Глава 26. Глупый Принц (1/2)

Страх привычно гуляет в животе. Он всегда там. Оттуда растекается по рукам, заставляя их дрожать. По ногам, делая их слабыми. В горло, запирая слова.

Я знаю много хороших и красивых слов. Умею… умел говорить красиво. Может, я и забыл все, что было раньше, но вот слова… слова помню. И чем больше читал у наставника, тем больше вспоминал. Как бы я хотел заново научиться говорить! Я стараюсь, у меня получается. Слова больше не стынут в глубине. Но фразы все еще короткие. Руб-лен-ны-е. Я боюсь говорить длинно. Хоть и могу. Знаю, что могу. Но так страшно!

Я не хочу вспоминать время до встречи с наставником. Как затыкали рот, как давил кляп, как заставляли делать… все то. Молча. Как забивали каждое слово обратно в глотку ударами в живот. Как душили, заставляя забыть сам навык речи. Рот им нужен был для другого. Не хочу вспоминать. Но каждый раз заставляю себя, пытаясь принять, что это уже прошло. Что уже можно. Говорить. Объяснять. И даже просить.

Возможно, если бы у меня хватило смелости, я сумел бы объяснить наставнику свою просьбу правильно. Что согласен с ним и господином Таем, что нужно попытаться вспомнить! Только уезжать не хочу. Если бы я сумел сказать все правильно, если бы попросил, и мы бы… поговорили подольше. Он бы дал? Нашел бы другой выход? Ведь он ни разу не отказал. И ни разу не нарушил слова.

Я здесь уже пятый день. Господин Тай обещал позвонить вечером того дня, когда мы уехали. Не позвонил. А на следующий день не позвонил и наставник. Как же я испугался! Когда проснулся, увидел незнакомые лица, понял, что его нет рядом и никто не звонил. Как боялся, что снова остался один, что никого, что нет ни наставника, ни Леля. Еле дополз до кухни, чтобы спросить маму. Матушку. Она просит называть ее так.

– Матушка… наставник… не звонил?

– Наставник? Какой наставник? – она говорила, не отрываясь от нарезки овощей и не оборачиваясь.

В тот миг у меня снова сжало горло. Она не знала. Не знала, кто такой наставник. Конечно, ведь он назвался ей иначе. И чтобы узнать важное, жизненно важное для меня, я должен это сделать. Назвать Его по имени-отчеству. По имени! Не хозяином. Не наставником. Это тоже выбивали, мне холодно внутри от того, что я готов сделать ради этого знания. Потому что страх – это привычно. А незнание – почти как ножом, только глубже, чем обычно резали.

– Ва… ва… дим. Вадим. Л-л-ладисла-ла-ла-во. Вич.

– Какой еще… а-а-а-а! Ты про того человека, что тебя спас? Нет. Не звонил. Да он и не может, телефон-то у нас сломался. Ты иди, отдохни. Телефон починим, тогда сами и позвоним. Правда, это на несколько дней. У меня и твоего отца сейчас времени нет бегать. Иди, Каин. Отдохни. Починим – позвоним.

Мне стало легче. Будто разом отстегнули все зажимы и присоски с тела. Отстегнули. А не оторвали одним движением. Он не позвонил не потому, что бросил. Не потому, что забыл. Телефон. Телефон сломался. Это понятно. Я подожду. Умею ждать. Телефон починят, и матушка ему позвонит. Услышу его голос. А у матушки есть его телефон? Наверное, есть, если она может ему позвонить.

С другой стороны – так одиноко я не чувствовал себя с тех пор, как нас надолго разлучили с Лелем.

Лель.

Как же мне нравится его новое имя! Такое приятное на языке. Такое подходящее. Такое вкусное. Я не хочу вспоминать другие. Грубые и грязные.

Как он сейчас? Пожалуй, из всего, что случилось при прежних хозяевах, я готов забыть все. Кроме тех моментов, всех моментов! когда был с Лелем. Потому что рядом с ним самая страшная боль, самые дикие унижения выносить было легче.

Он другой. Я знаю это. Он не понимает многое из того, что пугает меня. Не видит многие страшные вещи страшными. И никогда не сопротивлялся, когда его… его… До сих пор пот по шее от воспоминаний о том, как его пачкали. И каким чистым он при этом оставался. Они не смогли. Я сам слизывал всю грязь с его тела, чтобы ни одна капля его не касалась.

Меня били за попытки сделать Леля чистым. Затыкали рот, потому что связывать оказалось бесполезным – я находил способ приблизиться. Чтобы очистить кожу Леля мне не нужны руки. Достаточно языка.

Как прекратить этот круговорот избиений за самовольные ласки придумал Лель. Сам. Пока я чистил его кожу, он показал хозяевам как грязно это может смотреться. Хозяевам нравилось пачкать. И даже то, что я очищал, они умудрились превратить в грязь. Было так больно, ведь для меня все это смотрелось иначе. Я злился на Леля, что он так потакает хозяевам. Пока не понял, что он сделал это ради меня. Жаждущие смотреть верили, что сломали нас обоих. Что я уже не могу без этого… слово такое. Наставник говорил. Дерьмо. Да. Что я уже не могу, сломался. Перестали избивать и сделали из моей жажды до кожи Леля, до его чистого запаха – зрелище.

А мне было без разницы сколько глаз на нас смотрело. Я просто хотел смыть с него все.

Лель принял меня не сразу. Уворачивался, смотрел злобно. В его глазах читалось: неправильный! Когда-то мне казалось, что он меня ненавидит. И я его тоже иногда не любил. Не способен был принять, что такой как он, особенный! слушался этих монстров.

Мне потребовалось множество дней, числа которых уже не вспомню, прежде, чем на попытку коснуться его кончиком пальца, он отреагировал не шипением, а молчаливым вздохом. Позволением. Я прокручиваю это воспоминание в голове раз за разом. Мне так хочется улыбаться.

Мы скрывали, что ласки стали обоюдными. Скрывали, что вместо жажды родилась нежность. Я не помнил этого слова. А может и не знал никогда. Н.е.ж.н.о.с.т.ь. Я осознал ее раньше, чем узнал значение. Наставник научил меня нежности. Научил значению этого слова.

Я видел других. Таких же, как я, не повинующихся. И еще других – доломанных до пустых глаз, выполняющих самый дикий приказ. Лель – особенный. За сколько решеток его не сажай, сколько цепей не цепляй – он чувствовал себя как… как… на своем месте. Будто не хозяева, а он тут главный. Будто это его дом и все играет по его правилам. Он светился. Он выделялся. И молчал.

Я помню только один раз, когда Лель сопротивлялся. До сих пор не могу понять почему. Ведь сколько раз я не пытался рассказать ему еле слышным шепотом о том, что он поступает неверно, – он подчинялся хозяевам. И только во время последнего выступления в Замке – сорвался. Кусался, вырывался, царапался. Бросался на хозяина Симашко, хотя до того был его любимцем. И оглядывался на меня таким отчаянным взглядом, словно извинялся за что-то. За что?

В тот момент я уже сломался окончательно. Благодаря Лелю, тому, что он просто был рядом – продержался дольше других. Я так долго ждал этого выступления! Ведь стоило его перетерпеть – и все! Тихое ничто. Без боли. Я был готов и счастлив пойти на это вместе с Лелем.

Освоить его уроки я так и не смог. Поначалу не понимал значения жеста: он поднимал руки и прикрывал уши. Что он хотел сказать? Не слушай? Не хочу тебя слышать? Закрой? Помолчи? И лишь позднее, наблюдая за очередной игрой хозяев, я увидел. Увидел, как его глаза стали еще прозрачнее. Как он погрузился в боль. Но вместо того, чтобы закричать – замолчал. И перестал реагировать на приказы. Ему пытались сделать больнее, но раз за разом понимали, что бесполезно. Он не слышал! Уходил куда-то глубоко, где боль не чувствовалась. И пытался научить этому меня. А я так и не смог. Понимал, но был слишком здесь, чтобы уйти в тишину, которую он пытался мне показать.

Лель… Сейчас я не хочу быть здесь.