Глава 2 (1/2)

— Тебе точно не больно, Кэйа?

— Давай уже...

Он предлагал Дилюку улизнуть в амбар; предлагал расстелить покрывало под звездным небом на укромной поляне, о которой знали только они; предлагал пойти к высоким зарослям у реки или в тренировочный лагерь. Неудобно, грязно, необдуманно — вот это ему по душе. Дилюк отказался. Он хотел только так: в тепле постели и при лунном полумраке, под узорчатым пологом, на шелковых простынях и мягких подушках. Удивительно, как ещё не притащил свечи и розы. Но он принес масло — может, как раз оно было розовое? Кэйа ещё у порога почувствовал в комнате цветочный аромат.

Нет бы уже пошевеливаться — вместо этого Дилюк утыкается носом ему в шею и глубоко вдыхает. Он словно пытается запечатлеть в памяти и картинку, и запах: Кэйа под ним.

Всего год назад Дилюк говорил, что хочет подождать до своего восемнадцатилетия, но дотерпел лишь до семнадцатилетия. У него были какие-то свои представления о том, как всё должно впервые произойти у настоящего джентльмена. Кэйа не особо спорил, потому что отчего-то это правило неторопливости не распространялось на то, что они вытворяли друг с другом руками и ртами.

Дилюк вытаскивает из Кэйи пальцы, когда слышит сдавленный скулеж, будто тот сейчас кончит. Он целует его шею, касается её другой рукой, легонько надавливает на бьющуюся жилу. Словно любуется тем, как ложатся на кожу Кэйи полоски лунного света.

Будь его воля, Кэйа давно взял бы Дилюка сам, но воли как-то не было. Это странно. Его тело вполне живо отзывалось на красивых женщин и мужчин, на яркие образы и непристойные сны с их участием, но Дилюк... Все кругом строили из него идеал, даже он сам, а идеал неприкосновенен. В нем было всё и ничего. Всё, потому что Кэйа отдал бы за него жизнь. Ничего, потому что он сделал бы это по зову долга — так он говорил себе. Правда, долг слишком тепло жжет ему грудь, но остается долгом. Если это тепло однажды прожжет в нем дыру... ему конец.

«Мы просто трахаемся», повторяет себе Кэйа, но слово горчит даже в его мыслях. Оно не его — так разговаривали новобранцы в бараках. Трахается со своим братом, пускай и не кровным?

Дилюк держит его за бока так, будто Кэйа мог бы упорхнуть или рассыпаться, входит до отвратительного аккуратно. Спина выгибается от удовольствия.

Видение под закрытыми глазами, эхо в пустой голове. «Господин Крепус, я всегда буду с ним, обещаю, Вы можете положиться на меня». «Папа, Кэйа мой самый-самый лучший, настоящий друг». «Берегите эти мечи, как бережете друг друга».

«Давай сломаем их». Шепот у уха, не громче шелеста листвы за окном.

Если бы Кэйа взял Дилюка первым, это было бы не на шелковых простынях, а прямо на тренировочном поле, сразу после сражения, пока с них не сошли пот и грязь. Он взял бы его так, чтобы ремешки на поддоспешнике впились Дилюку в бока, взмокшие волосы залезли в лицо, испачканное грязью. За её слоем должен исчезнуть примерный капитан Рагнвиндр. Кэйа занялся бы с ним сексом прежде, чем Дилюк займется с ним любовью, но он ждал слишком долго, вот и опоздал. Эта фантазия в прошлом.

Даже когда Кэйа просит ускорится, Дилюк толкается в него медленно и осторожно, будто хочет растянуть момент; будто боится, что всё вот-вот закончится и никогда не повторится. Может, тут и правда есть, чего боятся. Один громкий звук — и они могут разбудить отца или горничных.

— Да не больно мне, — шипит Кэйа, царапая плечо Дилюка. — Давай сильнее.

— Извини, просто... — опять медленный, почти нежный толчок, — можно вот так?

«Нельзя», думает Кэйа, скалясь в полумраке, но правда в том, что Дилюку можно. В силах Кэйи только повернуться к нему спиной, лишь бы не видеть выражения его лица.

— Нет-нет, я хочу тебя видеть...

— Я могу повернуть голову.

Стало хуже. Теперь, когда Кэйа повернут к нему спиной, Дилюк заставляет его снова выгнуться, откидывает волосы с его плеч, обнажая шею. Он хватает Кэйю за подбородок и поворачивает к себе, чтобы поцеловать. Изгибаться под таким углом ещё неприятнее, чем терпеть растяжение, но Кэйа не успевает сменить позу. Дилюк всем весом наваливается на него сверху и толкается, толкается, толкается. Кэйа боится, что кончит раньше него и будет скулить от болезненной чувствительности, пока его не отпустят.

— Ты такой красивый, — бормочет Дилюк в жарком бреду. Он скользит руками по груди Кэйи, целует то в губы, то в изгиб челюсти, то в шею. Всё время промахивается.

— Хорош нежничать, Люк... Девчонкам в уши будешь это заливать, — хрипловато выдавливает он сквозь зубы, а потом понимает: «Люк» — это тоже нежность.

— Не хочу с девчонками, — шепчет Дилюк и толкается так глубоко, что перехватывает дыхание. — Хочу с тобой.

Кэйа сейчас заплачет. Не от боли, не от радости, а от абсурда. Так не должно быть, нет-нет. Он должен не лежать под Дилюком, а изо дня в день вспоминать руины уничтоженной родины, вспоминать лицо далекого отца. Понять, в чем был его последний наказ и исполнить его. Дилюк должен не шептать ему сантименты на ухо, а прославить фамилию Рагнвиндр, как и его предки когда-то, совершить все те подвиги, которые ожидает от него господин Крепус. Стать не только самым юным, но и величайшим капитаном в истории ордена Фавония. Список дел на всю оставшуюся жизнь. Им обоим есть, чем заняться.

Вместо этого они занимаются любовью. Или всё же сексом, Кэйа так и не решил.

Он теряет самообладание, руки и ноги у него подкашиваются, живот стягивает от напряжения. Оба пытаются не стонать, не издавать звуков, но дышат чересчур шумно и часто. Всё выходит как-то... неуклюже, неловко, совсем не так, как представлялось, но Кэйа не жалуется — ему слишком хорошо, чтобы думать об этом.

А Дилюк ведь такой медлительный, такой нерасторопный. Отнюдь не мастер плотских наслаждений. Он не смог бы одними только толчками довести до исступления, да и Кэйа не знает, каково это. Все эти словечки на него тоже как-то подействовали. Значит, не только поэтому он дышит урывками, вздрагивает всем телом и греет похолодевшие руки о ладони Дилюка.

— Я люблю тебя, Кэйа, — шепчет Дилюк. Он снова переворачивает его ослабшее тело, мокро лезет целоваться. — Люблю.

Кэйа слышит это уже который раз, но вот так — впервые.

Теперь Дилюк ещё и толкается в его рот языком. Губы нежно припадают к губам, и он изо всех сил лижет сомкнутые зубы Кэйи, пока тот не поддается ему. Стоит ему открыть рот, как Дилюк замирает, больно схватив его за бедра — он только что кончил внутрь. Весь горит и дергается. Когда Кэйа чувствует, как его целиком заполняют изнутри, его тоже передергивает от удовольствия.

«Люблю». В голове туман. Он не знает, что ответить, и прикусывает язык Дилюка почти до крови.

— И я тебя, — бормочет он, когда немного приходит в себя и отстраняется. Лицо у Дилюка слегка ошеломленное, но румянец на нем такой, что заметен даже в полумраке. — Очень-преочень.

«Очень-преочень» — это детское утешение на всякий случай, а то вдруг не поверит. Кэйа не знает, кого пытается убедить: себя или Дилюка.

Тот обессиленно падает сверху, сжимает его плечи. Не устало, не собственнически, а... с каким-то отчаянием или разочарованием. То ли почувствовал фальшь в его словах, то ли Кэйе показалось.

Хотел бы он без фальши. Хотел бы он заниматься любовью, а не сексом, но Кэйа даже не может сказать, кто это ему запрещает. Обстоятельства, страх, его происхождение? Удобные и правдивые предлоги. Они означают, что он не хозяин своей жизни, что он может её кому-то доверить. Например, Дилюку, у которого на роду написано вести людей за собой.

Неудивительно, что для него всё закончилось вот так, в постели «золотого мальчика». Они в самом деле подходят друг другу, как кусочки пазла, как те самые парные мечи. Кэйе семнадцать, и ему страшно. Дилюку семнадцать, и он бесстрашно стремится к великому.

Наверное, в глубине души Дилюк тоже боится, что однажды его раздавят чужие ожидания. Наверное, он свободен лишь сейчас, когда лежит у Кэйи на груди, как рухнувшая статуя, и не чувствует на плечах ни веса погонов, ни тяжести отцовской руки.

После крепкого объятия Кэйа оставляет Дилюка одного в постели; перед уходом он лишь помогает убрать следы и ковыляет к себе на шатких ногах. Для них обоих это недолгое избавление.

***

— Почему ты... не можешь взять мою фамилию?

Кэйа, кажется, или оглох, или не так расслышал. Они тайком валяются на стоге сена в амбаре, пропахшие алкоголем, и Дилюк мирно сопит у него на груди. Где-то в сене валяются две пустые бутылки одуванчикового вина — на одну из них Кэйа уговорил Дилюка по случаю годовщины основания ордена Фавония. Третья бутылка валяется сбоку от них.

— Спишь, что ли? — спрашивает Кэйа и замечает, что язык у него тоже слегка заплетается. — Дилюк, у нас одна фамилия.

— Вот именно-о-о... уже всё, — Кэйа чувствует, как ему сонно бормочут в грудь. — Если я попрошу за меня выйти-и-и... ты даже фамилию мою взять не сможешь, потому что она и так твоя.

— Я... — сквозь пелену в голове Кэйа вспоминает начало предложения, и чуть не давится воздухом: то ли от смеха, то ли от возмущения. — Выйти за тебя?

— Кэйа, не уходи-и-и... Что мне сделать?

Он сильнее трясет его за плечи.

— Дилюк, очнись.

В руках Кэйи его сонное тело тут же напрягается, дергается. Дилюк открывает глаза и лениво смотрит по сторонам. Солома путается у него в волосах, лезет в лицо — оно разрумянилось от алкоголя.

— А... Прости, задремал. Приснилось, как ты...

— Как я выхожу за тебя? — повторяет Кэйа, едва сдерживая пьяный хохот.

— Я не... — Дилюк снова утыкается лицом ему в грудь и рычит. Обиделся. — Забудь.

— Разве в Мондштадте это не редкость? Чтобы мужчины заключали брак?

— Не меньшая, чем в других странах, — выпаливает Дилюк, схватив его за ворот жилета. Половина звуков тонет в ткани, но Кэйа разбирает речь.

— Наверное, ещё бó‎льшая редкость, когда брак заключают братья, — подкалывает он.

— Мне всё равно. Я любил тебя с детства.

Кэйа не сразу находит, что ответить. Он привык увиливать от разговоров и громких заявлений, а прямота Дилюка каждый раз ставит его в тупик.

Всё началось с неё. И Кэйа подумал: если это ради Дилюка, если это во имя хрупкого равновесия между его желаниями и мечтами Крепуса, он согласен на многое. Быть тенью, правой рукой, утешением, быть другом, возлюбленным, быть целью и средством. Он почти никогда не подводил: лишь в моменты, когда Дилюк хотел от него таких же пылких чувств, какие испытывал сам.

Кэйа точно что-то испытывал в ответ, но всего лишь пытался не сгореть. Наивно цепляться за то, что можно в любой момент потерять. Однажды орден узнает, что он предатель. Однажды Крепус перестанет закрывать глаза на излишнюю близость сыновей. Однажды Каэнри'ах призовет обратно. Однажды Дилюк разочаруется. Последнее вероятнее всего.

— Любил с детства, — бормочет Кэйа, пялясь в тёмный потолок амбара. — Так и люби дальше, без церемоний.