Два. (1/2)
— Доброе утро.
Раздавшийся из-за спины чужой голос — низкий, глубокий, невольно прошибающий до самых потаенных косточек — прозвучал настолько неожиданно, что Вэй Усянь, сосредоточенно роющийся в карманах в поисках запропастившегося ключа, способного запереть чудовищ внутри покидаемой им квартиры, резко застыл, с нарастающей нервозностью ощущая вперившийся между лопаток пристальный взгляд.
Позади однозначно кто-то стоял, ожидая, вероятнее всего, ответа на произнесенное приветствие, но он попросту не мог поверить, не мог допустить, что приветствие это было адресовано ему.
За всё то время, что он провел в этом доме, люди лишь искоса посматривали на него, прикрикивали, выдумывали всякую ложь, бросали вдогонку приправленные ядом словечки и, будь на то их воля, наверняка не погнушались бы поднять руку.
Никто не хотел с ним лишний раз заговаривать, никто вообще не хотел признавать его существования и факта того, что они жили по соседству с малолетним психопатом, которым, Вэй Усянь знал, здесь считал его каждый.
Они не были нужны ему, он не был нужен им, но человек, что продолжал нависать над ним сзади, никуда не девался, никуда не уходил, с обескураживающим упрямством кто бы только знал чего желая добиться, и Усянь, неправильно происходящим завороженный, напуганный, не представляющий, чего ждать дальше…
Сдался.
Покорился.
Забросил бесполезные поиски, сжался пальцами на провисшей джинсовой брючине и медленно, на едва слушающихся ватных ногах, развернулся лицом к высокому красивому мужчине с отливающими сумасшедшей солнечной позолотой невозможными глазами.
Тому самому мужчине в идеально чистых белоснежных одеждах, что раз за разом останавливался напротив скрипучих детских качелей и, приподняв голову, глядел в сторону его окон, будто бы зная, будто бы видя, что и сам Усянь хоть и прятался, но тоже глядел на него из своей темноты в ответ. Тому самому мужчине, что пробуждал в том, что звалось душой, не извечное безразличное отрешение и постоянно переливающийся сотней звездных оттенков страх, а незнакомую смесь из совсем иного на вкус помешательства, сладко-перчащего ужаса, отстукивающей в висках крошечными звонкими молоточками головокружительной эйфории…
Тому самому мужчине, за плечами и в тени которого не таилось ни одного чудовища.
— Ага… и вам… утро… да… — голос от напряжения дрогнул, и получилось как-то чересчур сдавленно, жалобно, неуверенно.
Так, будто он вот-вот собирался то ли закричать, то ли захныкать, заскулить да в довершение ко всему разреветься.
Выкрашенный в светлую позолоту взгляд тем временем изучающе заскользил по… вероятно, всё-таки мальчику, юноше, хоть и юноше с изумительно тонкими чертами лица, тонким изморенным телом, скрытым под слоями мешковатого тряпья, длинными густыми ресницами, слипшимися то ли ото сна, то ли, наоборот, бессонницы, и длинными же, скрученными в небрежный высокий хвост, но даже так достающими ниже поясницы волосами.
Чем дольше Лань Ванцзи смотрел, тем жаднее, пронзительнее, ненасытнее и глубиннее становился его взгляд, выхватывающий, ощупывающий и запоминающий каждую незначительную деталь, каждый изгиб и каждую залегшую тень. Взгляд гулял с ног до головы, обглаживая от черно-красных перепачканных кед до тоненькой, явно далеко не по сезону, красной тканевой куртенки, слегка разболтанной и свисающей в линии костлявых, покатых, не оформившихся пока плеч, прикрытых выбившимися из хвоста разлохмаченными прядками…
Взгляд его этого юношу просто-напросто поглощал.
Пожирал.
Ванцзи давно хотел приблизиться, подойти к нему, о чём-нибудь заговорить, постучать в угрюмую буроватую дверь. Понять уже, наконец, что за ней происходит, почему этот мальчик ведет себя так, как ведет, почему смотрит настолько затравленно и дико, почему словно бы дышит чем-то нагнетающимся, нежильным и неживым и почему…
Почему кажется таким…
Таким…
Знакомым.
Родным.
Своим.
Подобные желания не были, как верил он сам, ему свойственны, никто прежде его не волновал, не вызывал в теле, сердце и душе таких чувств, не отзывался в каждой переиначенной клетке удушливой необходимостью вмешаться, подступиться, прикоснуться, завязать нелепое, отталкивающее в иных ситуациях знакомство.
Всё его чуждое, хаотичное, крепко повязавшее безумие зародилось практически с того самого вечера, как он увидел это бледное, болезненное, дичащееся, но такое притягивающее, такое… красивое создание в обрамлении клубящейся заоконной черноты. Безумие грызло его изо дня в день и из ночи в ночь, собираясь в букеты настораживающих, но ужасающе легко, ужасающе гладко принимаемых спятившим рассудком мыслей…
Вылившись в конце концов в то, что Ванцзи, по жизни замкнутый, отстраненный, нелюдимый, контактов не ищущий, а осознанно и намеренно тех избегающий, не любящий ни с кем говорить и ни во что вмешиваться, в буквальном смысле сорвался с привязи, зажал не оставляющего в покое юношу к стенке и с охватывающей внутренней дрожью добровольно к тому обратился, едва спустившись по лестнице со своего седьмого этажа да впервые того подловив, увидев, застав.
Тело действовало само по себе, торопливо сболтнув первые подвернувшиеся, подошедшие ситуации слова, а затем уже отпустив, отступив, позволив вернуть шаткий контроль — тело словно прекрасно знало, что теперь уже так просто ни выкрутиться, ни сбежать не получится и продолжить это сомнительное знакомство, для которого Лань Ванцзи так долго искал достоверную причину, придется.
Он лихорадочно и немного панически обдумывал, что и как сказать дальше, пока всё так же пристально, не скрываясь, рассматривал наглядно нервничающего юношу.
Еще более бледный, чем показалось изначально, тот, будто даже того не замечая, отступал, пятился, вжимался спиной в поверхность двери и таращился снизу вверх широко распахнутыми мрачно-серыми глазами, на донышках которых стелился густым туманом дыбящийся седой испуг. Вместе с тем из-за испуга, из-за мутных нетрезвых клубов, просвечивалась и бесконечная пелена ножом вонзающейся в сердце неясной тоски, почти-почти затушившей огонек слабо теплящейся, дотлевающей огарком надежды…
Ванцзи, неслышно выдохнув и бегло, мягко приопустив пуховый шелк ресниц, не зная, правильны его слова или же нет, всё-таки решился. Проговорил:
— Меня зовут Лань Ванцзи… Лань Чжань. Я твой сосед. Живу тремя этажами выше. — Не то чтобы он ждал, что мальчишка ему ответит. Не то чтобы ответ так уж сильно прямо сейчас волновал: важнее было заполучить возможность оставаться с ним рядом, попутно продолжая рассматривать и пытаться что-нибудь насчет дальнейших действий сообразить, поэтому Ванцзи лишь аккуратно опустил на ступеньку кожаный рабочий саквояж и, легко поведя поднывающими от напряжения плечами, скорее механически, чем осознанно потянул за жесткий узел впивающегося под кадык галстука. — Узнаёшь меня? Я замечал тебя несколько раз, когда ты выглядывал из окна.
Юноша, закусив уголок нижней губы, замялся. Не выдерживая направленного на себя взгляда, неловко отвернул лицо, впился в несчастную розоватую плоть сильнее, коротким движением ту пожевал.
После — обернулся вдруг себе через плечо так, будто понадеялся там что-то (не…?) увидеть, и уже затем, повернувшись обратно, совсем слабо и неуверенно кивнул.
На что Ванцзи не рассчитывал точно — так это на то, что мальчишка захочет называть ему свое имя, но тот…
Тот отчего-то назвал.
Переместил пальцы с джинсов на подолы куртки, затеребил, норовя оторвать нарастившиеся там крохотные сбившиеся комочки. Полупьяно и совсем по-детски качнулся с пятки на носок, на самую толику отлепился от словно клеем притягивающей двери и, вновь приподняв красивое тонкокостное лицо, нерешительно пробормотал:
— Вэй Ин… Вэй Ин я.
Имя отдалось даже не в голове, а в гулко колотнувшемся сердце мгновенным рикошетом: звонким, взбудораживающим и пугающе-сладким.
Имя потекло по горлу жженым топленым сахаром, обволокло язык и каждую рецепторную точку, упало куда-то в желудок забродившим вишневым вином, и пока пальцы, сведенные до помертвевших костяшек, потянули за галстук вновь, пытаясь выбить из внезапно охватившей духоты глоток свежего воздуха, губы, окончательно отрекшись от всякой трезвости, зачем-то сказали:
— На улице слишком холодно. А ты слишком легко одет. Если не возражаешь, я мог бы тебя…
Очевидно, что Вэй Ин возражал.
И очевидно, что понял он всё, к чему клонил и подталкивал его новый незнакомый знакомец, гораздо быстрее, чем в собственных же словах разобрался сам Ванцзи, мгновенно уловивший в юноше перемену и вовремя, как он надеялся, заставивший себя оборваться и замолчать.
Серые глаза заметно расширились, за склянками радужек рассыпались толченые осколки поломанного лезвия. Вэй Ин, вцепившись зубами в губы настолько, что Ванцзи стало страшно, как бы он не продрал их до мяса, резко вскинулся, поглядел на него с невменяемым и нечитаемым выражением, что-то неразборчиво прошептал…
После чего, передернувшись так, будто ему за шиворот насыпали три пригоршни мокрого зимнего снега, еще раз опасливо обернулся на дверь…
И, то ли позабыв, то ли попросту плюнув на то, что так ту и не запер на ключ, предпринял неуклюжую, шуганную, угловатую, но искреннюю попытку удрать.
Правда, успел он сделать только два надтреснутых, порывающихся сорваться на прыжки шага, как Ванцзи, вновь поддавшийся самопроизвольно вспыхнувшему импульсу, запрещающий себе задумываться и о причинах вытворяемых поступков, и о том, чего поступки эти могут стоить, ринулся за ним следом и перехватил мальчишку прежде, чем тот даже толком ступил на лестницу.
— Вэй Ин!.. Постой!.. Погоди!
Пальцы, всегда обладавшие нешуточной силой, накрепко обхватили пойманное правое запястье, легко обвившись вокруг жалобно пульсирующих венок твердым неразрывным браслетом; сам мужчина, закусив внутреннюю сторону щеки и требовательно потянув оцепеневшего от такого обращения юношу на себя, резко и точечно крутанулся на месте, с одновременной грубостью и противоречащей осторожностью впечатав того спиной в бетонную стену.
Вэй Ин, обездвиженный и зажатый, дышал тяжелыми взмыленными всхрипами, приоткрывал рот, мазал по губам розовым языком, что-то вроде бы беззвучно говорил, глядя совсем почти почерневшими от пережитого шока глазами. Вэй Ин содрогался и трясся так, что Ванцзи кожей, каждой костью ощущал его дрожь, передающуюся через удерживающие руки и плотно прижатое тело и ему, но вот сопротивляться — почему-то не сопротивлялся.
Даже не пытался.
Наоборот: побыв так немного, юноша вдруг покорно, будто намешанная с кровью теплая глина, обмяк, дернулся острой шишечкой бледного подбородка, судорожно шевельнул потерянно согнувшимися пальцами. Глаза его, в который уже раз сменившие окраску и обойму за последнюю пару минут, погаснув, покрылись тоненькой корочкой прозрачного стеклянного инея, сковавшего и без того чахлые, квелые искорки осмысленности да жизни.
— Вэй Ин… Вэй Ин, послушай меня… Я не… я вовсе не пытаюсь тебя напугать…
Звучало не то чтобы правдоподобно, хоть правдой и являлось.
Юноша, судя по всему, в правду эту не поверил тоже, потому что снова едва ощутимо дернулся, чуть нахмурил тонкие прутики-брови, но лица не поднял, уставившись вместо этого куда-то в сторону, мёртво вперившись в невидимую Ванцзи пустотелую точку.
— Вэй Ин. Вэй Ин… — Лань Чжань не мог себе объяснить, зачем и почему так часто повторял его имя. Не мог себе объяснить, почему всё внутри хотело, просило, умоляло, чтобы он повторял его еще чаще, молитвенно складывал на лодочку языка эти пять заповедных букв, лелеял их, баюкал, согревал и распробывал на снова и снова винно-хмельный да паточно-сладкий вкус. Имя словно несло с собой нечто бесценно-важное, нечто позабытое, нечто, из чего состояла часть его собственной души — и противиться этому не было ни желания, ни сил. — Вэй Ин… Посмотри. Просто посмотри на меня.
Он верил, что мальчик не послушается.
Худощавое тело в его руках беспомощно вздрогнуло, прошилось мелкой судорогой от основания шеи до коленок подогнувшихся, слегка съехавших вдоль стенки ног, словно бы втянуло в себя всё, что втянуть сумело: живот, щеки, поджавшиеся губы, язык, с порывистым звуком застрявший в горле вдохнутый воздух…
В следующее же мгновение Вэй Ин, скрививший рот так, чтобы вонзить поверху засосанных губ оставляющие красноватые лунки зубы, отчего-то…
Подчинился.
Обреченно простонал на грани обострившегося слуха, сглотнул, скакнув вверх и вниз остро очерченным приманивающим кадыком, с концами распластилинился и, покорно приподняв голову, пересекся своими дикими, бездонными, инейно-стеклянными глазами с глазами задохнувшегося Ванцзи…
И в глазах этих вихрилось, ветрилось, носилось столько безысходности, столько потерявшей веру и голос мольбы, не имеющей ни адресата, ни права, ни дома, столько бумажных кукол на клочья изодранной надежды, столько ничего не ждущего ожидания, что у застывшего, окаменевшего из нутра мужчины закружилась вспыхнувшая, теряющая прощальную воздержанность голова.
Перед ним стоял подросток. Подросток младше его самого на добрых десять, а то и все пятнадцать, лет. Подросток совсем из другого времени, совсем из другого мира, странный, чудаковатый, не похожий ни на кого, шарахающийся словно бы от собственной тени да испуганно наблюдающий за ним ночами из окна. Подросток, по которому даже не поймешь, не собирался ли он украдкой через это самое окно выйти…
Подросток, о котором Лань Ванцзи не знал абсолютно ничего.
Ни чем он жил, ни что ему приходилось выносить, ни что творилось за этой проклятой закрытой — и вместе с тем в каком-то из смыслов открытой — дверью. Ни что с ним произошло, ни остались ли у него хоть какие-то близкие люди, ни что с ним таким случится завтра, спустя неделю, месяц, год…