Глава 12. Энха. Отчаяние и болезнь (2/2)

– Не пойму, – признался он. – А в других храмах не обращал внимания.

Энха повертела головой, примерилась к расположению деревянных подпорок и их высоте и попросила Мнишека:

– Можешь подсадить?

Он не удивился. Стал спиной к одной опоре, чуть присел и расставил ноги и подставил Энхе руки. Она скинула плащ, поставила ногу на его ладони, поднялась, дотянулась руками до горизонтальной балки, подтянулась и вскарабкалась на неё. Из-под рук посыпалась труха.

Стало слегка не по себе. Кажется, балки здесь ещё больше разваливающиеся, чем стены…

Она прошла по толстой горизонтальной перекладине, вскарабкалась по наклонной выше и оказалась перед звездой.

Руна оказалась повреждённой, но распознать её можно было точно. Элевель. Свет. А ещё можно было увидеть, что от рук Усира прорисованы тонкие линии, обозначающие магию. Рядом с ним был изображён Хору, тоже напитывающий амулет. Только от его рук магия шла другая, там штришки были плотнее и тоньше.

Это произвол художника? Или он хотел показать, что поток магии может быть разным? Но если он может быть разным, то как его можно изменять?

– Только отвернись, – констатировал снизу Иржи, – она тут же куда-нибудь влезет!

Энха сделала вид, что не обратила внимания, перебралась дальше и оказалась перед фигурой Изис. Сейчас её изображали с русой косой, в шароварах и в длинной котте с длинными же рукавами, но у эльфов она была одета в полупрозрачное короткое одеяние, совершенно не скрывающее тела, на голове носила клафт, когда-то бывший цветным, а в руках держала жезл с тремя рунами.

Махъя, дороэль и тау. Когда-то они отгоняли нечисть. И вокруг жезла тоже показана магия, только не прямыми штришками, а закрученными в спираль.

Может быть, нужно попробовать поменять как-нибудь поток магии?..

Балка под ногами подозрительно затрещала. Энха замерла. А затем предельно осторожно развернулась и пошла назад. Однако стоило ей сделать два шага, как балка треснула, и Энха, взвизгнув, полетела вниз, услышав испуганные крики Злобки и Татуни.

Она попыталась ухватиться за нижнюю перекладину, но не удержалась, руки соскользнули с трухлявого дерева, и она полетела дальше. А у самого пола её успел перехватить Иржи, прижал к себе и метнулся в сторону, уворачиваясь от падавших сверху обломков брёвен и кое-где камней.

– Всю жизнь мечтал носить тебя на руках, – сообщил он ей, когда обвал закончился, не спеша при этом спускать с рук. – После такого ты, как честная девушка, просто обязана выйти за меня замуж.

Энха сжала зубы, чувствуя, как краска бросилась ей в лицо – и от этих слов, и от объятий Иржи – и резко вывернулась из его рук. Скатилась на землю и, не глядя на него, пошла подбирать свой плащ. Подняла, стряхнула с него насыпавшуюся труху, и только сейчас заметила кровь у себя на ладонях и почувствовала, как они саднят. А заодно и то, что саднит подбородок.

– Молчание расценивать как согласие? – спросил Иржи ей в спину.

Она не ответила, а чтобы не нужно было на него смотреть, подняла голову и принялась разглядывать дальше барельефы с фигурами богов.

– Предлагаю уйти отсюда, – посоветовал Мнишек, несколько потусторонним взглядом рассматривая подпорные балки и потолок над ними. – Чтобы остальные на нас не попадали.

Уже когда они поднялись по лестнице на верхний балкончик, одна из притолочных балок обрушилась вниз, рассыпавшись при ударе на множество мелких трухлявых обломков.

– Хануся, – делано изумился Иржи, – как с тобой университет ещё стоит?

Она усилием воли преодолела желание столкнуть его вниз, не посмотрела на него и только сжала зубы.

А в храме, когда студенты решили, что пора уходить, она махнула им рукой:

– Вы идите, – она приложила все усилия, чтобы сказать это легко. – Я ещё побуду тут.

– Что ж у тебя за грехи такие, – забеспокоился Иржи, – что их нужно замаливать особо? Меня бы позвала с собой погрешить. Я ж за тобой хоть в…

Он запнулся, не придумав сходу, куда он за ней.

– Идите, – повторила она, развернулась и пошла в сторону Усира – не того большого, на всю стену, а меньшего, справа от алтаря. Взяла из деревянной лари у стены маленькую, порядком потёртую подушечку, бросила её на пол перед Усиром и села на неё на колени.

Этот Усир то ли по недосмотру художника, то ли каноны позволяли – но он сохранил некоторые эльфийские черты: у него уже была борода, но глаза остались миндалевидными; одет он был в длинное жреческое одеяние, но голова была прикрыта полосатым клафтом. И в сложенных перед собой ладонях он держал лучистую звезду.

Здесь она была белой, без рун, только Энха уже знала, что первоначально руна там была. Элевель. Та самая элевель, которую она безуспешно пыталась наполнить магией весь последний месяц. И штришков, обозначающих магию, тоже не было.

Усир был эльфом. Он мог двигать горы и поворачивать реки. Для него ничего не стоило наполнить светом целый город и пролить над пустыней дождь. Что ему какая-то одна крошечная руна?

Почему ему было дано управлять магией, а ей, Энхе, в которой, возможно, течёт кровь его народа, – нет? Почему вместе с крохами крови не передались хотя бы крохи их магического могущества?

Энха почувствовала, что плачет. Она поспешно накинула на мокрую голову мокрый капюшон, натянула его поглубже на лицо и разревелась, сдерживая себя, чтобы делать это тихо.

Если человек глух от рождения, он не сможет услышать музыку. Он сможет видеть музыкальные инструменты, сможет дёргать струны и дуть в дудку, может даже почувствовать вибрацию от музыки, но услышать – нет.

Энха всхлипнула.

Так и она: может чувствовать фон, может идеально вырезать руны, но влить магию – нет. Видеть и почувствовать может, а создать – не дано…

Постепенно слёзы иссякли, и вместо отчаяния навалилась апатия. Не хотелось никуда идти, боль сменилась равнодушием. И хотелось только сидеть здесь, смотреть в почти полном мраке храма на Усира, держащего в сложенных ладонях нарисованную звезду, которая тысячу лет назад была светоносной элевель, и не двигаться. Она так и сидела, пока не почувствовала, как затекли от долгого сидения ноги. Тогда пришлось встать. В храме было почти темно, горела всего одна свеча на алтаре, из прихожан осталась она одна. Правда, почему-то казалось, что за колонной кто-то стоит, но наверняка это был служка.

Энха убрала подушечку обратно в ларь, бросила в ящик для пожертвований пару медяков и вышла на улицу.

Уже наступила ночь, часть уличных фонарей погасла, в окнах тоже свет почти нигде не горел. Энха запахнулась в мокрый плащ, чувствуя, как её начинает колотить от пронизывающего ветра, и сошла по широким, недавно подновленным ступенькам вниз. Холодный дождь, ливший днём, перешёл в мокрый снег. Он тихо падал на грязную брусчатку площади и тут же таял. Улочки были тихи, темны и безлюдны. Ни человека, ни животного, ни нечисти. На грани ощущений казалось, что позади неё в отдалении кто-то идёт, но она не стала ни оборачиваться, чтобы выяснить, кто это, ни пытаться оторваться. Пусть идёт. Если это тать, то она тоже не нежная городская барышня.

Темно, тихо, холодно. Город застилала фиолетовая пелена, в затылке отдавало болью.

Если не получится наполнить руны магией, значит, всё бесполезно. И даже с призрачной надеждой на то, чтобы стать хоть каким магом, придётся расстаться. И значит, и смысла дальше оставаться здесь, где всё напоминало о её позоре, больше нет. Вернуться назад в Околье, постараться забыть и магию, и Иржи…

Наваливалась слабость. Хотелось упасть куда-нибудь под стенку, сжаться в комочек и сидеть, сидеть… И не имеет значения, что мостовая мокрая и грязная…

Но она всё же дошла. У себя в комнате стянула промокшую насквозь одежду, надела сухую ночную рубашку и забралась под одеяло, показавшееся ей ледяным. Развешивать одежду для просушки сил уже не было…

Утром она проснулась с тяжёлой головой, больным горлом и слабостью. За окном стоял полусумрак, сыпал мокрый снег, временами переходящий в дождь. Энха валялась до последнего, потом всё же заставила себя встать, одеться, причём на нижнюю льняную рубаху она натянула шерстяную тёплую, а наверх – тёплую же котту. И развесила сушиться вчерашнюю мокрую одежду.

Есть не хотелось. Энха без охоты развела самовар и выпила кружку ромашково-липового настоя. На душе было пусто, отчаяние и боль как-то притупились, и навалилось тупое равнодушие. Она сидела в кресле в верхней гостиной, без охоты потягивала горячий настой и ни о чём не думала. За окном мокрый снег сменился дождём, было темно и серо, несмотря на уже довольно позднее утро. И хотелось только завернуться в тёплое одеяло и спать, спать…

Из своей комнаты, припадая на больную ногу, вышла пани Збигнева, уже одетая и тщательно причёсанная. Она внимательно и серьёзно посмотрела на Энху.

– Ханичка, – спросила она, присаживаясь в кресло напротив, – у тебя что-то случилось?

Энха ответила не сразу. Задай этот вопрос пани Збигнева вчера, она бы разревелась и рассказала всё. И что она полный бездарь в магии, и что у неё ничего не получается уже месяц. А может, и про Иржи. Но сегодня все вчерашние эмоции словно покрылись толстой коркой, и расковыривать эту корку, чтобы рассказать обо всём, что наболело, не было сил.

– Нет, не случилось, – ответила наконец Энха. – Просто простыла немного.

Пани Збигнева положила свою сухую, но по-аристократически маленькую и изящную ладошку ей на лоб и охнула.

– Иди полежи, Ханичка, – покачала она головой. – Ты совсем горишь. Сегодня студентов быть не должно. Иржи вчера заходил, рассказал, что пан Стручица изволил почить в бозе, так что зачётов не будет. А раз зачётов не будет, то и учиться, – она хихикнула, – стимула нет.

– Спасибо, – тихо поблагодарила Энха. – Но если придут, вы позовите.

– Поверь моему многолетнему опыту, Ханичка, – усмехнулась пани Збигнева, – сегодня придёт от силы пяток студентов, из них один – за учебником, а остальные – за эротическим чтивом. Учебник я достану, а чтиво они возьмут сами и мне принесут только для внесения в формуляр, и отрывать себя от кресла мне не понадобится. И так будет седмицу, если не больше. Это потом опять понабегут. Так что иди полежи, Ханичка. Лёжа оно быстрее выздоравливается.

Так прошло несколько дней – тихо, сумрачно и сонно. Энха то спала, то просыпалась. Когда спала, снились сумбурные и бессмысленные сны, просыпалась – комнату заливала постоянная серость, а за окном то падал снег, то лил дождь. Потом опять засыпала, и снова начинали бессвязно мельтешить сны. Несколько раз то пани Збигнева, то Злобка приносили ей настойку на травах, несколько раз Злобка обтирала её влажным полотенцем. Один раз сквозь сон ей показалось, что она слышит голос Иржи, но когда проснулась, всё было тихо, только за окном всё так же лил дождь.

В очередной раз её разбудили шаги в комнате – тяжёлые, мужские. Затем на край её кровати кто-то сел, и на лоб ей легла рука – крупная, явно мужская. А затем эти же руки уверенно перевернули её с бока на спину и слегка стянули вниз ворот рубахи.

Энха с трудом разлепила глаза. Было темно, на прикроватном столике горела свеча, а около неё на кровати сидел Вито – в дорожной одежде, разве что без плаща; на его светлых отросших волосах и подстриженной бородке поблёскивали капельки дождя.

– Откуда ты здесь? – хрипло спросила Энха и закашлялась.

– Пани Збигнева написала, что ты заболела, – он придержал ворот её рубахи. – Я был в то время в Городище, вот и решил метнуться. Портал-то рядом.

Он уложил свои ладони, показавшиеся Энхе ледяными, ей на шею и прикрыл глаза, прислушиваясь к чему-то своему. Энха закрыла глаза, ждала и старалась сдерживать дрожь.

– Как это получилось? – спросил он, убрав руки.

– Промокла под дождём, – она снова закашлялась, – и простудилась.

Он внимательно посмотрел на неё своими светлыми глазами.

– Это магическое истощение, – объяснил он. – Тяжёлое. Простуда тут случайная. Рассказывай, как это получилось.

Энха не без труда села. Вито убрал руки с её шеи и со скупой заботливостью закутал в одеяло. Энха прокашлялась и, терпя боль в горле, рассказала про все свои попытки наполнить руну магией.

– То есть ты целый месяц, – нахмурясь, подытожил Вито, – изо дня в день вливала магию в руну… И пани Збигнева не предупредила о магическом истощении?

– Она говорила, – хрипло призналась она, – что если я почувствую усталость, надо прекратить колдовать. Но я не чувствовала никакой усталости.

Вито качнул головой.

– С пани Збигневой я ещё поговорю, как она проворонила магическое истощение. Хотя на её месте я тоже не уверен, что сообразил бы. Маги разной силы выдыхаются по-разному. Сильный маг от сильного колдовства быстро устаёт и чётко чувствует усталость. Слабый маг может колдовать долго, истощение будет подкатывать исподволь и он его может не почувствовать. Но оно будет. И в какой-то момент выстрелит болезнью. Ты вовремя простудилась – простуда спровоцировала кризис. Если бы не она, магическое истощение могло вылиться в более серьёзную болезнь.

– А у меня, – с отчаянной надеждой спросила она, – не получалось наполнить руну магией, потому что было истощение?

– Покажи мне эту руну, – вместо ответа попросил Вито.

Он некоторое время рассматривал уплощённый синий камешек, плавные и чёткие контуры элевель, затем прикрыл глаза, пощупал её пальцами и некоторое время прислушивался к себе.

– Она не пустая, – вынес он вердикт. – Какой-то светлый фон в ней есть, но слабый и… непонятный.

Он открыл глаза и посмотрел на Энху.

– Наполнить артефакт на фоне истощения, – ответил он на её вопрос, – можно. Он наполнится почти так же, как и в нормальном состоянии. Пару раз мне приходилось создавать артефакты при магическом истощении: вместо семи накачек мне понадобилось восемь, но в этом и вся разница. Другое дело, что один раз, покончив с артефактом, я просто потерял сознание. Поэтому при обычном создании артефакта магическое истощение не помешает наполнить его и структурировать. Но ты говоришь, что пыталась накачивать руну не импульсами, а потоком. Мне всю мою учёбу вдалбливали, что это невозможно, я сам как-то попробовал подавать магию потоком, и у меня ничего не вышло. И поэтому если подача магии потоком всё же работает, то как она поведёт себя на фоне магического истощения, сказать не могу. Потому что не знаю. А гадать по-пустому и напрасно обнадёживать или разочаровывать я не хочу.

Энха опустила голову и покивала. Тело заливала слабость, хотелось лечь.

– А ещё, – она сглотнула пересохшим больным горлом. – У меня… Вот появилось после того, как на Маяке мне ушлёпок дал ментальный удар, а потом хаттат давил. Я на Маяке прореху видела фиолетовой. И теперь, когда выхожу в город, я его постоянно вижу фиолетовым. И голова там постоянно болит. Но голова у меня всегда болела, пани Збигнева говорит… и ты тоже говорил, что это я тёмный фон так воспринимаю. Но теперь в городе у меня всё фиолетовое. Это тоже магическое истощение?

– Фиолетовое? – скупо усмехнулся Вито. – Я тёмный фон вижу оранжевым. Мне было забавно в своё время: фон называют тёмным, а у меня перед глазами от него всё оранжевое… Нет, это не магическое истощение. Это способность видеть магический фон глазами, и далеко не все маги это умеют. Ментальные атаки ушлёпка и хаттата, скорее всего, посодействовали тому, что эта способность проявилась. Так что просто знай: если вдруг что-то становится фиолетовым, это ты видишь тёмный магический фон.

Энха закрыла глаза.

– Ложись, – Вито заботливо помог ей лечь и накрыл одеялом. – А сейчас запоминай. Ближайшую седмицу никакого колдовства. Совсем никакого, если не хочешь валяться в горячке и дальше. И впредь магии – не больше часа в день. Со временем ты сама научишься определять, где порог, когда нужно остановиться. Но пока – не больше часа в день, и то – через седмицу. Усекла?

– Да.

Он провёл своей узкой ладонью по её спутанным русым волосам и встал.

– Выздоравливай, сестрёнка.

– Ты назад в Городище?

– Сейчас ещё с пани Збигневой пообщаюсь, а заодно некоторые свои вопросы решу, раз уж я здесь. Назад я утром. А когда встанешь на ноги, загляни в Городище. У нас на болотах какая-то на редкость паскудная тварюшка завелась. Собственно, ради неё меня Павко и позвал в Городище. Через канал не лезет, но эмпатические атаки у неё мощнейшие. Я её видел на расстоянии с полверсты – так через полверсты я чувствовал эмпатическое воздействие, меня как на качелях качало: то в слёзы, то в смех.

– А это не богоглот? – предположила Энха, вспомнив разговор с Иржи.

– Не похоже. Наша тварюшка напоминает человека – насколько я смог рассмотреть за полверсты. Да и днём она тоже бегает, не только ночью. Так что, скорее всего, это нежить. Поэтому приезжай. Будем ловить.

Он ещё раз провёл рукой по её волосам, задул свечу и ушёл. Энха повернулась на бок и закрыла глаза. Она слышала смутные неразборчивые голоса Вито и пани Збигневы, потом через какое-то время – пани Збигневы и Злобки. Значительно позже, когда Энха уже успела задремать и проснуться, – Иржи и Вито, причём Иржи говорил хоть и тихо, но на повышенных тонах. Энхе безнадёжно хотелось, чтобы он тоже зашёл к ней, посидел рядом, погладил, как Вито, по голове, но голоса стихли, а к ней так никто и не зашёл.

Уже сквозь сон она услышала словно бы тихий скрип открываемой двери и такие же тихие шаги. Кто-то сел рядом с ней на кровать, отвёл от лица выбившиеся из растрепавшейся косы пряди волос и положил ладонь ей на лоб. Ладонь была холодной и крупной. Потом эта же ладонь провела по волосам, пальцами по щеке, замерла на подбородке. Затем Энха услышала вздох, пальцы с подбородка исчезли, ладонь легла на затылок, и чьи-то холодные губы коснулись лба рядом с бровью, легко-легко кольнув короткой щетиной. Энха полежала немного, а когда поняла, что ей снова начинает что-то сниться, открыла глаза.

В комнате никого не было. А за окном уже занимался серый рассвет.