Сломанные часы (2/2)
— Босс, я думал, у тебя все под контролем.
От этой фразы Папса будто дергает током и он затыкается, раздраженно мычит и захлопывает свою дверь, спускается, пропуская ступеньки. Конечно, у него все не под контролем: пропущенный душ, завтрак, укладка волос, будничный конфликт с братом по поводу его сна. Папс не любит пропускать ритуалы. А больше всего не любит эту раздражающую непоколебимость на лице Санса.
А Санс вполне бы мог за все это время даже сварганить незамысловатый завтрак; при всех рисках и опасениях Папса, яичницу Санс все же готовить умеет. Но зачем? Он лучше попинает ногами их диван и посмотрит в выключенный телевизор, чтобы после неторопливо сползти с мягких подушек и проследовать за яростными стуками каблуков, надеть куртку нормально, когда брат откроет дверь с вечным снегопадом снаружи.
***</p>
Папайрус в бешенстве.
Санс уверен даже не из-за его сверкающих кровью глаз и не из-за подрагивающих от желания убивать губ. Просто его рука немного больно давит на гортань, и Санс старается вдохнуть, не теряя при этом рассудок. В какой-то момент его организм уже перестал сопротивляться на такие выходки: Санс не цепляется влажными трясущимися ладонями за крепко сжатые пальцы на своей шее и не пыхтит, пинаясь ногами. Он лишь хмурится и сжимает острые зубы, фокусируя глаза на безумном разъяренном лице.
— Знаешь, что я никогда не пойму, Санс?
Санс усердно пытается изобразить «нет, не знаю, что?» лицо и качнуть отрицательно головой, но с фиксированными на шее пальцами как-то не особо получается. У него приятно начинает кружиться голова и он надеется, что это внезапное удушье не закончится просто удушьем.
— Твою степень сволочизма. Почему тебе, блять, не лень перенастроить все часы в этом чертовом доме, стащить мои наручные и похерить их тоже, и, как ни в чем не бывало, вернуть время назад после работы, чтобы с охуительным спокойствием просиживать свою задницу на диване. Ты думал, я не замечу?
Санс чувствует, как его вдавливают в подушки этого самого дивана. «Думал, что заметишь» — зачем иначе ему так себя подставлять? Если Папс разозлится из-за того, что ему не отвечают, то Санс скажет что был уверен, что вопрос риторический — в противном случае Папсу бы пришлось убрать руки. И Папс почти лежит на нем, расстояние между их лицами минимальное, он шепчет сквозь зубы. Санс мог бы поцеловать его, но единственное, что он может, это сжимать одной рукой обивку дивана, а другой — бедро брата, с удовлетворением после находя там синяк.
— Ты мудак, — шипит Папс ему в губы, старательно игнорируя возникшее между ними сексуальное напряжение (или Санс один его ощущает?). Время на запястье Папса очевидно не совпадает с часами во всех комнатах на двадцать чертовых минут. Но Санс согласен — он мудак, а пальцы Папса все же постепенно ослабевают, пуская кислород в хриплый вдох. Но даже когда Санс может дышать свободно, руки с горячей шеи не исчезают, на которой точно остались красные следы.
Санс тяжело вздымает грудь, не прерывает зрительного контакта и смотрит с довольным прищуром, не перечит. Даже маленькая острая улыбка на его лице не такая противная, и он удовлетворенно облизывает губы. Он знает: сейчас брат нагнется, чтобы поцелуем вновь прервать его контакт с кислородом. Однажды Папс просто примет это: Сансу никогда не будет лень выводить его из себя. Но сейчас Папс слишком занят его губами и рванным выдохом, подозрительно похожим на стон.