Спрятаться за шторой (1/1)

Ровная стойка требует усилий. Держать себя в сознании сложно. Поднять глаза на брата — невозможно.

Поэтому он пролетает по всем пунктам, шатаясь, дрожащей рукой тянется к углу стены, к опоре, но мажет и практически валится с ног. Он не подчиняется сам себе, — ни телом ни мыслями — и от него совсем ничего не осталось; только алкоголь и нескончаемый поток дерьма. Только стыд и жалость.

Папайрус статичный. Взгляд не шевелится, грудь не вздымается и руки не дрожат от ярости, которой впервые нет. Он смотрит бледно-серым лицом на красное неспокойное лицо брата, покрытое неровным пунцом на щеках, носу и ушах. К горячему лицу хочется прикоснуться, хочется ударить со всей силы и повести ладонью по щеке.

Папс щурится, выискивая что-то, будто Санс спрятался от него: спрятал взгляд и думает, что если он не видит брата, то и тот не видит его.

А в следующую секунду Папс напрягает плечи и выдыхает, и время несется с неуловимой скоростью. Будто сбегает. Будто не успеет спрятаться и его найдут за короткой шторой, не сумевшей закрыть дрожащие от страха ноги.

— Пять?

Санс всегда прячется в очевидных местах, прикрывается прозрачными масками. Голос брата не отрезвляет нисколько, наоборот: усыпляет и успокаивает дрожь в руке. Опьяняет еще сильнее и заставляет хотеть слушать его бесконечно. Санс хмурится, находя опору в стене и старается не упасть. Но его стараний почти никогда не хватало хоть на что-то.

— М, три, — голос сухой, как и горло, хриплый, колючий и шершавый, слова неразборчивые. Он не поднимает глаз, глупо чешет заросшую щетиной щеку. Губы дрожат в улыбке, не имеющие повода для счастья. Он снова прячется.

— Шесть?.. — взгляд Папса мрачнеет, интонация становится тяжелой и тревожной. Он опускает плечи, ища брата в подобии его же. Перед ним совсем не Санс. Перед ним занавеска с очевидно торчащими ногами. Но сомнение все равно проскальзывает в голосе. И Санс внезапно выдает себя. Санс вскидывает голову, упираясь дрожащими зрачками в томительную красноту. Он безвольно выдыхает.

— Н-не помню, — признание выходит с бормотанием. Санс звучит разборчивее и медленно моргает, продолжая смотреть на брата, будто кинул ему вызов. Ему страшно. — Не считал.

— Шесть, — утверждает Папс и качает головой, мысленно гадая, перебирая ненужную информацию. Что на этот раз? Пиво? Второсортное вино? Жгучие блевотные коктейли из всего сразу? Уже не важно. У Санса блестят глаза, кажется, сейчас его плечи содрогнутся и он разрыдается, рухнет на колени, отбивая старые синяки и добавляя новые. Будто он раскроется полностью, сам сдернет бессмысленную штору с себя, перестанет делать вид, что алкоголь — надежное укрытие. Перестанет делать вид, что он в безопасности и обнажит свою душу хотя бы раз — хотя бы раз, когда Папс искренне просит об этом.

Но Санс все еще стоит, упираясь на стену, шатается. Санс все еще смотрит в глаза. Нескончаемая бессмысленная игра в прятки с неменяемыми ролями. Эта стабильность сносит крышу. Санс убегает от брата, а на деле от себя самого, и прячется, оставаясь с невыносимым собой же наедине. Чтобы Папс нашел его снова и он находит, безусловно и послушно идет на поводу.

И убегает Санс так, чтобы его догнали. И прячется в очевидных местах лишь для того, чтобы нашли.