II. Непобедимый русский чемпион (1/2)

....

Я не этой породы. В моих волосах

Беспокойный и свежий, безумствует ветер,

Ты узнаешь мой голос в других голосах —

Он свободен и дерзок, он звучен и светел,

У меня в жилах пламя течет, а не кровь,

Закипая в зрачках обжигающим соком.

Я остра, так и знай — быть не надо пророком,

Чтоб понять, что стреляю я в глаз, а не в бровь.

Ты мне нравишься, Мастер: с тобой хоть на край,

Хоть за край: мы единым сияньем облиты.

Эта пьеса — судьба твоя; что ж, выбирай —

Если хочешь, я буду твоей Маргаритой…

Вера Полозкова ”Если хочешь, я буду твоей Маргаритой”.

</p>

Разбить ее оказалось несложно. Он справился меньше чем за сорок ходов. В гостинной трехкомнатного номера весело звенели рюмки. Сына жена уже отправила спать, а сама Людмила задержалась совсем ненадолго, постоянно стояла возле его плеча, старалась взять под руку, чем немного нервировала. Вокруг были другие шахматисты, даже Гирев, который старался выглядеть как можно более солидно, потягивая лимонад через соломинку. Все поздравляли все еще непобедимого Василия и отпускали ехидные комментарии по поводу “выскочки американки”. Он старался не обращать на эти комментарии внимания.

Бет чувствовала себя так, будто бы проглотила десяток кирпичей. Передвигать ноги было тяжело, а в груди зияла дыра размером с кулак. Игра вымотала ее и опустошила, но сложнее всего было признать, что все эти люди были правы - ей далеко до советского чемпиона. И самое худшее - она решительно не представляла как приблизиться к нему.

Все эти мысли вертелись у нее в голове пока она поднималась в номер. Раздавленная неудачей, она даже не сразу вспомнила, что стул, которой она попросила придержать для ее приемной матери - так и остался пустым до конца игры. Это сейчас было далеко не главным, ей нужно было хоть с кем-то поделиться горечью своего поражения, Альма идеально для этого подходила, она не знала гамбитов и дебютов, не стала бы анализировать игру и указывать ей на ее ошибки. Сейчас она была идеальным для Бет собеседником.

Мама часто засыпала днем, после прогулок с Мануэлем или нескольких крепких коктейлей, поэтому Бет не удивилась тому, что нашла ее спящей. Сбрасывая с себя блузку, она рассказывала названной матери о том, какой была игра, говоря больше не об игре, а о русском, о том, что стояло за каждым его движением, о том, как она смотрела на его лицо во время партии, о том …

Ее сердце пропустило один удар когда она дотронулась до ее ноги. Она не была холодной, как пишут в книгах, но она была подозрительно безвольной даже для спящего человека. Как в шахматах, Бет поняла всю безнадежность ситуации еще до того, как увидела своими глазами, почувствовав холодок, пробежавший по позвоночнику.

Это было второе поражение за сегодняшний день. И еще десяток кирпичей, давящих на грудь. Теперь Бет было сложно не только ходить, то и дышать. Внешне же она выглядела подозрительно спокойной, врачи пытались предлагать ей различные успокоительные, будто бы боялись ее спокойствия куда больше, чем естественной для такого момента истерики. Администрация отеля вертелась рядом с таким подобострастным видом, будто бы чувствовали себя лично виноватыми в случившемся, предлагая ей то другой номер, то компенсацию проживания, то еще какую-нибудь ерунду. Бет практически не слушала. Она попросила у врача Либриум. Забытье - единственное, что могло дать ей хоть какое-то спасение.

Последнюю ночь в Мехико она провела одна, впервые за всю ее международную шахматную карьеру. Это было очень странно, даже после нескольких таблеток Либриума. Несмотря на то, что чувства притупились, она ощущала, как окружающее пространство наполняется призраками, всех тех, с кем она встречалась и кого когда-либо любила. Там была ее биологическая мать, ее приемная мать, Джолин, Бенни Уотс, молодой Гирев и даже мистер Шейбл, который смотрел молча и чуть осуждающе. Ей снова стало стыдно, даже сквозь транквилизаторы, она чувствовала, что не оправдала ожидания никого из них. На главного из призраков она старалась не смотреть.

Прямо из душа, в одном махровом полотенце, едва доходящим до середины бедер, она вышла на балкон предпоследнего этажа. Это были самые лучшие номера в отеле, организаторы знали куда селить потенциальных чемпионов, весь цвет турнира жил на верхних трех этажах. Но сейчас в этом для нее не было никакого смысла. Шел дождь, несильный, но грозящий разойтись в ближайшие пару часов, вдалеке гремела гроза. Бет не боялась вымокнуть, все это, дождь, ветер, скользкий, покрытый плиткой пол, сейчас не играли для нее большого значения.

Она прислонилась к перилам, облокотясь на них. Призраки остались позади, дышать стало чуть легче. Далеко внизу мутными точками сновали туда-сюда люди. Возможно, это разъезжались участники турнира. Интересно, смогла бы она разглядеть отсюда знакомые лица? Или хотя бы силуэты?

Бет опасно перегнулась через перила. Чувство страха было притуплено Либриумом, а какая-то неизведанная ею часть сознания тянула ее туда, вниз, стремясь превратить ее душевный упадок в настоящее падение. Может быть, это бы стало более достойным завершением ее неудавшегося противостояния?..

- Стойте! - раздался откуда-то слева зычный испуганный голос, заставив ее дернуться, едва не лишив ее опоры под ногами. - Что Вы делаете?! Это опасно! Вы ведь упадете! - тем же голосом, прерываемое шумом ветра доносилось чуть сверху.

Она медленно отстранилась и подняла глаза. Погруженная в свои мысли она даже не сразу поняла, что первое слово прозвучало на русском, а остальные - на очень непривычно рычащем английском. Еще один ее призрак, последний, пришел к ней во плоти, в виде советского чемпиона, наклонившегося через перила левого верхнего балкона, пытающегося перекрикивать свистящий ветер, чтобы достучаться до нее.

Всегда осторожный Василий Боргов.

Он был в расстегнутой белой рубашке, под которой виднелась такая же белая майка, русские так носили, в ее глазах это было смешно и нелепо, волосы его были непривычно взъерошены то ли ветром, то ли им самим, а в глазах, обычно бесстрастных, была настоящая, неподдельная тревога. Это понравилось Бет, хотя бы здесь, на этом балконе в белом махровом полотенце, она стала причиной тревоги невозмутимого Василия Боргова. Этот момент хотелось продлить, распробовать, растягивать как можно дольше, как пузырь розовой жвачки.

Либрум очень этому способствовал, все жесты и движения русского, бывшие наверняка довольно резкими, казались Бет танцем. Ей нравилось, как его губы кривились в крике, как ветер заставлял его белую рубашку облегать его плечи, открывая полоску кожи между майкой и рукавами. Он сам опасно перевешивался через перила балкона и что-то кричал ей, она уже не понимала, то ли на неразборчивом русском, то ли на еще более неразборчивом английском. Сухожилия на его шее напрягались при крике и это было поистине завораживающее зрелище.

Бет сама не заметила как перестала свешиваться через край балкона и не отрываясь смотрела на русского. Она не сразу заметила, что он перестал кричать и махать ей, просто так же молча смотрел в ее обкумаренные Либрумом глаза и в этом взгляде ей почувствовалась та самая унизительная жалость. А Бет Хармон не выносила когда ее жалели.

Не отрывая от него взгляда, она развернулась спиной к перилам и загадочно улыбнулась. Либрум придумал улыбке особую загадочность, как ни крути.

- Вася! - раздалось из-за спины мужчины, Бет едва расслышала это, но Боргов вздрогнул как от выстрела. Свет позади него тут же включился. - Что там случилось? Ты кричал? В чем дело?

- Ни в чем! - отрапортовал Боргов себе за спину, бросив быстрый, опасливый взгляд на окно. - Все хорошо, Люда. Ложись спать.