Четыре. (1/2)
Первым, что почувствовал Ванцзи, перешагнув порог чужой квартиры и по возможности бесшумно прикрыв за собой дверь — стал запах.
Острый сладковатый запах затхлости, пыли и грязи, перемешанный с чем-то приторно-кислым и самую толику горчащим.
Под ногами что-то тут же хрустнуло, зашуршало, а потом мужчина ощутил, как домашние тапки, в которых он сюда пришел, одномоментно намокли и холодная сырость коснулась его оголенных стоп, с невольной брезгливостью поджавшихся в пальцах.
Вокруг между тем было темно.
Так чертовски темно, точно весь разом мир погрузился в нагрянувший мрак, а на небе не осталось ни солнца, ни звезд, ни луны — и даже скованные людьми фонари вдруг сломались, перестав помнить, для чего они день за днем и ночь за ночью стоят по окраинам серых дорог.
Ванцзи сделал еще пару шагов, со второй попытки нашарив ладонью стену, и, придерживаясь той, уже увереннее двинулся дальше, ориентируясь на ведущие коридорные изгибы да приглушенное звучание доносящейся откуда-то из глубины песни.
Тесный прямоугольник прихожей вывел его к узенькому пролету, уводящему налево, а пролет — к неравномерно приближающемуся ореолу неяркого голубоватого свечения, отражающего по стенам и потолку размытые да размазанные отблески.
Внутри от этого сделалось ненамного, но спокойнее, навязчивое ощущение того, будто кто-то уставился ему из глухой темени в спину, поугасло, и Ванцзи, преодолев коридорчик в два широких уверенных шага, выбрел на площадь небольшой оквадраченной комнатки.
Он верил, что готов к чему угодно.
К тому, что мальчишка, живущий здесь, перепугается и запаникует, что, возможно, набросится на него, а возможно — снова попытается сбежать, только на сей раз уже из собственной квартиры. К тому, что сама эта квартира почти наверняка встретит его неубранной, неухоженной, бедной и зломрачной…
Но к тому, что предстало его глазам в реальности, мужчина не оказался готов совершенно.
Во всполохах льдистого синеватого света, льющегося от экрана старенького телевизора, умощенного на полу в углу, глазам Ванцзи предстали стены. Даже с виду холодные и давящие тусклые стены с пластами ободранных обоев. Стены болтали бумажно-штукатурными клочками и лентами, таращились выжженными пятнами и зияющими бетонными ухмылками, а на тех редких участках, где бумага еще уцелела — одна за другой вспыхивали бесконечные круговерти рисунков.
Рисунков странных и, наверное, страшных.
Десятки и сотни чудовищ, нарисованных чем и как только придется, смотрели на незваного гостя в ответ, скаля широкие зубастые пасти, скребя когтями о покрошившуюся штукатурку, помахивая длинными толстыми хвостами. Чудовища корчили сморщенные рогатые морды, вели, принюхиваясь, по воздуху носами, ковырялись пальцами в собственных мохнатых шубах, вытаскивая оттуда крошечных схематичных человечков и с наслаждением тех пожирая.
Среди простых рисунков, нацарапанных в основном однотонной гелиевой или шариковой ручкой, Лань Чжань, самому себе не веря, видел перемигивающееся ночными огнями многоцветье глаз: синих, красных, зеленых, оранжевых и мутно-желтых, ржавых и медных, багряных и фиолетовых.
Видел и, выпустив из пальцев тонкую спасающую ниточку, готов был поклясться, что все эти твари, каждый уродливый монстр, затаившийся в комнате, каждый сторогий чучельный зверь — все, все они были…
Живыми.
Взгляд, который мужчина с огромным трудом заставил себя отвести, нехотя скользнул ниже, тёмно уткнувшись в горы разодранной, скатанной в комки и узлы светлой бумаги, застилающей пол. Валялись здесь не только обои: обычные альбомные листы, выдранные странички газет и тетрадей, истерзанные на дождливые брызги, раздавленные фигурки корабликов и самолетиков, новые наброски лупящих глумящиеся рожи невообразимых тварей…
Среди всего этого дурдомного кошмара выделялся лишь единственный низенький столик, заваленный перемешанными слоями смятой одежды, а возле правой стены — парочка миниатюрных тумбочек, утрамбованных виднеющимися и в темноте пыльными слоями да сетками посеревших паутин.
Сине-черный проем лишенного штор окна зиял сюрреалистично обрывающейся на черте подоконника затененной пустотой, не отражающей — то ли из-за хворой фонарной заливки, то ли по куда менее правдоподобной, но настойчиво переваливающейся в мозгу причине — абсолютно ничего извне.
Возле левой стены получилось разобрать несколько нагроможденных друг на друга одеял, смятую и несвежую даже на первый взгляд простынь, пару подушек и еще какие-то хаотичные тряпки, служащие, должно быть, пародией на дополнительное покрывало в пору поднимающих холод осенних ночей…
Среди же тряпок, простыни, подушек и одеял Ванцзи, обдуренный этим чертоватым местом и невольно в том потерявшийся, обнаружил того, ради кого сюда изначально пришел: крепко-крепко сжимающего в белеющих во мраке пальцах черный, похожий на кирпичик кассетный плеер, из которого и лилась ненавистная песня-мантра, Вэй Ина.
Притянув к груди ноги и с головой укрывшись одеялом так, чтобы выглядывали одни лишь руки, неживой силуэт лица да острые косточки стоящих домиком коленок, мальчишка зажимался лопатками к стенке…
…и выглядел настолько жалобным, настолько худеньким, хрупким, сломанным, заблудившимся и беззащитным, что сердце Лань Чжаня вовсе не дрогнуло, нет: сердце его с пронзившего удара бухнуло и надорвалось.
Музыка звучала не то чтобы громко — у Лань Чжаня при всех её стараниях выходило уловить и шелест тревожимой подошвами бумаги, и собственное охрипшее дыхание, и быструю подреберную колотьбу, — а Вэй Ин отрешенно глядел прямо перед собой, будто ничего не видел и не слышал.
Вэй Ин не шевелился, не двигался, не реагировал, не подавал никаких признаков жизни и воспринимающего рассудка…
И лишь когда Ванцзи, через силу продравшись сквозь накатывающее волнами ощущение непонятного, словно бы насылаемого откуда-то со стороны страха, переступил незримую черту, а вместе с той — и полосочку условного порога, от охватившего смятения стукнув пару раз костяшками пальцев о косяк отсутствующей двери — Вэй Ин, наконец-то очнувшись, вскинулся в его сторону.
На мгновение Ванцзи поверилось, будто юноша его не то что не узнаёт — юноша понятия не имеет, кто он вообще такой: столько растерянности, липкого сырого ужаса и беспросветной безысходности поднялось в накрытых жидкой тьмой глазах, ставших сейчас совсем-совсем базальтовыми, матовыми, нежильно-черными…
Затем же, разбивая не успевшую как следует расцвести мысль на мириады взорвавшихся хрустких стекляшек, Вэй Ин отдернулся.
Отпрянул, точно наглухо позабыв, что позади него — ничего, кроме отрезавшей все входы и выходы стены. Наверняка болезненно ударился о бетон затылком, но не заметил в полной мере как будто и этого: разве что ополоумело тявкнул, точно поднявшаяся из октябрьской могилы призрачная лисица, попытался подорваться на ноги, забарахтался, но лишь окончательно запутался в понасыпанном тряпье и свалился обратно, опять ударившись о проклятую стену.
Тявк повторился во второй раз, хоть и теперь походил скорее на жалующийся хлипкий писк, чередующийся с громкими, рваными, удушливо снимающимися со рта беглыми выдохами…