Четыре. (2/2)
После же этого мальчишка, повозившись еще немного, не то со странной досадой, не то просто так ударил по одеялам кулаком, проныл, провыл, втянул голову в костлявые плечи и, перекосившись всем телом, старательно вгрызаясь зубами в губы, как мог быстро, при этом не случайно, а намеренно, осознанно не открывая уязвимой спины, отполз в самый угол, с надвигающейся истерикой в тот забиваясь.
Ванцзи, отчасти такой реакции ожидавший, но оказавшийся опять не до конца к ней готовым, сделал осторожный шаг навстречу, терзаясь не совсем ему понятной, не совсем объяснимой, но доводящей до помутнения необходимостью вытащить мальчишку из этого чертового угла сейчас же, притиснуть к себе и увести, унести отсюда прочь. Подняться с ним наверх, выкрасть, укрыть и спрятать от всех ополчившихся настенных тварей, от призраком застывшего в дождливых глазах зверейшего одиночества…
Вэй Ин на его движение скульнул так, точно сначала захотел закричать, а затем внезапно передумал. Секундой позже — торопливо и прерывисто забормотал что-то жеваное, сбивчивое, в чём Ванцзи не с первой и не со второй попытки, но уловил раздробленную просьбу уйти, оставить его в покое, убраться обратно…
— Вэй Ин… — голос прозвучал так хрипло, глухо и по-зимнему низко, что Ванцзи не сразу признал его сам, взволнованно и неуютно передергиваясь в плечах. — Вэй Ин… Посмотри на меня.
Вэй Ин, услышав, на мгновение застыл, замолк, приподнял лицо, приоткрыл в немом звуке обкусанные губы, выглядя настолько озадаченно, настолько уязвимо, будто только-только пробудился после долгого-долгого, до дна испившего дурного сна…
И уже затем, в пух и прах разбивая обманувшую было иллюзию, до неузнаваемости исказившись под новым пологом обрушившегося безрассудного ужаса, вытаращившись широко распахнутыми глазами, наверняка видя что-то совсем не то, что-то неверное и перверсивное, превращающее стоящего напротив человека в сошедшего с обойной рвани ухмыляющегося монстра…
…в сорванный до наждачки голос заорал, обхватывая трясущимися ладонями уши и со всей дури вонзая ногти в исцарапываемые, до крови продираемые виски.
— Вэй Ин!.. Перестань! Вэй Ин! Вэй Ин, всё хорошо! Всё хорошо, слышишь?! Это я! Это всего лишь я! Вэй Ин! Посмотри на меня! Посмотри на меня и немедленно прекрати себя калечить!
Ванцзи звал его, боясь и подступиться, и поднять выше допустимого голос, чем дальше, тем неохотнее соглашающийся подчиняться, но всё это было бесполезно, всё это было тщетно, потому что мальчишка, с неотвратимыми концами поддавшийся вгрызающемуся зубами в шею безумию, вот теперь уже ничего не слышал и не воспринимал.
Мальчишка слепо лягался, брыкался, мотал и бодал головой, мучил укусами каемку краснеющего рта, бился, дергаясь назад, затылком о бетон, выл, рычал, ругался и круг из круга гнал того, кто перед ним стоял, вон…
И в миг, когда руки его, неестественно и гротескно изломившись в запястных браслетах, всё-таки отцепились от висков и волос, чтобы, лишь с пару секунд помедлив, резко и одержимо впиться ногтями одна в другую — Лань Чжань, безголосо выругавшись, понял, что медлить больше нельзя.
Не имело значения, как Вэй Ин в итоге на его поступок отреагирует. Не имело значения, как отнесется, что попытается выкинуть, признает или не признает его самого до последнего.
Не имело значения даже то, если он так и продолжит принимать его за монстра, явившегося, чтобы утащить в свою берлогу и там с потрохами живьем сожрать…
Значение имело лишь то, чтобы как можно скорее этого несчастного ребенка отсюда увести и запереть там, где он будет под присмотром и в — пускай, возможно, относительной, но… — безопасности.
Прекратив выжимать из себя мягкость, податливость, только вредящую ситуации терпеливость, Ванцзи, переступив видимую и невидимую границы, резко оказался рядом с мальчишкой, навис над ним, наклонился. Осторожно, но непреклонно и властно стиснул худощавые веточки-запястья, поднимая вверх и разводя их в стороны, вместе с этим болезненно морщась от обухом ударяющего осознания, что опять не справился, опять не предотвратил, опять опоздал — из продырявленных ногтевых ранок, рассекших кожно-рисовую белизну, вовсю просачивались первые набухающие капли.
Вэй Ин вырывался, будто одержимый вселившимися кладбищенскими духами, гортанно и нечленораздельно вопил, всхлипывал, захлебывался забирающимися на язык слезами, всем телом содрогался в пронизывающей до костей конвульсии. Грудь его тяжело вздымалась, сердце колотилось так громко и так быстро, что Ванцзи ощущал каждый удар внутри самого себя, ощущал обжегшей душу пощечиной, а в мутных серых глазах, залитых топленым кошмаром, тлела и полыхала такая му́ка, такая обреченность…
Что Ванцзи, не обращая внимания на попытки мальчишки обрести ненужную свободу, не чувствуя ни укусов, ни острых ногтей, безжалостно вонзающихся в плечи, обхватил того за твердые ребристые бока, с силой дергая, поднимая и так крепко, чтобы задохнулся, прижимая к себе. Широкая и требовательная ладонь тут же легла на влажные от крови губы, надавливая и закупоривая таким образом, чтобы попавшийся «пленник» сумел разве что единственно мычать, не имея больше возможности ни кричать, ни цапнуть.
Вэй Ин всё никак не унимался; уложенный на чужие руки, не могущий ни мотнуть головой, ни дотянуться до пола ногами, он осатанело молотил и лупил кулаками, размахивал руками, драл ногтями шею, скулы и плечи, дергал, словно пытаясь удушить, за воротник и оставлял всё новые и новые борозды горящих царапин…
Вэй Ин, кажется, вознамерился во что бы то ни стало искалечить его, только Лань Чжаню было на это глубоко наплевать.
Наплевать на поверхностную телесную боль, которой он по-настоящему и не чувствовал, на изодранную рубашку, на выдернутые волоски, на всё остальное — бессмысленное и повседневно-серое, — что в мгновение ока меркло рядом с тем, что нес в себе, с собой, за собой Вэй Ин.
Вэй Ин, лежащий у него в объятиях так… правильно, так… знакомо, будто должен был находиться там всегда, будто на самой заре рождения и был лишь для этого создан.
Одинокий, непонятый, брошенный и затравленный, потерянный и вновь нашедшийся, отыскавшийся, прозябающий под гнетом тоже таких… не правильных, нет, совсем и ни разу не правильных, но тем не менее… знакомых чудовищ…
Вэй Ин.
Ладонь Лань Чжаня приподнялась немногим выше, прикрывая заодно и юношеский нос, тем самым почти полностью перекрывая доступ к поступающему в легкие кислороду…
А когда же Вэй Ин, оторопело замерший, окаменевший, застывший, ощутимо напрягшийся и напуганный, перестал наконец-то дергаться, вместо этого обхватив ладонями чужое запястье, безуспешно пытаясь то оттянуть и отнять — мужчина, с недолго поколебавшись, беззвучно подчинился, возвращая мальчишке украденную возможность дышать.
Подчинился и, пользуясь вспыхнувшей в объятом теле кротостью, склонил к его уху голову, чтобы нашептать на то тихое, но как никогда решительное, уверенное, железное:
— Вэй Ин… Послушай меня, Вэй Ин… Всё. Теперь всё будет хорошо, обещаю. Ты больше не останешься один. Клянусь тебе. Ты больше никогда не останешься один…
Быть может, Вэй Ин и не поверил этим словам.
Быть может, даже не понял их значения…
Но услышать — услышал; это Ванцзи увидел, прочитал, просто-напросто почувствовал…
…и пока он, покидая склабящуюся вослед черную квартиру, очередное безрадостное заточение, наполненное скорбью, испытаниями и ползущим по пятам одиночеством, уносил на руках успокоившегося, обессилившего юношу под гневный рокот почти физически ощутимо оживающих тварей — Вэй Ин, притихнув, лишь поближе прижался к его груди, зажмуривая глаза да оплетая пальцами сумасшедше колотящуюся в пульсе руку.