Глава 2 (2/2)

— А ты... ты не хотел бы... всего этого?

— Не понимаю, зачем. Мы и так есть друг у друга. — Он рассеянно гладит Дилюка по волосам, пытаясь достать из них соломинки. — Ты такой сопливый романтик, когда напьешься. Любо-дорого поглядеть.

Чуть не вырвалось: «люблю видеть тебя таким», но Дилюк уже достаточно наговорил про любовь за них обоих. Наверное, испытывал на нем приемчики из рыцарских романов. Он и романы-то почти бросил читать с тех пор, как его назначили капитаном кавалерии — не было времени. Иногда Кэйа читал ему на ночь, когда они запирались в его спальне, потому что Дилюк просил: говорил, что хочет послушать не книгу, а его голос.

Мама Кэйи тоже читала ему на ночь. Каэнри'ах породила сотни историй о благородных воинах и их дамах, о поверженных чудищах, о всепобеждающей любви, о человеческих пороках и искуплении, о дружбе и предательстве. Каждая из этих историй похоронена в Кэйе. Он смеет рассказывать их разве что под видом притч, которые услышал от странствующих торговцев.

В мондштадтской литературе рыцари — чаще герои эпосов, в каэнрийской — трагедий. Каждый раз, когда они читают рыцарский роман, и в конце герой выживает, Кэйа чувствует, что был нарушен некий закон мироздания, о котором он и не знал.

В реальности рыцари ночами болтают о чепухе. Валяются в объятиях друг друга в стоге сена и среди пустых бутылок.

— Ты всё равно-о-о... подумай, — Дилюк стискивает его бока. Язык у него совсем заплетается. — Мы с тобо-о-ой... в парадных мундирах, с парными мечами наперевес... дали бы ещё одну клятву быть неразлучными.

Кэйю аж передергивает от такой приторной картины. Он всё-таки хохочет на весь амбар, но Дилюк не обижается.

— А потом бы отец снес нам головы этими мечами.

— Возможно, — пьяный смех Дилюка звенит в ушах, хотя это явно была шутка лишь наполовину, — но я был бы счастлив.

Был бы счастлив Кэйа? Если бы его обезглавил Крепус — точно нет.

Он больше не может слушать этот слащавый бред. Кэйа упирается ладонью в лицо Дилюка, но тот умудряется зацеловать и её.

***

«Как отпразднуем мое восемнадцатилетие, я расскажу отцу о нас», предупреждал Дилюк вчера, и Кэйю передергивало от ужаса. «Он не слепой. Будь что будет. Я стану мужчиной, а ты перестанешь быть моим грязным секретом».

У Кэйи, кажется, больше нет от него секретов, а у Дилюка больше нет отца. Прикончил его из милосердия собственными руками. Тело Крепуса лежит в его покоях на окровавленных простынях, остывающее и бездыханное.

В отряде рыцарей, который запоздало примчался на место во главе с Кэйей, чудом затесался лекарь. Он подтвердил, что уже ничего не поделать. Господин Крепус потерял слишком много крови, ему оторвало руку, и можно было только догадываться, что стало с его внутренними органами. Его словно разорвала изнутри сила артефакта, с помощью которого он защитил сына.

С перчаток Дилюка ещё не сошла кровь, а Кэйа уже дал повод обагрить их снова. От удара он падает на землю, размытую дождем, и рядом с ним в грязи блестит Крио Глаз Бога. Так выглядит свобода: больше никаких тайн. Меч в руке Кэйи весь промерз и покрылся инеем.

Раньше Дилюк хотел сломать мечи, только другие. Хотел очистить совесть и раскрыть «грязный секрет», но не тот, что услышал сейчас. Теперь он хочет разрубить Кэйю напополам.

Кэйа готов на смерть — так он говорит себе, вспоминая о долге перед Рагнвиндрами, — но в его воспоминаниях всё перемешалось: наставления Крепуса и прощание его родного отца; шепот матери и шепот Дилюка. Нет одного без другого. Он сжимает израненной рукой холодный камень, свалившийся с небес, и ждет нового удара.

Свобода — единственное, за что стоит умирать, говорил отец. Не Крепус.

Удара нет. Кэйа ждет хотя бы нового крика, обвинения, угрозы, пощечины, но нет и этого. Дилюк, разбитый и разъяренный, швыряет что-то на землю рядом с ним, оставляет Кэйю в грязи и уходит прочь, к поместью.

Огненный алый камень тонет в слякоти рядом с Крио Глазом Бога.

***

— Ваши документы готовы. Получить можно в окне номер четыре.

Кэйа благодарит чиновницу и проходит к окну. С утра в Департаменте по делам граждан целая толпа людей. Всем нужно что-то забрать, подать заявление, получить документ.

Месяц назад Дилюк отправился в неизвестные дали — без документов, разумеется. Оставил вместе с Глазом Бога всё, что имел. Поместье, таверну, виноградники, слуг. Семью, может быть. Кэйа не хочет вспоминать, как сейчас выглядит могила Крепуса.

В окне услужливая девушка выдает Кэйе два готовых свидетельства. Одно из них — об отмене усыновления, другое — о смене фамилии.

Он снова Альберих.

***

Примерно через три месяца он начинает получать письма. Сначала они приходят с голубем на адрес поместья Рагнвиндров, и первое из них Аделинда отдает Кэйе, когда встречает его на городском рынке. На конверте подпись с его именем. В строке с обратным адресом указан то ли какой-то отель, то ли таверна в Фонтейне — сложно понять по одному названию.

Письмо совсем короткое, и Кэйа пишет такой же короткий ответ — просто из чувства долга, просто в знак того, что он тоже жив, — и кладет его в конверт, с которым собирается пойти на почту.

Перед отправкой он ещё раза три достает письмо, зло смотрит на него, а потом нехотя подписывает в углу конверта свой новый адрес в Мондштадте.

***

— Сэр Альберих, мы на втором этаже играем в карты, присоединяйтесь!

— Спасибо, Ротмунд. Я посижу ещё немного.

Новобранец ордена мчит на второй этаж, где засели последние посетители таверны, а Кэйа так и сидит с полупустым бокалом вина, прикованный к барной стойке. Дилюк стоит к нему спиной и сосредоточенно моет стакан.

Прошла неделя с тех пор, как он вернулся из четырехлетнего странствия. Они поговорили. Ну, то, что они здоровались — уже чудо. Задали друг другу пару вопросов, обменялись новостями последних лет. Разговор не клеился — от Чарльза и Аделинды Кэйа узнал о возвращении Дилюка больше, чем от него самого.

Они напрягались каждый раз, когда замечали друг друга. Кэйа всё равно продолжал ходить в «Долю ангелов», а не в «Кошкин хвост»: не собирался изменять привычкам из-за Дилюка. Да, он возвращается раз за разом, но лишь потому, что сам так решил, потому что он свободен. Иной причины быть не может.

— Альберих, значит. — Стакан гулко стукается о дерево. — Вернул родную фамилию или взял новую?

Кэйа не видит его лица, а по голосу не может понять, спрашивает ли Дилюк только из любопытства, или его переполняет презрение.

— Она родная, — ровно отвечает он.

— Ясно. — Слышен тихий смешок, но в нем нет издёвки, только какая-то неуместная... нежность, которой Кэйа не чувствовал уже очень давно. — Ты наконец-то можешь быть собой.

Наверное, Дилюк имел ввиду: ты наконец-то не в моей тени, ты сам по себе, теперь мы действительно на равных, и я рад за тебя. Вот, что Кэйа подумал бы четыре года назад.

Теперь всё по-другому. Он сжимает бокал так сильно, что боится, как бы тот не треснул. Быть собой, значит? Никогда. Хоть он и ни о чем не жалеет, Дилюк ещё раз показал ему, чего стоит свобода. Цена всегда будет слишком высока.

***

— Ваше Величество.

Шепот раздается прямо за спиной, разрезает тишину темного и узкого переулка, куда Кэйа вышел на патруль. Слова невозможно не услышать, но шептала будто бы тень прошлого. Недавно одна такая тень заявилась в Мондштадт. О таинственном путнике, которого часто видели в таверне, Кэйа наслышан от Итэра: «видел бы ты его, Кэйа, вы с ним прямо-таки братья по глазным повязкам, не иначе! Но и чем-то ещё похожи, только не могу объяснить, чем...»

Одной погибшей родиной на двоих. Кэйа наблюдал за тем путником издалека, и сразу понял, о ком речь. Тот не подал вида, когда Итэр познакомил их, но они с Кэйей узнали друг друга. Дайнслейф дрогнул, услышав его фамилию.

— «Величество»? Куда уж там, — Кэйа смеется и тоже переходит на шепот. — Его Величество то ли пропал без вести, то ли давно умер. Если только каким-то чудом не выжил, как ты.

— На мне проклятие бессмертия, которое затронуло немногих. «Чудо» прямиком из Селестии. — Дайнслейф касается своей почерневшей руки с синими прожилками. — Но я должен сообщить Вам... к сожалению, Ваш отец мертв. Его капсула заморозки была повреждена.

— Что?..

— Не знаю, насколько хорошо Вы помните те события, но к катастрофе в Каэнри'ах готовились заранее. Предполагалось, что придворные и члены королевской семьи лягут в капсулы заморозки, а после погрузятся в сон до тех пор, пока катастрофа не минует. Но подземный корпус, где хранились капсулы, тоже был уничтожен. Полностью уцелела лишь Ваша капсула, а капсула его величества была частично повреждена... Жизненные процессы короля замедлились недостаточно. Когда вы вдвоем очнулись и бежали, стало ясно, что для Вас пятьсот лет в заморозке прошли незаметно, а король превратился в немощного старика. Ему оставалось недолго.

— Откуда ты это знаешь? — Кэйа едва не забывает о том, что стоит говорить шепотом. Им лучше вообще было убраться подальше от города, прежде чем обсуждать такое, и он только надеется, что самая тайная часть разговора закончится быстро.

— Я встречался с королем перед его смертью. Он не хотел, чтобы Вы наблюдали его уход, и пожелал умереть на родине. Король сказал, что оставил Вас в безопасном месте... Он просил меня стать новым Хранителем ветви, сберечь то, что осталось от нашей родины. Не допустить, чтобы в её руинах нарушался поток артерий земли.

Кэйа не знает, что ответить, просто стоит как вкопанный. Годами он задавался вопросом о том, что стало с отцом — помнил какие-то отрывки их побега, когда был ребёнком, отцовские объяснения про капсулы заморозки, но со временем и они стерлись из памяти: меньше всего он хотел помнить тот день. И тут на него обрушиваются ответы. Что ещё Дайнслейф знает о его отце?..

— Ваше Высочество, — исправляется Дайнслейф. — Я просто пришел сказать, что мой меч всё ещё верен Вам.

Он делает рукой жест, характерный для каэнрийских гвардейцев, и его кулак ложится поверх сердца. Кэйа невольно повторяет за ним в знак признания.

Лишь тогда он краем глаза улавливает движение. За ними наблюдает огненная тень, притаившаяся на углу здания, но он так и не говорит об этом Дайнслейфу.