Часть 6, где сердце мира, сакральный король и прочее, прочее, прочее наконец спасает ситуацию (которую сам создал) (1/2)
Сильвестр никогда не терял веры в людскую молву. Он знал способы на неё влиять, но она была неповоротливым ленивым чудовищем, которое раскачивалось бесконечно долго, прежде чем наконец переломить ход событий, и это-то при ежедневном понукании. Зато, когда оно обрушивалось наконец, с таким ударом могли сравниться кары Абвениев из сказок.
Но чтобы продемонстрировать мощь этого оружия, ему необходимо было выиграть время, а для этого нужно было снова убедить довериться ему двух, похоже, самых упрямых людей Талига, после того, как первая попытка ни к чему не привела.
И, тем не менее, перед тем, как снова встретиться с ними – к счастью, и сын Алваро, и вдова Эгмонта согласились хотя бы с тем, что утро вечера мудренее, – Сильвестр успел переговорить с человеком, который должен был помочь ему запустить маховик молвы.
Он немного не ожидал, что этим человеком окажется женщина.
– Вы сами приказали доставить того, кто написал эту поэму, – отчаянно пытаясь оправдаться, пробормотал Мартен в ответ на глубоко вопросительный взгляд. – Это она написала.
Полковник и сам понимал, что ступает по тонкому льду, после того, как доставил едва живую герцогиню Окделл вместо полной здоровья, так что Сильвестр рискнул предположить, что он не лжёт. Тем более что с ним ездил Агний, и авторство проверял он, а в прозе и поэзии он разбирался значительно лучше Мартена.
– Что же, введите эту… Клементину, – наконец велел Сильвестр.
Поручение, данное Агнию и людям Мартена среди ночи, было необычно даже по меркам его ведомства: найти наиболее удачное подражание Иссерциалу из кочующих сейчас в Олларии и доставить автора, будь он выпускник Академии или дворянин. Оказалось ни то, ни то: поэма, что так осуждала связь Сервиллия и Арсака, что даже смаковала (как, краснея, сообщил Агний, потому что у Сильвестра не хватило времени и сил ещё и что-то читать), принадлежала некоей Клементине Мейстер, снимавшей каморку у Нижнего рынка вскладчину с какой-то белошвейкой и зарабатывавшей на жизнь переписыванием документов. Брала она очень недорого, потому что, естественно, женщину не взяли бы ни в Академию, ни в приличное ведомство, но и клиентура у неё была не из тех, кто ходят к лучшим писцам столицы.
Выглядела она примерно так, как Сильвестр и ожидал: молодая женщина в небогатой одёжке, тёмные волосы криво собраны в подобие причёски. Она определённо не понимала, зачем её подняли с постели и привезли к самому кардиналу, и, стоя навытяжку перед его столом, боялась, что, впрочем, оный кардинал только одобрял. Слишком часто его в последнее время не боялись.
– Вы написали… это? – Сильвестр двумя пальцами приподнял список поэмы, Клементина Мейстер наклонилась, слегка щурясь, а когда вчиталась – ощутимо сглотнула.
– Я… – голос её подвёл. – Я, Ваше Высокопреосвященство…
Он кивнул, задумчиво её изучая. Как таковых наказаний за очередное возвращение к трудам, обеспечившим Иссерциалу ненависть всей Гайифы, не водилось, хотя его визави явственно лихорадочно пыталась их вспомнить. Ах, жаль, что сам Иссерциал жил достаточно давно: вот уж кто писал плодовито и в точности на заказ того, кто заплатит больше. Сильвестр вовсе не был уверен, что видит перед собой второго такого Иссерциала, но оставалось только узнать опытным путём.
– Что же вас побудило? – безразличным тоном спросил он, прощупывая собеседницу. – Незамужней девице не пристали подобные сюжеты.
– Это был подарок, – Клементина встретила его взгляд, но быстро опустила глаза. – И… много же кто писал.
– Подарок кому?
Она нервно дёрнула плечом:
– Он уже уехал из Олларии.
Правда, затем ложь. Ну, по крайней мере, она попробовала солгать кардиналу, несмотря на страх. И писала по чужой идее. Может статься, и выгорит…
Сильвестр усмехнулся, откидываясь на спинку кресла и беря чашку пока ещё тёплого шадди. Поэму он небрежно опустил рядом с чашкой.
– А если я попрошу сделать схожий подарок мне, сможете? В ответ вас даже вознаградят щедрее, чем вы привыкли.
Клементина глянула на него совершенно ошеломлённо и с приоткрытым ртом, не находя слов для ответа.
– Только мне нужна будет не одна поэма, а пьеса, – добил её кардинал. – И я расскажу, что хочу в ней видеть и как нужно расставить акценты. Возьмётесь?
Женщина напротив кивнула, словно во сне.
– И прекрасно, – махнул он рукой. – Тогда можете быть пока свободны, мои люди вас проводят. Я напишу и пришлю вам список пожеланий.
Но перед этим ему ещё предстояло написать несколько важных писем.
С момента своего заселения в Окделл Габриэль Дорак настаивал на совместных трапезах с вверенными ему подопечными, и через неделю с хвостиком это превратилось для Дика в пытку, усиливавшуюся с каждым днём. Потому что Дорак смотрела на него мрачным взглядом, и хотелось сгореть на месте от стыда, но в то же время и не выдать свою гордость. И даже то, что родич лжекардинала не задавал вопросов, не помогало, а, наоборот, всё сильнее подстёгивало Дика признаться самому, и только знание, что пострадают тогда другие, заставляло держать себя в руках.
Потому что Роб с друзьями остался верен своему решению и принялся пугать чужаков, как мог.
О, обещание Дику он пока держал: никто не погиб. Но удивительным образом портилась еда, приготовленная для дораковской свиты, ночью в комнатах сами собой распахивались окна, давая дорогу пока ещё не очень тёплому ветру, в погасших каминах завывали духи невинно убиенных, а в особо наглом случае посланные в лес с проводником двое солдат очутились в трясине, откуда еле выбрались, и, естественно, пока они выбирались, проводника и след простыл, и в деревне он больше не объявлялся. Те солдаты натерпелись страху больше всех, хотя в конце концов и отделались только загаженной одеждой (хотя по их рассказам – не подвернись вовремя нужная коряга…), и после этого Дорак единственный раз нарушил молчание вокруг творящегося и за ужином сказал, ни к кому особенно не обращаясь:
– Я не воюю с детьми. Но крестьян начну вешать, если попробуют выкинуть что-то такое ещё.
Дик даже передал это Робу, хотя тот и фыркнул. Последнее испугало самого Дика: он видел, что его власть над конюхами ускользает, и не знал, как этого избежать. Айрис не знала тоже, а уцелевшие книги библиотеки им ничем не помогли; спросить совета было не у кого. После тихого жаркого обсуждения они пришли только к выводу, что надо ещё раз поговорить с Робом, а про это-то Дик понимал и раньше. Но сейчас даже попытался, уже не назначая тайную встречу в глухую полночь: просто просочился на конюшню под предлогом проверить лошадей и как мог незаметно подошёл к Робу, с усердием скрёбшим любимца Дика по кличке Баловник, из местной породы, которой нипочём были горные тропы.
– Эр Габриэль сердится, – прошептал он, делая вид, что просто перебирает гриву Баловника.
– Пусть, – буркнул Роб, не глядя на него.
– Надо быть осторожней, – гнул свою линию Дик. – Мы же говорили – иначе герцогиня Мирабелла не вернётся.
– А так она вернётся? – оттопырил губу конюх. – Время идёт и идёт, этот не боится, а от таны Мирабеллы нет вестей…
Дик знал, что до столицы и обратно путь неблизок, но по их с Айрис подсчётам выходило, что уже могло бы прийти какое-то письмо, если посыльный ехал быстро; так что он заколебался, не зная, что лучше сказать… и тут, как на грех, один из солдат Дорака зашёл в конюшню, и Дик почти отпрыгнул от Роба. Судя по подозрительному взгляду солдата, он это заметил, так что снова заговаривать Дик не решился.
Он пожалел об этом всего через пару дней. Роб, видно, решил, что всё-таки их проказ недостаточно, и перешёл к мерам посерьёзней; а Дик сам не знал, что его позвало в южную башню, ведь при его жизни она всегда пустовала, но камни в её кладке словно ворчали, и Повелитель Скал, только получивший своё могущество и уже мучительно представлявший, как будет объяснять свои ощущения отцу Маттео на исповеди, пошёл на голос.
Камни ворчали громче всего на втором этаже, и Дик забрался наверх, а потом пошёл по коридору, ведущему к внутреннему балкону над большим залом. Здесь, наверное, когда-то было красиво, но сейчас в коридоре тянуло сыростью, а в комнатах за полуоткрытыми дверьми кое-где отсутствовали ставни, и на полу росла трава. Дик смотрел под ноги, опасаясь оступиться, поэтому Дорака заметил уже почти у самого перехода – их тюремщик, который всё-таки вёл себя получше Шроссе, готовился ступить на балкон, сжимая лист бумаги в руке.
Дика словно подбросило на месте, и он кинулся вперёд, звонко выкрикнув:
– Эр Габриэль, стойте!..
Дорак резко обернулся, снова перенося вес на ногу, ещё стоящую в коридоре… а переход на балкон с грохотом обрушился вниз.
Мужчина и мальчик замерли, глядя друг на друга расширенными глазами. Может быть, падение с такой высоты Дорака и не убило бы, но камни могли покалечить. И тот быстро взял себя в руки, а потом в два шага преодолел расстояние, отделявшее его от Дика, и навис над ним, зло бросая:
– Вот теперь вы мне перечислите всех своих сообщников, герцог! Потому что это переходит всякие границы!
– Я не знаю, о чём вы, – отшатнулся Дик.
– Да уж, конечно, – Дорак потряс бумагой в руке. – И о том, что мне кто-то назначил здесь встречу, обещая рассказать, кто ответственен за все ваши проделки, тоже не знаете?!
Дик не знал. Он не знал даже, кто написал записку – конюхи грамоте обучены не были. Но он упрямо сжал губы и поклялся себе умереть, но никого не выдать.
Даже если Роб устроил настоящую глупость, которая могла аукнуться им всем.
– Господин генерал! – вдруг раздалось от начала коридора. – Господин генерал, вы здесь? Мне сказали, вы сюда пошли… Прибыло срочное письмо от Его Высокопреосвященства!
Дорак ещё раз посмотрел на Дика, пробормотав: «Даже не вздумайте сбежать» – и, повысив голос, ответил: