Два. (2/2)
Перед ним стоял подросток, да, чужой и далекий, к которому он не должен был испытывать в совершенстве ничего, а он…
Он испытывал.
Он смотрел на его бледное замученное лицо с запавшими под нижними веками пыльно-пепельными тенями, на его покусанный мерклый рот, съехавшую на щеки косматую челку, подрагивающие ресницы, выбивающиеся из-под воротника хрупкие ключицы…
И испытывал.
И чувствовал себя и его так, будто они оба вовсе не были друг другу чужими. Будто были друг с другом знакомы, будто прожили когда-то сердцем к сердцу несколько десятков, а может, и сотен лет, будто души их однажды переплелись, повязались запевшей серебристым колокольчиком ниткой, звон которой раздавался нежным птичьим клекотом то ли в груди, то ли в ушах…
И ревностно, одичало, злостно не хотел этого мальчика от себя отпускать, не хотел позволять ему уходить, не хотел разжимать рук, не хотел ни возвращать, ни возвращаться.
Он не имел права на это всё, он сам себя не узнавал, он не успевал ни затормозить, ни задуматься, что с ним происходит, что это было за чувство и откуда оно взялось, но Вэй Ин продолжал смотреть на него с перерастающим в шквальный ураган взъерошенным безумием, безумие это рвало на ошметки прежде выхоленный, выдраенный до блеска убийственный самоконтроль, а вместе с самоконтролем из жил выметало и всё некогдашнее лживое благоразумие, и спокойствие, и привычку монотонно существовать да этой чертовой монотонности подчиняться.
— Вэй Ин… если ты куда-то собрался — я могу тебя подвезти. Моя машина припаркована внизу, я ничего тебе не сделаю, ничем тебя не обижу, даю тебе слово. — Ванцзи быстро, бегло осмотрел юношу еще раз, отмечая, что ни рюкзака, ни сумки, ничего иного при нём не было — значит, отправлялся он не на учебу, но куда тогда — не получалось даже представить. Часы, когда он выходил из квартиры, показывали привычную половину седьмого по раннему утреннему времени. — Просто… на улице правда холодно. И ты выглядишь не совсем здоровым. И я буду беспокоиться, если отпущу тебя сейчас одного.
Предложение его означало, что он едва ли не впервые опоздает на работу. Что впервые же нарушит тот строгий распорядок, к которому его приучили еще в раннем детстве: все действия, все поступки — исключительно по графику, по расписанию, никаких заминок, непредвиденных обстоятельств, натянутый как можно туже металлический поводок, впившиеся в горло стальные шипы.
Предложение его было странным, он это понимал. Скорее всего, еще и пугающим. Двудонным. Отталкивающим. Наводящим на не самые непорочные, чистые, допустимые и безобидные мысли.
Если бы Вэй Ин отказался, забрыкался и отослал его от себя вон — он бы тоже это понял.
Правда бы понял.
Не факт, что принял бы, но понять — да…
Тем не менее же Вэй Ин снова повел себя в совершенстве не так, как он ждал.
Вэй Ин вытаращился на него во все глаза, неопределенно промычал, разлепил, пока ничего не ответив, рот. После же, почувствовав, что одну из его рук прекратили с прежней силой сжимать, вбивая костяшками в расцарапывающую стену — осторожно ту высвободил, посмотрел на неё с таким выражением, будто никак не мог признать…
А еще после, ненадолго зажмурившись да пространно мотнув головой, потянулся к руке Лань Чжаня, ухватился самыми кончиками пальцев за его рукав, несильно за тот дернул, сжал, скомкал. Подержал так немного, погладил двумя подушечками шероховатую ткань, издал еще один звук, теперь напоминающий наполненный усталостью стон…
И, сглотнув, схватился за пойманный рукав уже куда как решительнее, стискивая в кулаке да заглядывая в глаза с такой надеждой и такой мольбой, будто прямо здесь и прямо сейчас на вечное вечно отдавал свою душу в руки этого странного привязавшегося человека, не то терзающего незнакомой бескорыстной заботой, не то лелеющего собственный прихотливый эгоизм.
Вэй Ин держал его, стоял перед ним, смотрел ему в самые глаза: неотрывно, прямодушно, со слабым-слабым, но всё-таки угадывающимся на донышке зрачков желанием довериться и поверить — и Ванцзи за долю секунды сделалось кошмарно и кощунственно наплевать.
Наплевать на рвущийся пополам поводок, на выгрызающие из шеи кровь шипы, на нарушенное «нельзя», на правила, запреты, вопросы, причины. Наплевать на весь разом мир, по уши увязший в собственном дерьме и всеми силами старающийся в этом же дерьме утопить каждую прозябающую в нём тварь.
Сейчас, когда Вэй Ин, отпечатавшийся растопленным соборным воском где-то на обратной сердечной подкорке, держался за него, будто совсем по-настоящему прося не оставлять и не уходить, просто страшась сказать это вслух — Лань Ванцзи стало наплевать на всё.
Со всей той щемящей бережностью, которой прежде в себе не знал, больше всего на свете опасаясь спугнуть, порушить момент и всё испортить, он отпустил и вторую юношескую руку, мягко и аккуратно перехватил удерживающую за рукав кисть, сжал, невесомо погладил, соскользнул пальцами с ладони на запястье…
И, ощутив вдруг то, чего ощущать не должен был, что вообще не должно было на теле Вэй Ина находиться, резко, простреленный параличом, застыл, заузившимися темными зрачками вперившись в молниеносно перекосившееся, перекривившееся мальчишеское лицо.
Ни брыкаться, ни притворяться, ни пытаться спрятать и скрыть смысла уже не имело — Лань Чжань всё прекрасно понял и так. Понял, что увидит там, под одеждой, если прямо сейчас вздернет рукав красной тряпичной куртки на ощутимо затрясшейся худой руке…
Однако же мальчишка на сей раз так легко сдаваться не пожелал.
Осознавал он всю тщетность своих действий или же нет, но Вэй Ин, будто ударенный, ужаленный под дых, истерично дернулся, рванулся, постарался выдрать из хватки руку, рукой второй — упереться в плечо и оттолкнуть, при этом снова и снова вонзаясь зубами в начинающие кровоточить губы, ерзая по стене спиной с задирающейся курткой, тряся и мотая с концами перелохмачивающейся гривастой головой.
В какой-то момент, когда острые коленки гибких лягающихся ног попытались приподняться и как следует кое-куда заехать — сам юноша потянулся, чтобы его не то боднуть, не то укусить…
И вот тогда Ванцзи, мысленно чертыхнувшись, ощутив, как тело охватывает нехорошая ледяная испарина, а душу — восходящий горячечным кострищем гнев, сорвался.
Прорычав сквозь плотно сжатые зубы, грубым выпадом ухватил мелкого болвана за воротник, крепко сжал в кулаке, с силой, слегка той не рассчитав, надавил и толкнул, не просто впечатывая, а с глухим ударом вколачивая лопатками, плечами и затылком в стену. Пока мальчишка приходил в себя, оглушенно жмурясь, морщась, промаргиваясь, втягивая через рот воздух и тихо-тихо, побито скуля, Ванцзи, не теряя времени, рывком задрал на той самой руке рукав, открывая почерневшим глазам кое-как обвязанную вокруг запястья марлю.
Чертову грязно-белую марлю, что, вдоволь успев напиться выпущенной юной крови, разбухла, отяжелела и побурела, глумливо склабясь кривыми накрахмаленными узелками с зубцами торчащих во все стороны ниток.
— Вэй Ин… Вэй Ин! Откуда это?!..
Едва вопросу стоило отзвучать — и Вэй Ин тут же затих, пусть всё в его облике, позе, ощущении, выражении и говорило, что затишье это было перед скорой собирающейся бурей.
Точно онемев, оборотившись в плененную статую, юноша скользнул разгоревшимися нездоровым огоньком глазами по склонившемуся к нему напряженному лицу, прокусил, всё-таки выбив быстро растекающееся кровавое пятно, вспарывающим движением губы…
И там же, действительно разразившись нагрянувшим ненастьем, проявив всю доступную силу, скрывающуюся в тщедушном лишь на первой взгляд теле, рванулся так, что удачей и чудом, но высвободился из заламывающей хватки не ожидавшего такой прыти мужчины.
Когда Вэй Ин был уже на первых ступеньках, уводящих вниз — пришедший в себя Лань Чжань рваным тигриным прыжком подался за ним следом, выпростал руку, поймал, перехватил, накрепко стиснул в сомкнувшихся в кулак пальцах курточный воротник, невольно захватив и несколько натянувшихся прядок, после — со злостной силой дернул мальчишку на себя.
Это частично сработало, но именно что частично: непредвиденно юркий, гибкий и шустрый, Вэй Ин умудрился изогнуться настолько, чтобы оплестись правой рукой за шатенький железный поручень, в отчаянии потянуться к тому обратно, замотать молоденькой необъезженной лошадкой головой. Забрыкаться, залягаться, высоко поднимая над лестницей длинные ноги, и, больше по-звериному рыча, чем по-человечески говоря, приняться с сиплой руганью выхныкивать его имя, которое, выходит, всё-таки услышал, запомнил, когда Ванцзи почти наверняка поверил, что не:
— Лань… грх… Чжань…! Ван… цзи! Лань… нет, нет, нет… Ванцзи!.. Пусти!.. Отпусти!.. Отпусти меня, Лань… черт, черт… Чжань! Нет! Пусти! Пусти меня!
От этого голоса, от этих криков, от росписи собственного имени на его губах, от всего, что этот невыносимый мальчишка творил, Лань Чжань был почти готов с концами плюнуть и переступить ту последнюю грань, за которой оставалась лишь тревожливая бесцветная неизвестность.
Он готов был сорваться, обхватить Вэй Ина вдоль и поперек руками, сдавить, притиснуть всего к себе так, чтобы не сумел даже вдохнуть. Оторвать от пола, накрепко зажать ему ладонью рот, позволяя хоть кусать, хоть прогрызать, хоть что угодно иное, и оттащить, отволочь, отнести к себе в квартиру, где оставался — возможно, призрачный… — шанс привести его в нормальное состояние, успокоить, угомонить, попытаться поговорить…
Он был готов, правда, но лишь стоило ему пошевелиться, стоило убрать ту руку, что продолжала удерживать Вэй Ина за воротник, и переместить её ниже, к тонкой юношеской талии — как за самой ближней к ним квартирной дверью заскрежетал, переполошив этим звуком все воспаленные нервные струны, замок.
Звука этого оказалось достаточно, чтобы тело непроизвольно оцепенело, застыло и замерло бестолковой базальтовой горгульей, только теперь начав смутно осознавать, сколько шума они, должно быть, здесь за последние минуты подняли…
Вместе же с этим внутри, переча и негодуя, вспыхнуло голубоватым ледяным пламенем испепеляющее бешенство на того, кто не мог просто в своей чертовой квартире досидеть и кому позарез понадобилось именно сейчас высунуться.
Замешательство его заняло лишь пару отбитых громким пульсом ударов, не больше, но и этого времени хватило, чтобы всё, чего только-только получилось добиться, просы́палось прахом и выскользнуло из так надеявшихся, так мечтавших удержать рук.
Отвлекшись и переключив внимание, он дал брешь, ослабил хватку, потерял бдительность, и Вэй Ин, с отчаянностью маленького самоубийцы рвущийся на свою пропащую отнятую свободу, в полной мере воспользовался его оплошностью.
Вэй Ин издал нечто низкое, гортанное, похожее на замешанный с безумием и волчьим одиночеством тоскливый вой, вместе с чем, вновь слишком неожиданно извернувшись, выпростал ногу так, чтобы ударить пяткой со стертой резиновой подошвой под подкосившееся мужское колено. В следующее мгновение он с новыми силами дернулся, подался всем телом вперед, точно то ли совсем не страшился упасть и переломать себе все кости и шею, то ли, скорее, вообще об этом не задумывался. Ногти его, обкусанные и острые, примерившись, с безжалостной дурью всадились в чужую цепляющуюся руку, а когда та, инстинктивно разжав пальцы, отпустила и отдернулась — сумасшедший мальчишка, сотворивший что-то страшное и необратимое с намертво припаявшимся сердцем Ванцзи, оказался на долгожданной воле.
Он даже не сбежал, не слетел, а практически кубарем скатился с лестницы, преодолев первый пролет в три широких спотыкающихся прыжка. Лишь новым чудом не упал, своевременно ухватившись за пошатнувшиеся перила, всем корпусом развернулся на еще виднеющемся отсюда нижнем сером пролете и, полностью проигнорировав попытавшийся одернуть, дозваться, остановить окрик Лань Чжаня, со всех ног рванул вниз, безжалостно и неизбежно вычеркивая себя из поля чужого осиротевшего зрения.
Ванцзи желал, желал отчаянно, но не знал, имел ли право броситься за ним, имел ли право попытаться сделать что-то еще, опять его растревожить, опять навязаться тогда, когда присутствие его словно бы только вредило, раздувая из чахлой искры зверствующий черный пожар.
Ванцзи не знал, правда не знал, но пока он соображал, пока руки его еле уловимо тряслись, пока он поднимал свой едва не позабытый рабочий саквояж, обтянутый мягкой кожей, и, мысленно самого себя кляня, разворачивался на каблуках, так и не определившись с шагом или бе́гом — та трижды чертова дверь, по вине которой всё это и произошло, щелкнула вспоротой металлической отмычкой и с грубого, порывистого пинка распахнулась.
Ванцзи не привык испытывать к кому-либо заочной ненависти, Ванцзи долгие годы старательно себя от этого отучал, держал в железной узде, выкорчевывал, как настаивал и учил когда-то дядя, все проросшие в душе и в характере скверные сорняки, но сейчас, упустив того, кого, как нашептывало обнимающее сумасшествие, после невыносимо долгой разлуки нашел, не просто ненавидел, а почти по-настоящему хотел убить.
Холодно, злостно, уничижительно-льдисто глядя сверху вниз на высунувшуюся из-за двери черноволосую бледнолицую женщину, укутанную в длинный пурпурный халат и с недоверчивым пренебрежением разглядывающую его из-под нахмуренного белого лба, он испытал извращенное, сводящее по мышцам и жилам желание затолкать ее обратно, заткнуть ей рот до того, как она его наверняка раскроет, и рвануть следом за Вэй Ином, чтобы не дать сбежать, не дать еще чего-нибудь натворить, чтобы помочь, исправить, понять, что это за безумное одержимое чувство…
— Что здесь происходит? Откуда столько шума?
Конечно же, он ничего из желаемого не сделал. И женщина в пурпурном, чем-то неуловимо похожая на засевшего в развешанных тенетах паука, рот свой — тонкий и аккуратно подведенный насыщенной темной помадой — открыла, резанув по воспаленным нервам острыми ножницами высокого желчного голоса.
Ванцзи тщетно искал в себе силы остыть, привести в порядок чересчур быстро колотящееся сердце, угомонить дыхание, отрезвить голову, оставить перевернувшего в нём всё Вэй Ина в покое хотя бы до следующего раза. Оправиться, поехать на работу, медленно, спокойно и взвешенно всё обдумать, найти решение, подобрать лучший вариант дальнейших действий…
Только очень жаль, что он был вынужден вскармливать в себе эту чертову взвешенность один.
И очень жаль, что пурпурная паучья женщина, не могущая и не хотящая не совать своего носа в чужие дела, оглядев презрительно сощуренным взглядом лестничную клетку и четко, будто чуяла, задержавшись на поверхности буровато-зеленой двери напротив, вновь к нему обратившись и вновь задумчиво осмотрев, с сочащейся из каждого слова ртутью выдала:
— Так вы и есть тот наш новоявленный сосед, весь из себя загадочный, неразговорчивый, неприступный и повлюблявший в себя едва ли не всех живущих здесь дур? Он самый, верно? Лань… Ванцзи, кажется? — губы её поддернулись в еще более ядовитой ухмылке, пока Лань Чжань, застывший мертвым столбом, пытался отрешенно и без всякого желания понять, откуда ей известно. Его имя. Если он действительно не заговаривал здесь абсолютно ни с кем. — Что же, господин Ванцзи, никак вы уже успели познакомиться с этим мелким умалишенным отродьем? И как он вам? Сколько времени мы пытаемся добиться, чтобы его отсюда забрали и куда-нибудь упекли, а, подумать только, без толку… Им там всем безразлично, что этот больной ошивается рядом с нормальными здоровыми людьми.
Ванцзи не собирался ей отвечать.
Не собирался больше ни секунды стоять здесь и всё это выслушивать, с сокрушенной черной ненавистью к самому себе жалея, что так жалок, так «воспитан» и не может ни сказать этой женщине чего-нибудь такого, чтобы она захлопнулась и собственными словами подавилась, ни поднять на неё руку, ни хотя бы послать.
Порывалось твердо, лаконично, без лишних эмоций объяснить, что, судя по всему услышанному, это она здесь отродье, а вовсе не Вэй Ин, но…
Сделать он не смог даже этого.
Пройти, до немой боли выпрямив спину, мимо, не удостоив ни звуком, ни взглядом, ни внешним вниманием раздавшееся вослед язвительное хмыканье. Мрачно и грузно, отмеряя одинаково ровные, не позволяющие себе торопиться шаги, спуститься по лестнице, преодолев один пролет, второй, третий, всё, что оставалось за ними. С упертой стойкостью и не меняющимся выражением неживого лица проигнорировать заливающую грудной канал жидкую боль и бьющуюся в висках тревогу. Миновать дверь пропищавшего домофоном подъезда и не отыскать снаружи, как и верилось, как и понималось, никого и ничего, кроме темного и холодного в этот час проседающего осеннего неба, подрагивающих ветвями терпко пахнущих кленов да худеньких лип, иных редких соседей, разбегающихся по рабочим местам или развозящих по школам да детским садам наводящий шум выводок…
Это всё — да.
Да…
Но больше…
Больше Лань Ванцзи не позволил себе сделать ничего.