ограду… Да и прибытия того самого поезда, способного вернуть тебе утерянного важного господина, о котором ты не знаешь ни имени, ни внешности, наверное, как-то сподручнее дожидаться ночью, ахах…

— Так вот где ты… — начал было Ванцзи, но, ощущая себя погруженным под навалившуюся водяную твердь, задыхаясь от вспышек распространяющейся в легких режущей боли, не сумел заставить горло выдавить, вытолкать как на клею прилипшее к языку «пропадал».

Впрочем, с какой-то стороны этого и не понадобилось — Вэй Ин, ничего не зная о его мучениях и не умея читать по нахмуренному, выглядящему всё более сердитым и холодным лицу, лишь с притворной небрежностью передернул плечами и, отведя взгляд, утвердительно кивнул.

— Да. Именно там. Почти каждую ночь. Много-много лет я дожидался этого господина, а он никак не приезжал, не возвращался. Чудовищ при этом становилось с каждым днем всё больше, больше, больше… А я же знал, помнил откуда-то, что единственное спасение — это он. Тот, кто когда-то меня оставил, но обязательно обещал отыскать вновь. Только к нему не решаются подойти эти проклятые монстры, только рядом с ним мне должно быть так спокойно, как не было еще, мне кажется, никогда. Только с ним рядом всё хорошо. Только с ним я мог бы ощутить себя в безопасности. Только он, этот господин — единственный настоящий. И этот господин, он…

Еще не понимая рассудком, не понимая сознанием, Ванцзи тем не менее знал подсознанием, знал душой, сердцем, чем-то куда более мудрым и совершенным, чем бренная человеческая оболочка, что сейчас скажет — спросит…? — Вэй Ин.

Знание это вынудило его опустить веки, спрятать под ресницами могущие предать глаза, крепче сжать кулаки и в слепом удушливом отчаянии взмолиться, чтобы всё в этом трижды чертовом мире перевернулось, чтобы на простые искренние вопросы получилось бы научиться давать такой же простой и искренний ответ.

Не только в мыслях, не только в собственной голове и собственном немом вакууме. Не только в мечтах, пустых и порожних обещаниях, клятвах, трусливой монотонной повседневности, вонзившей в загривок смазанные ядом слюнявые клыки. Не только в этом, не только в отгороженном лживом псевдопространстве, выстроенном слабыми обманщицами-руками для того, чтобы избежать необходимости делать рано или поздно выбор да учиться нести ответственность за всю свою оставшуюся жизнь…

— Он… он… ты… Лань Чжань, ты… наконец-то вернулся… да…?

…только вот вопрос был задан, был, Небеса и черти, всё-таки задан, а мир оставался прежним, знакомым, лживым и нисколько не изменившимся, небрежно подбрасывающим под ноги Лань Ванцзи нехитрую развилку из двух противоборствующих тропинок.

Секунды бежали дальше и дальше, оборачиваясь дышащими ледяной испариной минутами, тишина раздавалась в ушах и в висках бьющим железным звоном, душа исступленно металась, злясь, ненавидя и проклиная за то, что вовсе не ей, легковесной и правдивой, а неподъемному бесчестному телу даровали бесценное право облаченной в слова да доступные звуки речи.

Вэй Ин ждал, всё еще надеялся и ждал, не решаясь поднять от картонного днища глаз, трогательно, болезненно и надежно спрятанных за длинной-длинной разлохмаченной челкой, но Ванцзи знал, чувствовал каждой клеткой, каждым лоскутком обреченно завывающей безголосой души, что надежда в его хрупком, нежном, ранимом и отверженном, как верил, должно быть, сам Вэй Ин, существе медленно-медленно рушилась, сходя на метущее дождями «нет»…

Он хотел сказать, он правда хотел сказать, хотел объяснить, донести, поклясться, что всё не так, что юноша неправильно растолковал его молчание, что он всего лишь слишком потрясен, он не может так быстро справиться с застревающими под языком словами, не может легкомысленно, ничего предварительно не продумав, не обдумав, что-то, чего от него прямо сейчас дожидались, пообещать. Более того, он не желал этого обещать до тех пор, пока наверняка не уверится, наверняка не убедится, что слова Вэй Ина значили ровно то, что, как ему показалось, значили, что они были обращены не к кому-то, а именно к нему, что Вэй Ин тоже видел в нём именно его самого, а не безликого выдуманного призрака, которого он должен был собой заменить…

Он хотел всё это разъяснить, озвучить, попросить немного времени на то, чтобы как следует в сказанном и услышанном разобраться, чтобы душой к душе поговорить, заглянуть друг другу в глаза, взяться и подержаться за руки, в конце-то концов. Узнать, почувствовать, посидеть рядом в тишине, находя в ответном дыхании куда больше заветных ответов, нежели в едва подчиняющихся бестолковых словах.

Он хотел, хотел изможденно и страшно, но ни язык, ни голос не повиновались ему, сердце долбилось в висках, перед глазами смешивалось и растекалось прозрачной соленой акварелью, на правом запястье одержимо, словно намеревалась вот-вот порваться и лопнуть, пульсировала четко проступившая просиняя вена…

А Вэй Ин, конечно же, всё понял по-своему.

Всё понял неправильно.

Неверно.

Не так.

— Ясно… — тихим, вдоль и поперек треснувшим, сломавшимся, обесцвеченным и обезжизненным мертвым голосом, зачем-то попытавшимся приласкать щепоткой грустного тепла, но тем самым лишь подбросив поленьев в костер разгорающегося черного безумия, прошептал <s>— проплакал —</s> он. — Значит, не вернулся, и я опять всё себе напридумывал… Но… это не твоя вина, Лань Чжань. Ты — хороший. И ты совсем ни в чём не виноват. Прости, что я всё это тебе наболтал. Прости, что попытался… Просто прости, хорошо…?

Последние его слова прозвучали раскаленной огненной пощечиной, силком вырвавшей, выдравшей из пропитанной дурным, бессмысленным, никому из них не нужным мазохизмом агонии, и когда Ванцзи пришел в себя, когда протрезвел ровно настолько, чтобы воспринимать и худо-бедно понимать, то осознал вдруг, что Вэй Ин сидел прямо напротив него…

Сидел и, слегка наклонив голову, не прятался, а лишь слишком мягко, слишком несчастно, слишком серьезно и слишком… тепло… опять и опять незаслуженно слишком тепло вглядывался в его притворяющееся и убитое, как разбитый гипсовый слепок, белое лицо.

— Прости меня, пожалуйста, Лань Чжань. Я больше ничего об этом… обо всех этих глупостях не скажу. Обещаю тебе. Обещаю, да… ни слова, честно… ни слова… — искалеченным лживым шепотом повторил, стараясь натянуть на губы раздробленную на тысячу осколков улыбку, он…

После чего, прекратив смотреть, мгновенно угаснув и перегорев, понурил уголки рта, отвел взгляд, опустил лицо, отполз, забившись в тот спиной да вновь обхватив руками прижатые к груди коленки, в поглощенный особенной липкой тенью бумажный угол…

И, низко-низко склонив голову да спрятавшись в холмиках коленей глазами и лбом, не проронил больше ни звука, так и оставшись маленьким гиблым привидением тихо-тихо дышать, когда даже дышать, догадывался об этом неподвижно сидящий напротив господин или же нет, уже совсем и ни разу…

Не хотелось.