Шепот в полнолуние (1/1)

Светлый тюль дергается, раскрываясь полупрозрачным парусом. В комнату врывается ночной ветер, свежий и холодный, пахнущий не как днем, пахнущий по-особенному, луной и звездами, зажженными фонарями и пустыми улицами, и немного свободой. Ветер тревожит белые, точно луна волосы, до этого спокойно путающиеся на плечах и подушке.

Небо за окном чистое и темное, холодное, бесконечное, и лицо Папайруса будто такое же: спокойное и холодное, почти белое от лунного света, почти как волосы. Он дышит так же спокойно и тихо, даже когда бледный ночной свет из окна перекрывает тень. Становится холоднее, но не от ветра. Тень подкрадывается, заслоняя луну и звезды, заслоняя целый мир за окном; горит красными огоньками и хищно щурится.

Он настигает Папса, продавливая матрас и склоняясь над его красивым спящим лицом; не сдерживается и проводит ледяным, точно как у мертвеца пальцем вдоль изящного шрама. «Уродливого» — поправил бы Папс, скривив губы. Но он не будет спорить, пока спит.

— Прекрасный, — шепот становится чем-то вместо лунного света; Санс, все еще оставаясь тенью, ведет спор у себя в голове и не может отвести глаз-огоньков, кровожадных и привлекающих — точно ловушка. Пальцы спускаются к закрытым тонким губам, проводят легко, словно мягкой кистью, а потом он наклоняется, оставляя леденящий поцелуй на чужих губах и хищную улыбку на своих, когда Папс открывает глаза.

— О боже… — первое, что бормочет он после сна и морщится, всматриваясь в тлеющие теплые угольки в глазах. Папайрус не выглядит радостным.

— Можно просто Санс, — улыбка превращается в оскал, еще острее и нахальнее. Санс почти мурлыкает, но получает в ответ что-то вроде «отъебись, я сплю». Папс переворачивается на бок, подальше от этого противного лунного света и противного Санса. Но Санс склоняется к нему вновь, заботливо убирая волосы с плеч и шеи, гладит по голове и целует за ухом, ласково шепча: — Не могу. Луна полная.

Папс лишь что-то очень убедительно мычит, оставляя при этом серьезное хмурое лицо с закрытыми глазами. Он немного вздрагивает — никак не может привыкнуть к ледяным рукам.

— Ты тоже, и что? — мямлет он в полудреме, втягивая шею в плечи от холодных назойливых рук. Санс немного хмурится от такого заявления и даже оборачивается, чтобы глянуть в окно и бросить на луну обвиняющий взгляд. Папайрус пытается скрыться от него подушкой.

— Я голоден, — голос Санса меняется с приторного на убедительный и обычный, настоящий, без всех этих напущенных язвительных клыкастых ухмылок с прищуром. Он гладит длинную сильную руку, спускается к запястьям, находит пальцами два знакомых шрама и преподносит тонкие пальцы к губам. Взгляд его немного отчаянно-грустный.

— Не из руки.

Папс позволяет оставить один поцелуй на своих пальцах, а после приподнимается, лохматый и сонный, он смотрит в горящие глаза брата, послушно отпустившего его ладонь.

— У меня тренировка завтра, лучше из шеи, — слова немного путаются. Он старается сесть, оперевшись на спинку кровати и прийти в себя, насколько это возможно, проснувшись посреди ночи. Санс перед ним кусает губу, не то от нерешительности, не то от предвкушения; следит за чужими движениями и подбирается вплотную, почти крадется, так же, как крался к его кровати — бесшумной осторожной тенью. Папс сонным взглядом находит в этом жесте сдержанность.

— Как скажешь, босс, — Санс мурлыкает, явно отвлекая себя и брата от собственных подрагивающих рук, поправляет белые путанные волосы вновь, желая зарыться в них и уткнуться носом. А потом чувствует напряженные худые пальцы брата на своих плечах. — Не волнуйся, — шепчет он возле уха, заботливо целует прохладную бледную кожу и прикрывает глаза. Он очевидно успокаивает себя, судорожно вдыхая. Кровь громко пульсирует в венах, Санс сглатывает ком в сухом горле. — Я буду осторожен.

Острые клыки впиваются в плоть, точно под старыми шрамами; пальцы на плечах Санса стискиваются крепче. Папайрус морщится, сжимая зубы и резко выдыхает. На глазах противным образом появляются слезы. Сердце начинает стучать громче и чаще, и кажется, это будоражит Санса только сильнее.

Горячая кровь кипятком обжигает ледяные губы. Санс закрывает глаза, стараясь пить аккуратно, но не настолько, чтобы перестать наслаждаться. Кровь совсем не сладкая, почти горькая и темная, но он не может остановиться, прижимаясь теснее, грубо притягивая твердое теплое тело и вслушивается в чужой пульс, рваные вдохи и выдохи. Слышит, как брат жмурит глаза, а потом расслабляется, опомнившись. Санс заканчивает, когда руки брата начинают дрожать, ослабевая. Он зализывает рану, целует место укуса и шепчет успокаивающие нежности, гладит брата по голове, утыкаясь носом в его волосы и зарываясь в них — так, как мечтал. Вина высасывает из него чувства, подобного тому, как он высасывал кровь — иначе он бы не смог сдерживать себя.

Папайрус смаргивает слезы. Боль утихает. Самое неприятное только вначале, дальше Санс контролирует боль. Сердце успокаивается тоже, и Санс это слышит, позволяя себе выдохнуть.

Санс обнимает брата, крепко уткнувшись в изгиб шеи и плеча и вслушивается в его успокаивающее живое дыхание.

Они опускаются на подушку вместе. Санс обещает, что до утра укус заживет, и Папс кивает ему все еще сонный, но заметно уставший, попутно укрывая брата одеялом, пусть ему вовсе не обязателен сон.

— Спасибо, — Санс шевелит одними губами, закрывая глаза и слушая, как дыхание брата меняется вместе со сном. Он снова поправляет его волосы цвета луны, на этот раз более теплыми пальцами.