Часть 5, где разуму сложно противостоять вере, но обходные манёвры он может придумывать бесконечно (1/2)

Мирабелла Окделл, в девичестве баронесса Карлион, принадлежала к людям, которые не мыслят свою жизнь без единственной великой идеи. Ради этой идеи она искренне готова была на любые жертвы, и сдвинуть её с подобного преклонения представлялось очень трудным. В принципе не слишком гибкая и отнюдь не слегка гордая, она легко могла поделить мир на чёрное и белое, и горе «чёрному», ибо его она могла презирать и ненавидеть всю жизнь, не допуская возможности прощения.

Эти черты характера она щедро передала двум своим старшим детям, так же щедро, как герцог Эгмонт передал им свою внешность. Дейдри и Эдит повезло чуть больше – хотя это ещё было не слишком заметно, но они росли более мягкими, не склонными столь резко рубить с плеча, то ли действительно пойдя характером в отца (а внешностью – уж точно больше в мать), то ли получив, к своему везению, более добрых нянек и кормилиц. Возможно, займись сейчас герцогиня Мирабелла их воспитанием напрямую, это изменилось бы, но после смерти мужа забота о Надоре ложилась на её плечи, пусть даже неофициально, и бдение над уроками для младших дочерей волновало её в последнюю очередь.

Той самой единственной главной идеей Мирабеллы Окделл стал эсператизм. Набожная с ранней юности, она даже идеи Великой Талигойи и превосходства Людей Чести держала на втором месте, тем более что до внезапного брачного предложения Эгмонта не могла и заподозрить, что ей придётся играть в этой партии большую роль. О нет, Карлионы оставались верны идеалам Талигойи и стойко перенесли расплату за это в виде потери графского титула и части земель, но всё же сейчас они являлись далеко не самыми крупными и богатыми вассалами Повелителей Скал; первая помолвка Мирабеллы Карлион должна была дать ей куда более скромное положение в жизни, и потому никто не видел большой беды в пыле, с которым баронесса ударяется в религию. Тем более что это был эсператизм, религия Людей Чести, гонимая, как и они сами.

Конечно, когда Мирабелла разорвала помолвку, не потерпев столичных приключений жениха, родня вздохнула украдкой, но важным тот союз не был, а горделивая баронесса могла закончить свою жизнь отшельницей, раз ей так хотелось. На это рассчитывала и сама Мирабелла, так уверенно заучивая Эсператию наизусть, что её духовнику подчас нелегко было спорить с ней о тех или иных местах в священных текстах.

Но случился Эгмонт Окделл, и после долгого разговора, при котором присутствовала, но которого не слышала дуэнья, Мирабелла вышла невестой герцога Надорского, а после положенного срока – стала женой и герцогиней.

Строгость её взглядов не так уж плохо сочеталась с её новым положением, пока Эгмонт был жив и уравновешивал это своей умеренностью в большинстве областей жизни. Конечно, после его смерти и позорного разорения Окделла, после нищеты, в которую планировала ввергнуть Надор корона (читай – Сильвестр, Манрик и Ноймаринен, при молчаливом попустительстве остальной партии Лучших Людей), её взгляды с вероятностью превратились бы в фанатизм, пожирающий всё на своём пути и не приносящий никакой пользы, кроме вреда, но неожиданно от этого спас визит Рокэ Алвы.

И её собственное проклятие.

И то, как всё, во что верила Мирабелла, в единый миг оказалось разбито о каменную стену.

В отличие от Сильвестра, она материалисткой не была. Конечно, проклиная Алву, она не рассчитывала ни на что, кроме выражения своего мнения, но после шаровой молнии – не усомнилась, что именно стало причиной её возникновения. Да и она почувствовала это в себе, шёпот и тихую гневную песню стихии, чьи Повелители множество веков жили на этих землях и населяли их своими потомками.

И всё это так яростно противоречило эсператистским нормам, ставшими краеугольным камнем жизни Мирабеллы, что потом она сама тускло удивлялась, как её жизнь в этот миг не закончилась.

Помогли дела, верно. Сначала надо было выгнать Алву с его свитой (и он, к счастью, не противился), потом – удостовериться, что слуги занимаются своей работой, а не глазеют на неё, да ещё посмотреть на полковника Шроссе убийственным взором, чтобы он и не подумал спрашивать, что это такое было. К тому моменту, когда Мирабелла наконец пала на колени в часовне перед отцом Маттео, ужас её немного рассеялся и не требовал немедленно со всем покончить. Конечно, это не помешало ей умерщвлять плоть постом и молитвой позже, и в эту бездну она кинулась так, что действительно чуть не убила себя, пусть и более медленным способом, но карета от Сильвестра вырвала её назад; потому что Мирабелла вспомнила, что в земной юдоли у неё есть ещё слишком много обязанностей, и вопросам между ней и Создателем придётся подождать их выполнения.

Но это ни в коей мере не значило, что она перестала отчаиваться из-за того, что вдруг стала сосудом языческой магии, существование которой отрицали все писания и проповеди.

Пост и молитвы не принесли ей облегчения; борьба с Сильвестром могла отвлечь на время, но не более того, особенно если он просто прикажет бросить её в темницу. Поэтому за его предложение она уцепилась – возможно, если проклятье рассеять, то и она сама сможет стать прежней, не чувствующей в себе чуждой и страшной мощи.

Особенна страшна эта мощь была тем, что нравилась Мирабелле. Ей нравилось, что слово её облеклось силой, стало законом. Ей нравилось, что на неё смотрели со страхом и почтением. Ей, в конце концов, понравилось, что она поставила на место наглеца Алву, не дав ему глумиться дальше над краем, которому он и так стоил слишком много.

Ей ужасно не нравилось, что ей нравится, потому что она знала – не должно. Добрая эсператистка смирилась бы и приняла. Добрая эсператистка согласилась бы, что испытания посылаются Создателем, чтобы закалить силу духа. Мирабелла жаждала избавиться от проклятия, словно прокляли её, а не она, жаждала найти прибежище в своей вере снова, и в этом Дораку очень повезло – она ухватилась за его предложение, как утопающая.

А в чём ему не повезло, так это в том, что его вызов в столицу и правда разбудил в Мирабелле осознание: сейчас за Надор отвечает она. О, конечно, по закону – не она. По закону – опекун Ричарда, когда его назначат, и сам Ричард, когда достигнет хотя бы первого совершеннолетия. Но в действительности Эгмонт Окделл оставил этот груз на её плечах, да и если бы не оставлял – Мирабелла не отвернулась бы от ответственности.

Дорак обещал щедрое вознаграждение Надору за снятое проклятие, никак не обозначив, что за вознаграждение это будет.

За два последующих дня, разделявших их встречи, Мирабелла Окделл поняла: она едва не отдала своё милосердие почти даром именно тогда, когда не имела на это право. Но Создатель, который не отвернулся от неё даже после пробуждения в ней демонического волшебства, в своей мудрости дал ей второй шанс добиться спасения своего герцогства.

Поражение Эгмонта Окделла ещё можно было обратить вспять.

В учебниках истории, которые сейчас писались, отдельный абзац уделят тому, что крестьяне не поддержали восстание Эгмонта, и это стало одной из причин его поражения. До какой-то степени так и было, хотя если уж говорить всю правду, то и для подавления восстания никакой простой люд из других земель не поднялся, регулярным войскам пришлось справляться своими силами. Но в Окделле и ближайших к нему надорских деревнях всегда жили те, кто непосредственно связали свою жизнь с герцогской семьёй: потомственные личные слуги, кормилицы и их родные дети, становившиеся молочными братьями и сёстрами каждому новому поколению Повелителей Скал, особо отличившиеся солдаты, награждённые своим таном лично.

Вот они-то вовсе не равнодушно отнеслись к восстанию и его поражению, и многие из рассеянной армии ещё не могли вернуться в родной дом, боясь облавы, но сообщались с родными и знали, что происходит.

И вот они-то проклинали Квентина Дорака и Рокэ Алву, очень хорошо разумея, кого и за что проклинают, даже если искушённым политиком из них не являлся никто.

Два старших внука старой Нэн тихо сидели в лесу в хорне от замка, сын лежал в Ренквахе, внучка укатила с герцогиней Мирабеллой в столицу, а самый младший из внуков, Роб, помогал в окделлских конюшнях. Дик переоценил скорость, с которой сведения о новых гостях замка получили те, кому не следовало, и скорость, с которой они сопоставили имена. Однако же про Роба, старше его всего на пару лет, он думал всё правильно, и через несколько дней Роб и его приятели и правда окружили его, когда он проверял конюшни. Посмотрев на решительные лица, Дик почувствовал, как сердце обрывается и ухает в желудок, но герцогская цепь давила, даже если сейчас на самом деле была спрятана подальше с глаз.

– Граф Дорак, – шёпотом, который он полагал тихим, начал Роб. – Тан, это Дорак, как проклятый кардинал?..

Дик точно знал, что средь бела дня, когда люди Шроссе прогуливаются рядом, этому разговору не место. Тайные беседы велись тогда и там, где их нельзя было подслушать, и то ещё с шести лет он помнил, что иногда подслушать удаётся что угодно.

– В полночь, – ответил он, очень стараясь говорить властно. Хорошо было Робу, у которого голос уже практически совсем переломался, Дику казалось, что сам он почти сбивается на фальцет. – Я вернусь в полночь и тогда всё скажу.

Роб кивнул, не сводя с него глаз, его товарищи закивали тоже, и Дик смог выдохнуть. Он сам ещё не знал, что скажет, думал над этим все эти дни и не придумал, надеясь, что как-нибудь обойдётся, но теперь времени оставалось совсем в обрез, и промолчать было нельзя.

Ещё бы только на него снизошло хоть какое-нибудь озарение!

С тех пор, как Сильвестр велел Рокслеям готовиться к приёму герцогини Окделл и графа Ларака, в их особняке царила растерянность. Конечно, Окделлы были их сюзеренами, но в нынешней ситуации Рокслеи предпочли бы об этом не вспоминать; приказ Сильвестра ещё сильнее всё запутал, потому что откуда вдруг взялась такая забота о своих явных врагах… Нервозность хозяев передалась и слугам, и задолго до приезда Мирабеллы с Эйвоном все сидели, как на иголках, а уж с приездом начали вздрагивать от любого шороха.

Несмотря на увольнение дяди нынешнего графа из армии по подозрению и государственной измене, особенные неприятности Генри не коснулись, и после того, как расследование не завершилось ничем, его даже обласкали при дворе, обещая скоро произвести в генералы. Такой приём позволял ему вести вполне насыщенную столичную жизнь, оплачивая прихоти свои и своей молодой жены (и, как гласила молва, её любовников). Вполне возможно, какое-то недовольство копилось и в нём, после Малетты и обвинений Людей Чести в несуществующем заговоре против короны оно копилось у многих, но Генри, видно, ещё достаточно чувствовал стыд за дядю, чуть не проигравшего тогда кампанию и не пустившего доверенное ему войско под нож, и к восстаниям не присоединялся. Когда-нибудь стыд грозил уступить недовольству, но сейчас граф ещё не вёл переговоров ни о сдаче столицы, ни о чём-то ещё.

И совсем не хотел, чтобы его в подобном подозревали.

На семейном совете, однако, было решено вести себя, как подобает вассалам Окделлов и Людям Чести. Слуг наскоро предупредили, что в стенах дома обращаться нужно по старому укладу – «граф Генри», «графиня Дженнифер»; а упомянутая графиня немедленно велела смахнуть пыль с Эсператий и принести их в комнаты для дорогих гостей.

Впрочем, когда гости наконец приехали, Рокслеи тоже слишком испугались вида Мирабеллы, и за вызовом врача и хлопотами над явно нездоровой герцогиней первая неловкость ситуации сама собой сошла на нет.

Вторая, тем не менее, образовалась уже вскоре, как только Мирабелла на второй день вышла к завтраку (хотя лекарь, конечно, предписал ей постельный режим не меньше, чем на неделю), поддерживаемая служанкой. Переубедить её не представлялось возможным, и питательный бульон был просто подан к столу, во главе которого спешно усадили гостью вместо хозяина. Граф Ларак отсутствовал, отговорившись какими-то делами в столице, и Рокслеи как никогда об этом жалели, потому что он хотя бы мог знать, о чём сейчас говорить.

– Каковы ваши планы, герцогиня? – не выдержав тишины, повисшей после благодарственной молитвы, поинтересовался Генри.

Пасмурные глаза Мирабеллы смотрели сквозь него, пальцы рассеянно перебирали чётки. Гостья не спешила приступать к трапезе, хотя та была ей отчаянно необходима.

– Думаю, лжекардинал пришлёт за мной, – сухо ответила она вассалу. – Наш разговор ещё не окончен.

Генри кивнул, опасаясь спрашивать, что за дела вдруг связали Дорака и вдову Эгмонта. Будучи не самым волевым человеком, он остерегался вступать в конфронтации с теми, кто выглядел так, будто готов был умереть, но добиться своего, а именно так Мирабелла и выглядела. Причём часть про «умереть» всё ещё не казалась преувеличением.

Дженнифер Рокслей к голосу инстинкта самосохранения прислушивалась гораздо меньше.

– Герцогиня, вам угрожает опасность? – опершись на руку, она чуть подалась вперёд, олицетворяя искреннее участие, в которое её супруг поверил бы, не знай он её чуть лучше. – Мы можем оказать какую-то помощь?

Мирабелла Окделлская поджала губы, не привычная к помощи и не умеющая её принимать.

– Это дело касается только Квентина Дорака и меня, – после паузы снизошла она до ответа. – Но если мне что-то потребуется, я сообщу вам.

Дженнифер с пониманием кивнула, вовсе не смутившись отказом. Генри догадывался, что дражайшая супруга ещё вернётся к этому разговору.

Блуждающий по трапезной взгляд Мирабеллы остановился на иконе святого Алана, которую Рокслеи с трудом добыли несколько дней назад и на чей счёт долго спорили, где её оставить, здесь или в домовой часовне. Неприятности могли последовать и так, и так, всех слуг молчать не заставишь; но они сошлись во мнении, что Повелительница Скал может поворотить нос от часовни вассалов и захотеть молиться исключительно в какой-нибудь церкви, где служили тайные эсператисты, и тогда жертва окажется ещё и напрасной. Потому святой, чьи глаза были и у Эгмонта, и у Ричарда Окделлов, устало смотрел сейчас со стены, явно сомневаясь, что ему стоит тут находиться.

Мирабелла опустила голову, и этот необычный для неё жест не прошёл для Рокслеев незамеченным.

– Впрочем… – как-то даже тихо заметила она. – Попросите принести мне что-то почитать. Кроме… Эсператии. Стихи, возможно.

– Да, конечно, – слегка растерялась Дженнифер Рокслей. – Я… прикажу принести вам свои любимые.

Генри подарил ей яростный взгляд, потому что знал, какие стихи у супруги любимые. Но в трапезной стояли навытяжку слуги, и горничная Дженнифер ждала у дверей, и сама графиня сказала, не меняясь в лице:

– Лиона, будь добра… возьми книгу, что лежит у меня в изголовье.

Небольшой томик, слегка потёртый от частого перечитывания, вскоре перекочевал в руки Мирабеллы, и та рассеянно приняла его, не обращая внимания ни на вид переплёта, ни на имя автора.

Силы её были немного подорваны этим выходом к завтраку, и вскоре она удалилась отдыхать, забрав стихи с собой.

Стоило ей это сделать, как Генри повернулся к жене.

– Иссерциал? – тоном человека, увидевшего, как плюнули в лицо кардиналу на проповеди, вопросил он. – Иссерциал для Мирабеллы Окделлской?!

Дженнифер повела плечом, сама досадуя на свой промах.

– Я же сказала, что принесут мои любимые, – сказала она. – В этом доме все знают, чьи стихи люблю. Не стоит так волноваться, там не самые откровенные, и хотя бы без поздних подражателей…

Если Мирабелла и была с ней не согласна, она никак это не выказала и вообще пробыла в постели до вечера, не ища новых встреч с хозяевами дома.

А вечером посланец Дорака всё же прибыл. Герцогиня сошла к карете с кардинальскими вензелями и молча уехала в сопровождении слуг и графа Ларака.

Томик Иссерциала уехал вместе с ней.

Полночь – время Лита. Ричард Окделл не знал этого и вообще едва ли думал о Лите, тайком пробираясь к конюшне, но камни помнили и оживали под его руками, когда он замирал, прислушиваясь к неожиданным звукам. Они даже думали предупредить, что его самого стерегут через пару поворотов, но у стерегущей была его кровь и кровь той, кто воззвала к Ушедшим несколько недель назад, и камни не стали.

Поэтому Дик вздрогнул всём телом, почти наткнувшись на молча льнувшую к стене Айрис.

– Что ты здесь делаешь? – возмущённым шёпотом спросил он, и его сестра в тон ответила:

– А ты? С Робом пошёл говорить?

– Ты подслушивала?! – ещё сильнее возмутился Дик. – И если иду, то это моё дело!

– Будет наше, если они из-за тебя графа убивать придут, и матушка обратно не вернётся!

– Я их должен отговорить, чтобы матушку обратно привезли!

Тут они оба остановились и посмотрели друг на друга, поняв, что, кажется, разговор идёт как-то не так.

– Ты разве их не подбивать напасть идёшь? – недоверчиво поинтересовалась Айрис.

– Вот ещё, – выдохнул он. – Что я, маленький, не понимаю, что сейчас нельзя? – чувствуя, что безнадёжно опаздывает, он схватил её за руку. – Пошли, убедишься!

К его облегчению, сестра спорить не стала, и, рука в руке, они сбежали к выходу из замка, а там, во дворе, тихо пробрались к конюшням, отчаянно сжимая пальцы друг друга и ежесекундно ожидая сердитого оклика.