Глава 27. Двери Травы (1/2)

Этот дождь не нравился Рите, казался странным и неестественным. Она видела много дождей: тайфуны на Дальнем Востоке, грозы в Южно-Африканской республике, солёную морось на Таймыре, но та вода, что лилась с неба третьи сутки, нагоняла на неё жуть и тоску. И это было вдвойне странно: грозы и дожди родного Невгорода никогда не вызывали таких чувств.

Поэтому Рита, плотнее закутавшись в старый рыбацкий дождевик, доставшийся от дедушки, вышла из аила и зашагала в домик Баринова. Шерстяные носки давно промокли, и сколько бы она их ни сушила, оставались прелыми и влажными. Радовало, что в «Курье» ещё находились сухие дрова, но студентов, сбившихся кучей в жарком аиле, и это не радовало. Дети напоминали Рите нахохлившихся воробьёв, и она их понимала. Но только крепче сжала в застывших покрасневших руках поднос, на котором стояли тарелка с перловкой, пара больших ароматных щучьих котлет с перцем и стопка гренок. Щуку поймал Генка, а яйца и молоко для гренок то ли Ярослава притащила из ледника, то ли Акулята с пасеки подкинули Адаму.

При мысли об Антонове Рита вздохнула. Мокрые волосы лезли в глаза и завивались, но руки были заняты подносом. За три дня Адам успел по тысяче раз пройти первые две стадии принятия горя. Его бросало из отрицания в гнев, и теперь он отказался выходить из домика, выгнал всех, включая Баринова, считавшегося негласным хозяином жилища, и заперся изнутри на щеколду. Ни ругань Ярославы, ни тихие, на грани слёз, увещевания Наташи, ни обещания Николая Фёдоровича выслушать и всё понять не помогли. Адам просидел в домике всю ночь, не отзываясь на стук и временами матерясь. Оставалось последнее средство: Рита. Почему именно ей всегда выпадало разнимать драки, прекращать ссоры и нести разумное, доброе, вечное?

― Адам Евгенич, это я. ― Рита постучала носком сапога в дверь. Внутри скрипнула старая кровать с панцирной сеткой. ― Я принесла тебе покушать. Котлеты из щучки. Будешь? ― Она говорила так ласково, как только могла. Будто уговаривала Еву поесть такую нелюбимую дочкой брокколи. Или водила в садик на адаптацию. Не давать слабины, разговаривать по-взрослому и мягко.

― Ты будешь меня жалеть, Рита Алексеевна? ― За дверью раздались робкие шаги и шуршание: Адам шарил по стенам, чтобы добраться до выхода. У бедолаги не было даже остаточного зрения в виде различия света и тьмы. Тихо стукнула металлом щеколда.

― Ещё чего! ― вырвалось у Риты. ― Я не психотерапевт.

― Но лучше многих из них. По крайней мере, того, к кому ходил я. ― С этими слова Адам отворил дверь.

Рита осторожно протиснулась мимо него с подносом, стараясь не смотреть в его пустые глаза, напоминавшие сейчас взгляд дохлой рыбы. Адам немного постоял на пороге, вытянул дрожащую руку и поймал на кончики пальцев капли дождя. Улыбнулся особенно болезненно и поспешил закрыться.

Рита глянула на свои руки. Пальцы немного подрагивали, но всё же не так, как бывало раньше, когда она работала по двадцать часов в сутки и не вылезала из лабы неделями. После свадьбы с Женей и декрета тремор несколько отступил, но окончательно никуда не делся.

― Пахнет вкусно, ― произнёс Адам, неловко садясь за стол. Рита пододвинула ему поднос и вилку. На миг их пальцы соприкоснулись, и на лице Антонова появилась гримаса страдания. ― Мне пиздец, Рита Алексеевна. Мне пиздец. ― Он осторожно зачерпнул перловку и медленно отправил порцию в рот. Рите на миг захотелось отобрать у него ложку и накормить, точно маленького ребёнка. Давно она ни о ком не заботилась, а это уже вошло в привычку.

― Да ну ты брось, ― отозвалась Рита. ― Может, это правда от палёной водки. Поедешь к офтальмологу, и тебя вылечат.

― Не вылечат, ― бросил Адам, с остервенением втыкая вилку в котлету. Ожидаемо промахнулся, мерзко проскрежетав по тарелке. Зашипел, отложил вилку и взял котлету пальцами. ― Вот скажи, кому я такой буду нужен? Назначат пенсию по инвалидности и выпнут из Департамента. Из Совета народных депутатов тоже исключат. Дочка меня назад не примет, родители давно умерли, брату я сто лет не нужен, а Нат… ― Он резко замолчал и отвернулся. ― Зачем вы забрали у меня консервный нож!..

― Ну хватит! ― воскликнула Рита. ― Ещё одной попытки вскрыться при мне я не допущу! Молчи, Адам Евгенич, и слушай!

Еву всегда хорошо успокаивала музыка. Мелодия мобиля с динозавриками над кроваткой, заставка «Спокойной ночи, малыши!» и пение Риты. Она пела дочке всякие колыбельные. И настоящие детские, и любимые ею самой композиции. И Ева всегда улыбалась и засыпала. Что в младенчестве, что сейчас. А когда ещё была в утробе и сильно толкалась, тоже успокаивалась от песен.

Рита не знала, какую музыку любит Адам. Поэтому кашлянула и запела первое, что пришло на ум, стараясь выдержать голосом бодрый, чуть грустный, но обнадёживающий ритм:

― Я видел, как реки идут на юг, и как боги глядят на восток. Я видел в небе стальные ветра, я зарыл свои стрелы в песок. И я был бы рад остаться здесь, но твои, как всегда, правы; так не плачь обо мне, когда я уйду стучаться в двери травы.

Она прикрыла глаза, улавливая атмосферу домика. Чувствовала густой запах печенья ― неприкосновенный запас для выходных дней. А ещё ― сырых досок и смородинового киселя, который принесла Адаму.

― Твоя мать даёт мне свой сладкий чай, но отвечает всегда о другом; отец считает свои ордена и считает меня врагом. И в доме твоём слишком мало дверей, и все зеркала кривы; так не плачь обо мне, когда я уйду стучаться в двери травы.

Наверное, не стоило петь эту песню Адаму, уж слишком куплет про отца и мать должен был напомнить ему Наташу. Рита не знала, как складываются отношения у Адама и Николая Фёдоровича, но видела, что последний не очень рад потенциальному зятю, хоть и слова дурного не говорит.

― Я видел в небе тысячу птиц, но они улетели давно. Я видел тысячу зорких глаз, что смотрят ко мне в окно. И ты прекрасна, как день, но мне надоело обращаться к тебе на «Вы»; так не плачь обо мне, когда я уйду стучаться в двери травы.

Рита приоткрыла глаза, тихо промурлыкав мелодию проигрыша, и на миг застыла. Лицо Адама стало почти счастливым, а белые глаза широко распахнулись от удивления.

― Я вижу! ― благоговейно выдохнул он. ― Золотые лучи, как солнце! И голубой! Там что, распогодилось? Ты напротив окна сидишь, Рита? ― Он хотел подняться, но тут его взгляд потух, а уголки губ печально опустились. ― Нет. Показалось… ― Адам со вздохом опустился обратно и отпил кисель, уставившись невидящими глазами в сторону. ― Ты знаешь, какой сегодня день?

― Двадцать первое июля, ― с подозрением произнесла Рита. ― А что?

― И три года со дня смерти моей жены, ― глухо и отрывисто отозвался Адам. ― Я не вспоминал о ней больше полугода. Вообще. Ты не подумай, я любил Элю. Мы с ней прожили двадцать пять лет. А потом она умерла ― инсульт. Я бухал полгода, вообще не просыхал. И если бы не Наташа, спился бы и умер. Ты любишь своего мужа, Рита?

― Люблю, ― коротко ответила Рита. ― А что?

― А то, что я… Наташеньку люблю. ― Адам повернулся к ней, глядя на удивление почти в лицо. ― Представляешь? Как дурак влюбился в ровесницу моей Алёнки! Они ведь даже на одном курсе учились. Веришь-нет, никогда не спал со студентками, даже мысли такой не было. Флиртовали некоторые, бывало, пока я ещё в БГУ работал, но я всем грозил докладной в деканат. А Наташа… Никогда она мне студенткой не была. Только коллегой. И помощницей. Умная, добрая, но палец в рот не клади ― откусит. И что-то у меня в сердце ёкнуло. И больше я её как друга не мог видеть. А уже тогда писал для неё гороскопы. Без подкатов, ты что, так, морально поддержать. Она тогда встречалась с редкостным уродом… Да и я не лучше. Алёнка вообще истерику закатила, что я всего-то через два с половиной года после смерти Эли себе новую девушку нашёл. Дочка и раньше жила отдельно, а теперь только иногда звонит… Я ведь Наташе такой не нужен, правда?

― Вот у Наташи и спроси. ― Рита погладила Адама по плечу и поднялась. ― Я со свиным рылом в калашный ряд не полезу, неблагодарное это дело. Поэтому перестань запираться и просто поговори с Наташей. Лучше будет в сто раз.

Рита вышла из домика, с облегчением не услышав стука щеколды. Быть может, Адам внемлет её словам. Ведь чем скорее он поговорит с Наташей, тем легче будет им обоим. Рита знала, как важно вовремя поговорить. А не затягивать на двадцать лет, когда по всем раскладам должно быть уже поздно.

***</p>

сентябрь, 1996 год, Невгород</p>

Рита стояла, опершись ладонями о бортик ванны, и ревела в три ручья, подвывая и хлюпая носом, так громко, что порой заглушала шум воды. Она открыла холодную воду до упора, и мощная струя разбрызгивала ледяные капли по пожелтевшей ванне. Старая советская сантехника вот-вот могла слететь: Рита слышала тяжёлое гудение труб, а кран сотрясался от напора.

Но сейчас ей было плевать, что будет, если кран сорвёт, и она затопит квартиру и соседей. Плевать. На всё плевать.

Она устала играть роль улыбчивой скромной девочки-отличницы, устала быть душой компании, вдохновлять, дарить надежду и успокаивать. Потому что за всем этим скрывалась разбившаяся при падении райская птица.

Рита хотела снова стать Сирин. Вернуться в благословенный июль и ощутить дуновение тёплого солёного ветра, увидеть приазовскую степь, колыхавшуюся ковылём с огоньками кровохлёбки, почувствовать на плечах сильные мозолистые руки, а на губах ― уверенный поцелуй.